Юрий Зеленецкий

Зеркало Шекспира

Первый акт трагедии „Гамлет“ В. Шекспир заканчивает словами:

The time is out of joint; — O cursed spite,
That ever I was born to set it right! —
Nay, come, let’s go together.

Слова „The time is out of joint“ переводятся так: „Время вывихнуто“. В. Шекспир так подобрал и выстроил эти слова с двоякой целью. Во-первых, и главное, В. Шекспиру надо было, чтобы люди споткнулись на этих словах и сбросили скорость чтения. Это — как бы знак: „Внимание!“ В. Шекспиру надо было, чтобы люди насторожились и внимательнее отнеслись не только к этим словам, но и ко всем следующим словам Гамлета. Но, к сожалению, все англичане пролетают эти слова с лихостью марсовых судна „Дракон“. А для иноязычных читателей еще и переводчики, каждый в меру своих сил, сглаживают корявость этих слов. Во-вторых, таким способом, подчеркивая непростое строение времени, В. Шекспир хотел исключить всякие сомнения по поводу того, какой промежуток времени он имел в виду. Очевидно, под словом „The time“ В. Шекспир имел в виду только „Время“ в общем. Таким образом В. Шекспир подчеркивал не только масштабность стоящей перед Гамлетом задачи, но и ее, грубо выражаясь, застарелость. Но даже только о масштабах стоящей перед Гамлетом задачи никто не счел нужным задуматься. Таким образом, в настоящем переводе настоящего „Гамлета“ эти первые гамлетовские слова должны сохраняться в их первозданном виде. Время вывихнуто.

Междуметие „О“ должно было дать понять, что даже словами „cursed spite — злейшее зло“ нельзя полностью передать тяжесть зла, содержание которого раскрывается во второй строке. Естественно, конкретный перевод этих слов, сохраняя их смысл, придется подгонять под выбранную переводчиком рифму. Но сначала-то надо до конца выяснить их смысл.

Когда это становится понятно, то становится очевидно, что смысл слов „злейшее зло“ надо соотносить со смыслом слов „Время вывихнуто“. Очевидно, в том, что время вывихнуто — нет ничего хорошего. Это — зло. Причем зло для всех людей, включая спутников Гамлета, а не только для какого-то одного частного лица. Естественно, подняться на борьбу с общим злом должны были бы тоже все. Следовательно, злейшее зло может состоять только в том, что человек, способный с этим злом бороться в кои-то века и на кои-то века родился только один. А англичане не хуже русских знают: „Один в поле не воин“. One man no man.

Перевод слов „Nay, come, let’s go together“ не сложен. Когда Гамлет был не согласен с предложением короля приостановить их поединок с Лаэртом, он сказал: „Nay, come, again. — Нет, продолжим“. Когда Оливия в „Двенадцатой ночи“ (IV, 1) выражает несогласие с желанием Себастиана остаться в его мечтах, она говорит: „Nay, come… — Нет, пойдем…“ Когда Клотен в „Цимбелине“ (I, 2) возражает против намерения первого вельможи где-то задержаться, он говорит: „Nay, come, let’s go together. — Ну нет, идем все вместе“ (Перевод П. Мелковой). Так и надо переводить последние гамлетовские слова.

Переводу слова „ever“ и сочетания слов „that ever“ можно посвятить целую книгу. Ведь надо рассмотреть все случаи употребления этих слов В. Шекспиром во всех его произведениях. А в одном „Генрихе VIII“ таких случаев около двадцати. Поэтому придется оставить в стороне чувства и филологические изыски и ограничиться здравым смыслом и пониманием простого и ясного.

В итоге получается такой перевод:

Время вывихнуто; — О, зла нет злей убежден:
Я на века один вправлять его рожден! —
Ну нет, идем все вместе.

Вернемся на минуту к вековечному пониманию шекспировских строк. В главном это понимание сводится к тому, что в первых двух строках Гамлет говорит о заморочках, которые касаются его одного. На это указывает уже одно только то, что эти две строки — единственные рифмованные строки в его монологе из девяти строк. В этих двух строках Гамлет просто отвлекается на какие-то свои мысли. Какие мысли могут приходить в голову человека, только что переговорившего с призраком своего отца, в общем-то понятно, даже когда не особенно понятны слова, которыми эти мысли обычно и выражаются. А потом, стряхнув эти мысли, Гамлет и заканчивает прерванный разговор. При этом представляется очевидным, что смысл вырвавшихся гамлетовских слов можно выразить одним словом — „угораздило“. Мошенник Автолик в „Зимней сказке“ (IV, 2), притворяясь ограбленным и избитым, тоже говорит: „O, that ever I was born! — О, угораздило меня родиться!“ Естественно, В. Шекспиру хотелось, чтобы все посочувствовали Гамлету. Так, возможно, в этом ему не отказали даже просмоленные морские волки судна „Дракон“. Поскольку же сам Гамлет не в восторге от свалившейся на его долю невесть откуда миссии, то у матросов „Дракона“ и не возникало вопросов, а сделал ли Гамлет в „Гамлете“ что-нибудь для выполнения этой миссии, и если сделал, то в чем это выражается. Соответственно, как говорит английская пословица, „Nothing seek, nothing find“. Ничего не ищешь, ничего и не найдешь.

Конечно, В. Шекспир сразу же увидел, что непонимание его главного произведения обусловлено непониманием людьми сути его претензий ко времени. Поэтому и был издан сборник сонетов В. Шекспира, в котором в сонете 123 В. Шекспир почти предельно точен:

Не хвастай, Время, я другим не стал,
И мощный строй все новых пирамид
Меня не удивил, не испугал:
Суть старая, хотя и новый вид.

Наш век недолог, годы сочтены,
Что ты всучишь, то восхищает нас.
Мы слушаем, как голос новизны,
То, что, бывало, слышали не раз.

Анналов я твоих не признаю,
Тебе меня ничем не соблазнить.
А впрочем, лживость вечную твою
Отчасти спешкой можно объяснить.

Но прежним клятвам буду верен я,
Пусть угрожает мне твоя коса.

То есть Г. Брандес и с ним многие и многие люди не поняли В. Шекспира в „Генрихе IV“ именно потому, что они не поняли сонета 123, и до сих пор считают, что время, в котором они живут, отличается от времени, в которое жил В. Шекспир. Нет нужды переубеждать таких людей. И только для того, чтобы пояснить сказанное в сонете, можно привести слова уже не лирика, а физика Р. Фейнмана: „Поистине мы живем в удивительном мире: все новейшие достижения человеческой мысли используются только для того, чтобы разнообразить чепуху, существующую уже две тысячи лет“. (9)  При этом вовсе не надо быть большим ученым, чтобы понимать, что наука так успешно развивается только потому, что она развивается по известному принципу: „Все испытывайте, хорошего держитесь“. Что за „хорошее“ в ней принимается только то, что могут воспроизвести все другие исследователи, и что ведет к новому знанию.

Такое пояснение нужно даже не столько для того, чтобы стал ясен смысл строф сонета, сколько для того, чтобы стал ясен смысл этого сонета-ключа. Самим Шекспиром он был написан так:

This I do vow, and this shall ever be,
I will be true, despite thy scythe and thee.

Следовательно, точный смысл ключа состоит в следующем:

Но я клянусь, навечно буду с этих пор
Себе я верен, временам наперекор.

Только такой перевод показывает понимание В. Шекспира, что понимание им самого себя будет актуальным во все времена. Кроме того, опять же, точный перевод слов „ever“ и „be true“ необходим, поскольку именно повторением их в других своих произведениях, В. Шекспир поясняет их смысл.

Теперь можно вернуться к переводу гамлетовских слов. Принципиальное отличие предлагаемого нового восприятия слов Гамлета в том и заключается, что оно требует постановки вопросов, опущенных матросами „Дракона“, и требует искать ответы на эти вопросы в тексте „Гамлета“. А главное в том и состоит, что Гамлет не просто оказался первым человеком, который нашел решение задачи исправления времени, но может оказаться и последним таким человеком.

Для правильного восприятия этой мысли В. Шекспира, полезно сразу увидеть, что В. Шекспир не был единственным человеком, которому подобная мысль пришла в голову. В дневниках В. И. Вернадского периода 1919-1920 годов есть такая запись: „Я понимаю Кондорсе, когда он в изгнании, без книг, перед смертью писал свой „Ergisse“. Перед ним встала та же мысль, как и передо мной: если я не напишу сейчас своих „мыслей о живом веществе“, эта идея еще не скоро возродится, а в такой форме, может быть, никогда“. В этих словах В. И. Вернадского просто осталось в контексте то, что В. Шекспир прямо сказал в „Двенадцатой ночи“ (I, 3) устами простушки Марии: „Мысль свободна…“