Андрей Ратеев

Самовар

О сколько нас,
Бессмысленных
И безобразных!

Наглый, пронзительный писк дешевого электробудильника, проникая острым шилом в сознание человека, скрючившегося на узкой кроватке с панцирной сеткой и никелированными шишечками на железных бельцах, вынудил его открыть глаза.

Серые, жидкие предрассветные лучики, безнадежно тужась, пытались разогнать сумерки маленькой, плохо обставленной комнаты. В ободранной деревянной раме небольшого окна, занавешенного выгоревшими на солнце полосками ткани неопределенного цвета, поскрипывала форточка, пропуская внутрь слабые порывы ветра, наполнявшего спальню сырыми, отдающими плесенью подвала, волнами осеннего воздуха.

Позевывая, человек повернулся на правый бок и медленно сел, свесив худые ноги на холодные, крашеные доски пола. Выковырнув сухопарой стопой из-под кровати забредшие туда впотьмах старые, протертые тапки, обулся, и, не разгибая спины, придерживаясь за поясницу, поднялся с продавленного матраса. Ойкая и тихо ругаясь, выпрямился и зашаркал к выходу, проем которого уже давно был освобожден от двери, нашедшей покой в крохотном, размерами метр на два на два, подвале пятиэтажки, наполовину затянутом пыльным паучьим шелком и щедро удобренным крысиным пометом земляным полом.

Втиснувшись в малюсенький, тускло освещаемый шестидесятиваттной лампочкой без абажура, чуланчик с удобствами, едва вместивший корыто сидячей полуванны и древний водобачковый полуавтомат с собачьей цепочкой, человек хмуро уставился в зеркало. В укрепленном на стене стеклянном прямоугольнике с отслоившейся местами амальгамой, отразилось лицо — худое, с глубокими складками морщин и колючей, пегой порослью. Покрививши в гримасе обреченного разочарования необходимые для этого мимические мышцы, тяжело вздохнув, человек вытащил из пластикового прозрачного футляра импортный станок duo-blade, и принялся за прополку кожаных, сероватых грядок. Выкашивая затупившимся культиватором жесткие сорняки, срезая под корень редкие прыщики, чертыхаясь и надувая щеки, он, суча коленками, нервно пританцовывал.

Завершив сельхозработы, второпях промыв лезвия станка, оросив лицо пригоршнями холодной воды, человек торопливо захлопнул дверь изнутри, и, невзирая на полное отсутствие в квартире других постояльцев, заперся на щеколду. Ровно через одиннадцать минут дверь, ведущая к удобствам, распахнулась, и человек прошаркал в кухоньку. Позавтракав, прошел в комнату, оделся, причесавшись у зеркала фанерного, когда-то покрытого лаком, платяного шкафчика, тщательно запер на два замка входную дверь, спустился по лестнице и вышел из подъезда.

Надо заметить, что, покинув квартирку, человек преобразился — плечи его выпрямились, голова на тощей, складчатой шее гордо поднялась, шарканье старого лыжника преобразилось в не очень уверенную, но все же походку. Проходя мимо дворника, разгоняющего грязные лужи по асфальту, человек кивнул ему, и, обнажив плохие зубы, улыбнулся.

— Здорово, Васильич! На работу пошел? — Приветливо гаркнул вслед удаляющемуся человеку дворник, остановившийся посреди лужи. Человек, вздрогнув от возгласа и вспорхнувших с жухлой клумбы перепуганных голубей, утвердительно качнул головой и прибавил шагу. — Ну-ну! Это дело нужное… — Подытожив полудиалог, профессиональный знаток нужд и нужников снова принялся разгонять последствия участившихся по осени отправлений малой нужды матушки природы, бессовестно увлажняющей и без того печальные пейзажи.

Карл Васильевич, скрывшись из зоны профдеятельности голосистого дворника за углом дома, побрел по тротуару, чавкающему грязной жижей под качающимися плитками давно не ремонтированного покрытия. Перепрыгивая с одного относительно сухого островка пешеходной тропы на другой, он сосредоточенно хмурился и шевелил губами, будто пережевывая что-то. Причина его сосредоточенности, скрываясь по ночам в неглубоких недрах головного мозга, каждое утро всплывала на поверхность сознания, и растекалась по нему маслянистой пленкой. Чем бы ни был занят Карл Васильевич днем, какое бы ответственное дело он ни выполнял, мысль, оформившаяся еще в далеком детстве, с каждым днем его существования, крепла и обретала все более четкие контуры.

А началось сие мышление давным-давно, в те милые времена, когда еще были живы родители Карла Васильевича. Телевидение тогда еще только-только оформилось и не успело заменить немногочисленными серо-белыми программами разнообразия полезных и познавательных развлечений, среди которых чтение книг уверенно занимало первое место. Начавший читать рано, в возрасте двух с половиной лет, Карлуша самостоятельно, маленькими розовыми пальчиками, выковыривал книжки из плотных пыльных рядов, прогибающих тяжестью мыслей, образов и разнообразнейших сведений, грубые полки, загородившие стеллажами практически все стены большой комнаты коммунальной квартиры.

Родители, люди принципиальные и щепетильные, особенно в вопросах свобод, дарованных каждой личности от рождения, не вмешивались в процессы выбора маленьким человечком источников информации, эмоций, моральных и эстетических переживаний. Поэтому никого из домашних не удивило название первой книги, к изучению которой приступил маленький Карл. „Энциклопедический словарь практической философии и научного атеизма“ под редакцией профессора М. П. Таровинова, конечно, с большой натяжкой можно было отнести к детской литературе, но Карл, с удовольствием разглядывая крохотные иллюстрации, предваряющие разделы, главы и статьи, с большим любопытством, сначала по складам, а затем и более бегло, прочитывал комментарии к рисункам и фотографиям.

Засыпанные поначалу частыми вопросами милого „почемучки-чтоэточки“, родители Карла терпеливо разъясняли любознательному малышу непонятные слова и расшифровывали загадочные ребусы картинок. Но, как этого и следовало ожидать, с течением времени количество обращений за пояснениями сократилось, а через месяц-другой, и вовсе приблизилось к нулю.

Обеспокоенные уменьшением любопытства сына, мама и папа устроили юному читателю интервью, замаскированное под игру-викторину. Через два с половиной часа, сидя за столом маленькой кухни, молча, стыдливо и ошарашено, не поднимая виноватых глаз, родители, забыв вскипятить чайник, мелкими, редкими глоточками отхлебывали из фарфоровых, полупрозрачных чашек сырую, холодную воду, слегка подкрашенную кирпичной грузинской заваркой. Перепуганные и обескураженные, беспомощные и опустошенные, они сидели долго, неподвижно, лишь изредка тяжело вздыхая и покряхтывая. Так неожиданно распахнувшая свою страшную пасть бездна прозрения, как выражаются авторы добротной литературы, „повергла их в уныние“.

Карлуша, их мальчик, до сих пор обнадеживавший своими несомненными способностями, сконцентрировавший, как им думалось, все ценное и достойное, с таким трудом накопленное предками в фамильных генах за века скромного, но возвышенно-одухотворенного прозябания, своими лаконичными, парадоксальными ответами на завуалированные гарниром рассуждений вопросы, быстро и уверенно загнал папу и маму в смысловой тупик, и подпер снаружи воротца единственного выхода из него аккуратным, логически безупречным высказыванием.

Родители, потрясенные безукоризненной гармонией интеллектуальных построений сына, не смогли противопоставить красоте и холоду изящных схем сложного и прекрасного мира, ослепившего их отблеском одной из многочисленных граней, ничего из бесформенного, теплого теста жизненного опыта и впечатлений, образовавшего их систему представлений о сущем.