Алексей Синельников
Похмелье олигарха
Я никогда не был сентиментальным. У меня на сентиментальность нет денег. Сентиментальность — это роскошь нищих. Я купил этот совхоз, потому что он через два года отбил все вложенные в него деньги. Но в глубине души, очень глубоко, я полагал, что облагодетельствовал и этого мальчика, и его родителей, и весь этот поселок. Черта с два! Что же я получил?
Во-первых, для меня было совершеннейшим откровением, что никто, кроме баб, разве что, работать не хочет, даже за очень приличные деньги. Я попал в замкнутый круг. Мужиков повыгонял с работы после двух месяцев экспериментов — после первой зарплаты вся деревня дружно запила, после второй, выйдя из запоя, устроили митинг. Бабам платить нормально не могу — мужья все пропивают. Деньги приходится платить с таким расчетом, чтобы едва хватало, остальное выдается в виде пайков, трудодней, блин. Конечно, нормальные люди и получают, как положено, но таких раз, два и обчелся. Восстановил школу, из поликлиники сделал больницу.
Во-вторых, сейчас в хозяйстве работает половина баб, половина таджиков. И все у них сейчас хорошо потому, что их объединяет великое чувство — они ненавидят меня. И я их не люблю, и презираю. Потому, что эта сволочь не желает понять, что я без их сраного совхоза проживу, а они опять будут жить, как скоты. Да черт с ним, с эти совхозом!
Возьмем этого говнюка Стаса, акушера-подрывника. Ведь какой парень был! В богом проклятой деревне изловчился, в то еще время, кандидатскую защитить! Докторскую кропал! Доктором и профессором уже я его сделал, равно как и своим врачом. Его единственной заботой почти десять лет было, чтобы я загнулся именно от его диагноза. И если первые годы он свято верил, что я помру от проникающего сквозного ранения в голову и не очень донимал меня, то сейчас он, зараза, меня только от свинки не лечил. Чего гаду не хватает? У него целая клиника, при моем холдинге, в которой лечатся все сотрудники моих фирм, сторонняя клиентура, живи, казалось бы, и радуйся. Но нет! Он меня тоже ненавидит, но конкретно за то, что я, слава тебе господи, пока здоров.
Даже Протокольный отдел, который создан, можно сказать, для того, чтобы лизать мою жопу, и тот люто ненавидит меня, и ни разу не упустил ни одной возможности предоставить мне самому таскать чемоданы и наливать себе стакан, если я хоть на йоту отступлю от установленных мной же правил. Их в ненависти ко мне объединяет одно всепобеждающее пролетарское чувство — они хотят, чтобы все было, а меня не было…
Кстати, о стакане, малышка. Налей мне того же, что и в прошлый раз. Вот спасибо. Не мучь меня, скажи, как тебя зовут?
— Еще не время, продолжайте…
— Что еще сказать? На меня работает почти десять тысяч человек. Поверь мне, это очень много! И все они, в лучшем случае, относятся ко мне никак! Можно вопрос сформулировать
Еще хуже отношения в нашем кругу. Все то же чувство, с той лишь разницей, что когда ненависть выплескивается через край — мы убиваем друг дружку, как сакраментальные скорпионы в известной таре.
Нет, что ты, сам я не убивал никого и даже не заказывал, но мог бы предостеречь, а не делал этого. Хотя нет, один раз пытался. Видишь вот этот украшающий меня шрамчик? Это благодарность за мое благородство. Он был романтик и хотел стать „владычицей морской“, но почему-то решил, что я не предупреждаю, а угрожаю ему. Тогда меня спасла даже не охрана, а сам Господь Бог. Этого урока мне хватило. В следующий раз я промолчал… и на моем бренном теле новых украшений не появилось.
Меня неоднократно упрекали, что холдинг я купил за гроши и „не совсем“ честным путем. Чистейшей воды клевета! Кто посмел сказать, что я его купил? Я его украл! Да, украл, не у Родины, не у народа, а у Них.
Взял и спер по их же правилам, которые они подготовили под себя, а тут я, как черт из табакерки, хап… и нету. Они неделю в себя прийти не могли. Все мычали что-то невразумительное в телевизор. Но было уже поздно, поезд тю-тю. Я даже не боялся, что меня, по доброй традиции, шлепнут, потому что все так было на виду, что мне даже кирпич на голову не имел право свалиться, потому как аж сам генпрокурор зонтик держал. И что? Я этот холдинг разорил, разбазарил, пропил? Ведь нет, он процветает и дает сумасшедшую прибыль, но дает ее мне, а не им. Честно говоря, надо быть незаурядно талантливым идиотом, чтобы разорить такую фирму — я не идиот. А вот этого мне простить не могут. Ни там, ни здесь.
Сейчас поймал себя на мысли, что очень хочу в твоих глазах выглядеть белым и пушистым. Но, увы, ты видела меня без халата.
Давай чего-нибудь перекусим. Налей мне, и себе тоже. Что-то хреново у меня на душе, хреново. Вот умничка, первое, что я подумал, когда увидел такое сокровище в своей постели, это то, что девушка с такими внешними данными должна обладать замечательным характером. Я рад, что хотя бы в этом не ошибся. Я до сих пор стесняюсь тебя, и хочу быть лучше, чем есть на самом деле.
— Опять врете! Подумали вы, скорее всего, нечто другое. Как вам удалось сохранить в себе такую юношескую застенчивость?
— Вот и ты заметила. Я — сама скромность! Опять ты „выкаешь“, давай снимем халатики и выпьем еще раз на брудершафт!
— Я не смогу так цинично надругаться над вашей застенчивостью.
— А разве мы не за этим сюда приехали?
— Нет, не за этим!
— Ну давай вместе ее преодолеем. Ты уже достала меня своими „вы“.
— Нет, спасибо, я лучше воспользуюсь результатами предыдущего тоста.
— Ну, ты, радость моя, даешь. Кстати, где мы?
— Еще не время…
— Ты замучила меня своими тайнами. Не делай из тайны секрета. Я сейчас выйду и узнаю все у охраны.
— А нет охраны…
— Как нет охраны? Я последний раз был без охраны в туалете у мамы, два дня тому назад.
— Не веришь, посмотри.
* * *
Девка точно чокнутая. И куда делась охрана, или я сам чокнутый? Надо узнать, чего я ей наобещал на трезвую голову и побыстрее расставаться, ее общество начинает меня тяготить.
— Ну, я думаю, самое время перейти к моим обязательствам. Не знаю почему, но тебе я верю, что давал их, находясь в трезвом уме и твердой памяти. Потому, даже не подозревая об их содержательной части, подтверждаю, что готов их выполнить.
— Это очень хорошо, что вы — хозяин своего слова, но вы рассказали о подчиненных, о коллегах, и начали говорить о власти.
— Все понял… Все понял, черт тебя подери! Ты — журналистка! Вот блядская порода людей! Надо же быть такой сукой! Я понимаю, когда девка лезет в постель за деньгами, за карьерой, за чем угодно, черт возьми! Но не могу понять вашу поганую породу! Ради того, чтобы в твоей сраной газетенке было написано „В постели с Олигархом — праздничный репортаж нашего специального корреспондента“, ты мне здесь задницу и передницу подставляла? А все для чего? Для того, чтобы я потом всю жизнь отмывался! Для того, чтобы этой газетенкой на следующий день полстраны жопы подтирала, а я до седых волос на заднице в твоем дерьме оставался! Ненавижу! Пшла вон, тварь!
— Ой, вы не поверите, мы вместе уже третий день, и за все это время, независимо от своего состояния, вы ничего подобного себе не позволяли. Более того, скажу, что вы производили впечатление человека, который таких слов просто не знает. А если и знает, то никогда не позволит себе употребить их при даме.
— Ты не понимаешь по-хорошему? Пусть нет охраны, так тебя администрация сейчас выкинет.
— Я даже не знаю, как вам доказать, что я не журналистка… Ведь без доказательств вы мне не поверите?
— Нет, конечно.
— Тогда включите голову. Если бы я была из тех, не спорю, что есть и такие, которые своим передком…
— И не только передком!
— …хорошо, и задницей прокладывают себе дорогу к тиражам и популярности, разве стала бы я три дня метаться с вами по планете? Мне ваше мнение о власти было бы безразлично, поскольку что бы вы ни сказали, я о ней думаю в два раза хуже. А все потому, что живу и под властью, и под вами, и вы меня вместе имеете по полной программе, а не так нежно, как сегодня утром. Если бы я была „желтой журналисткой“, то меня интересовал бы только один достоверный факт — на какой половинке и какой формы на вашей уважаемой жопе находится родимое пятно. Все остальное я накропала бы сама и наверное дня два уж, как гуляла бы на гонорар. Подумайте. Если все выпитое опять не вытеснило из организма вашу бессмертную душу.