Алишандре

Ухо

— Значит, будет четвертая. Это ж только цифры. У человека бывает 7 жен, а он — не обязательно скотина. Да дело сейчас не в этом, в тебе дело. Думай, Серега, а не бревном разлеживайся.

Серега стал думать. Недолго, но бурно. То зубами скрипнет, то всхлипнет коротко, то затылком о дужку изголовья стукнется. Хорошо так думал. И придумал.

— Есть у меня, — говорит, — ухо трофейное. В Бамуте срезал, у трупа чеховского. Лютый был волчара, не жалко. Многих наших убил, но свалили его. Встал я над его трупом, а злость не проходит. Обидно. Думаю, вдруг идейный фидаин? Значит, впрямую в рай под пальмы уйдет. Мюллера убил, Гошку убил …и под пальмы?! А ты — месяц без бани, грязный, на сухпае и с мыслью: „А че воюем?“. Ну и строганул его. Слышал, что чехи без ушей или чего другого в рай не попадают… В общем, забрал я его билет в рай. Там оно… лежит… — Серега ткнул в сторону Людкиной комнаты, — в жестянке из-под чая. Но, вот сейчас подумал: я этому чеху дорогу в кущи закрыл, а себе порчу навел, тем, что человека после смерти мучаю. Пусть в жизни мы воевали, надо — зубами схватимся, но за гробом — прости-прощай! Иди ты, Леча, к своим предкам, я к себе в поселок… Так нет, я его с собой прихватил, понимаешь? Извини, Леха, нескладно я как-то… но кажется мне… что ухо… ему надо вернуть.

— Отошли по почте родственникам, — предложил я.

— Не смейся, Леха, — зашептал Серега. — Я чувствую: оно закрыло мне клапан. Жмет на меня. С ним я привез домой войну, кровь привез, вонь соляры, трупы, трупы! Пойми — решу с ухом, должно что-то устаканиться! Может, даже и ноги верну, да нет — точно верну! Я ему ухо — он мне ноги! А и не захочет ноги отдать — просто верну. Хотя бы — избавиться от войны, похоронить ведьму. Она в ухе, лежит там, в чайной жестянке и душит и душит… Похоронить!

Леха схватился за кадык.

— Стой! — сказал я, внутренне усмехаясь, — Вот ты его ухо и похорони. Да… просто похорони. Закопай в землю, да хотя бы в огороде. И вы в расчете. Он в земле и его ухо в земле, ну, может, чуть поодаль. Это ж по христиански…

Серега посмотрел на меня, облизал губы и рывком приподнялся на локоть. Его лицо стало бледным, льняным.

— Да? Ну-у-у, да, ведь! Да! Да! Лешка, братуха, ты ведь все понял! Елкин пруд, именно — похоронить…

Серега откинул пятнистое от грязи и пота одеяло с такой силой, что оно отлетело к окну. Он вытянул в мою сторону руки.

— Держи, Леха, подними меня. Мы пойдем в огород. Мы его закопаем. О-у-у-у, — завыл Серега, мотая головой. — Как ты верно придумал, Леха, брат! В землю его. Мы с тобой на танцах… а, Толстой?! Ну, хватай, хватай коряги!

Я взялся за Серегины руки и отвернулся — скрыть слезы.

— Где там твое ухо? — говорю сдавленно. — Схожу за ним и пойдем в огород.

— На шкафу, вверху пошарь, там швейная машинка и старая детская обувь, — говорит Серега, радостный-прерадостный, и ладони мне обжимает как бабе. — Увидишь, у стенки. Зелененькая, эмалевая…

Я вырвал руки из Серегиных лап и пошел в Людкину комнату. Побитый шкаф, полусорванные дверки образуют треугольник входа, вверху швейная машинка. Ох, мля, пыли по локоть! Вот она!

Взял я ее двумя пальцами и принес Сереге.

— Проверь, может, моль сожрала, — сказал я грубо, уже без слез.

Серега чпокнул крышкой, хозяйски поглядел в коробку и потом протянул ее мне.

— В норме, забурело только, и как восковое — ссохло.

Я сжал зубы и поглядел — ухо действительно было как из воска, мягкие ткани усохли, скособочили хрящи. Мочка более темного воска: там, видно, была кровь. А так, ухо как ухо. У меня в детстве от черешневых сторожей хуже было.

Серега задрал рубаху, вжал живот и сунул коробку за пояс.

— Хватай левую руку! — скомандовал он окрепшим голосом. — Слегка подними меня и ныряй под грудь плечом. Я подтянусь, после этого тащи медленно, стопы наружу.

Росту во мне — метр с табуреткой. Я волок школьного баскеболиста Серегу, как безлошадный — соху. Труднее всего дался полукруг до двери, водило влево-вправо, на лбу выступила хмельная испарина. Икроножные мышцы вздулись и полыхнули, как зажженые. По прямому коридору идти легче. Надо только плотнее… как на лыжах. Мы миновали коридор, пересекли летнюю кухню и вывалились во двор. Я еле удержался на ногах. Упаду, по новой с Серегой не встану. Пять метров асфальтового пятачка, огибаем цинковый бак с ржавой водой и только здесь валюсь с Серегой на землю. Вот она, кромка колотого кирпича, за ней — серая травянистая земля. Лет пять назад я копал здесь картошку.

— О-е, — простонал я, хватая жадно воздух.

Серега как упал бочком, так и лежит. Ждет терпеливо, когда я оклемаюсь. Я отер рукавом лоб и тяжело поднялся.

— Где лопаты?

— В сарае, справа, между внутренней лестницей и стеной. Там связка… — объяснил Серега.

В сарае, под ногами мокро скрипели кукурузные зерна и опилки.

Я выдернул из связки за теплый шершавый черенок одну из лопат и, опираясь на нее, вернулся в огород. Серега не сменил позы. Он лежал на боку и задумчиво смотрел на каменистые, еле обозначенные грядки.

— Там тоже был суглинок, — сказал он.

— Где? — раздраженно спросил я.

— В Бамуте, на автобазе… в смысле, у пожарного щита…

— Понятно, — сказал я и вонзил лопату между грядками.

Земля была твердой и слойчатой. За одним каменистым пластом шел другой еще более каменистый. Пару раз штык взвизгнул и выбил россыпь искр.

— Я говорю, у пожарного щита мы закопали чеха. Там суглинок, здесь суглинок, — будто размышлял Серега. — Как думаешь, Леха, это имеет значение?

— Довольно, — сказал я, уже задыхаясь, — не слона хороним. Давай покойника!

— Не-е-е-т, — покачал головой Серега. — Я сам… А то какой смысл?!

Он повернулся на живот и пополз ко мне, подгребая под себя здоровенные свои руки.

— Какая разница, я или ты! Ну давай, ты, елки!

Я отошел от лунки к краю огорода, туда, где он смыкался с побеленой стеной зимнего птичника и закурил. Появившееся раздражение не уходило. Оно гоняло сердце, кололо щеки, спину: „Идиотизм! Серега-то поехал, а я?! Что? Зачем? Это же белая-белая горячка…“

— Не смотри! — крикнул Серега.

Он лег спиной ко мне, подтянув ноги. Оперся на локоть, чпокнул в живот крышкой. С веранды треугольник света белил ему спину, под камуфляжной майкой заходили лопатки. Замерли.

У меня жмет виски, сердце как басовая струна… на столе еще — раз, два… две есть…

— Все, что ли? — крикнул я.

— Сейчас, Леший, не злись, слово скажу, — торопливо ответил Серега.

Льстится. Раньше не так, но раньше были ноги. Кресло ему надо сыскать колесное…

— …лежи теперь …Мюллер в требухе… кент… плакал… группа ПК… Богородице дево… Иисусе Христе… — бормотал Серега.

Под камуфляжем снова заработали лопатки.

— Все! — Серега откинулся на спину.

Я откинул бычок, чтобы от стенки, подошел к Сереге, встал на колени и посмотрел ему в глаза.

— Двигаем?

Обратно получилось легче, раздражение докапало сил. Коридором шли долго, с минуту, но нетрудно. Серега прижимался лицом к затылку, я чувствовал — он улыбается. Ну да, ухо в суглинок и „аще снега — убелюся“. Пусть, так лучше…

Ноги подкосились. Мы все-таки упали, но уже на диван. Серега перекатился на левый бок, уставился в стену и замер.

— Давай, брат, поспи. Тебе сейчас надо. Завтра что-нибудь придумаем, — сказал я. Серега кивнул.

— Вот и ладно!

Я пододвинул табуретку к окну, взял со стола бутылку, смахнул ею с подоконника бычки и стопку Серегиных календариков с золотистыми святыми, сел. Она уже подступает, привычная, черная, душащая обида. Жжет гланды, дергает язык и губы.

Погоди-ка. Я выпил один стакан, другой, и с силой кинул его на подоконник.

Серега лежал неподвижно, мерно сопел. Телок! Приставляй бандитам уши, бегай по старцам. Будешь толкаться в коляске у церковных ворот, делить, ругаясь, выручку с папертными товарищами. Вера? Будет она! Вера в милость — расчетом, потом в надрывное, покаянное свое убожество и вот здесь стукнется безверие, придет ненависть — страшная, потому что — обезноженная, конечная.

Я погонял стакан по гнилой доске подоконника, поставил наземь, налил и выпил. Под ногами желтели календари. Целитель Пантелеймон, похожий на молодого Леннона, глухо смотрел в потолок.

— Нечего сказать?! — усмехнулся я, еле разлепив губы. — И мне Сереге нечего… На коляску посажу, в артель устрою розеточником, выпивать с ним буду, жалеть. Себя жалеть и его. И ты пожалей. У него ухо, на нем гора трупов. У меня — душа в водяре, хоть отжимай, рассказов не принимают, утерял связь с миром, водкой восстанавливаю. Морзянкой. Ти-ти-ти-ти… эй, ангелы, архангелы, святии патриарси… эй, душе моя, того ли восхотела еси?!