Алишандре
Ухо
Серегу Ш., бывшего старлея, по пояс разбило параличом. Он дотянулся до телефона и вызвал „скорую“. Врач оказался сволочью: отщупал Сереге трупы ног и уехал. Серега бы тоже куда уехал, но его разбило параличом… Валяется он на диване, пялится в потолок, губы покусывает.
А вот он — я. Шаркаю по улице с сеточкой, тяжело отдуваюсь с похмелья. На мне костюмная жилетка, одета на футболку, и брюки по щиколотку. Я — Эдик Утяев — сотрудник журнала „Авиация“. Прошу не верить пыльной, как из погреба, плеши, оплывшему лицу, засаленным брюкам. Я не стану просить у вас денег взаймы, но если предложите (да хоть взглядом!) — не откажусь.
А вот Серегины ворота. Внизу, у костыля — тусклый, убеленный дождями рисунок „Фердинанда“. Серега рисовал его на коленях, цветными мелками, в первый отпуск из Суворовского… Мы с ним друзья — не разлей водяру, а вообще — бывшие одноклассники.
* * *
Ноябрь уже. Виноград тухлый сыпется. Бетонку двора накрыло колючим хворостом. Двор давно никто не метет. Когда мели — бетонка была теплая и гладкая. Раз, в августе я встал на колени и прижался к ней щекой.
…Под взрослым человеком хворост отзывается в два такта:
Каждый раз, шагая от калитки до хаты, я вижу в окне Людку. Если во двор заходит кто другой, она может быть где угодно: в летней кухне, в туалете, у колонки с ведрами. Не то — со мной. Я в калитку — Людка к окну. Глядит безразлично, а Сереге краем губ шепчет: „Серега, поднимайся! Леха пришел. С сеткой“.
Серега закряхтит, сползет с дивана и сядет на стульчик — важный… „Ну и пришел, чего рассвистелась? Не министр обороны!“ А Людка машет рукой и бежит через летнюю кухню ко входной двери — меня встречать.
Сегодня в окне никого. Полаялись наверное.
Я похрустел двором, прошел дорожкой между стеной хаты и огородиком, толкнул дверь. Она — незаперта. Иду через летнюю кухню коридором в зал. Серега лежит носом к стене — окаменелый.
— Привет, — сказал я. — А где Людка?
— Врачи были. Сказали — паралитики по платным вызовам…
— А где Людка?
— …и уехали. У меня денег нет…
Я поставил сетку с бутылками на стол: „Заболел кто?“
Серега, не отворачивая лица от стены, ткнул пальцем в ногу: „Отнялись. Они сказали — допился“.
— У-у-у! — удивился я.
— Не ходят… — сказал Серега. — Смотри, не шевелятся.
— Я посмотрел на его ноги. Ноги длинные… волосатые…
— Ущипни сильней!
Я ущипнул за икры раз, потом еще. Серега напряженно глядел в стену. Потом сказал: „Людка взяла мальцов, ушла к Васильичу…“
Я открыл бутылку, плеснул в стакан вина и выпил. Серега с трудом, через голову протянул мне руку. Я налил стакан и вложил ему в ладонь. Он выпил, и я развернул Серегу лицом к себе.
— Ну а, вообще, брат, — сказал я, усаживаясь за вертлявый стол. — Как же со скитом теперь, а?
Серега ничего не сказал. Что скажешь, ноги не ходят!
О ските Сереге рассказал я. В Острецком районе известный целитель — иеромонах Феофилакт, с благословения игумена основал в лесу скит. Подвижный и неостановимый прежде в способности длинно поговорить — иеромонах стал пустынником и молчальником. Он и в скиту целительствовал, да уже не травами, не отеческими книгами. Посадит человека на скамью, накинет епитрахиль, и палец прижмет к губам, мол, говори без слов, душе своей напрямик. Многие стали недовольны. Своя душа оказывалась сутяжной, въедливой. Уточнит
А Сереге того и надо. Не мастер он по словам… Ему удобнее буквами — а еще лучше помолчать обстоятельно… Очень он хотел к отцу Феофилакту. С войны Серега стал к попам уважителен.
И сейчас мы молчим. Он лежит, я сижу.
Уже вечереет, а мы все молчим. Солнце как слепой щенок потыкалось в красное стекло и скатилось вниз. В форточку потянуло навозом — пастухи гонят в поселок коров. Серега протянул руку. Я налил ему…
— В скиту пахнет жимолостью, — сказал Серега.
— И лампадным маслом, и Аввакумом, — ответил я. — А вкруг скита бегают прирученные старцем еноты.
— Мы со старцем намолчимся до слез. Я баранок возьму к чаю…
— До него 150 километров. А ты — передвигаешся, как…
— Орудие без лафета, — подсказал Серега.
— …тюлень по отмели.
Серега закрыл глаза и зашептал бессвязно, заговариваясь: „Я ведь чувствовал, что-то будет. „Ца а цависан, — говорит — Ни каво не асталас, — говорит — Усшлы“. „Куда ушли?“ — говорю. „Ца хаа сун. Ны знаю“, — говорит. Никитин у окна возится, СВД-шку подстраивает, и тут Петрийчук, капитан, ему говорит: „Убери его“. „Э, Колян, — говорю Петрийчуку, — Сопляк же… и ноги подсечены, смотри, не ходит“. „А давай, лейтенант, — Петрийчук говорит (и, смотри, — звание подчеркнул), — …давай, вертушку вызовем, в Моздок положим, подлечим. Сюда — грит, — Ризван идет. Из этой хаты убили Тополева. А пацана мы нашли здесь раненым, значит, не сопляк он, а боевик“. „Конечно, будет раненым, — говорю — если Никитин по окнам гранат насовал… Ствола то у пацана не было, щебнем, что ли, пулял?“
Серега махнул рукой: „Да, а Петрийчук… „Выполняй приказ, — говорит Никитину, — пока жопу не порвал…“ Мне что-то противно стало. А Никитину — вдвойне: пацан ведь не ходит, тащить надо во двор еше живым…“
— Бывает, — сказал я. — У меня, 15 лет назад, раз вышел очерк об актюбинском целиннике. Все по форме: культиваторы, дисковка пашни… то, се. Соль очерка в том, что целинник заглубил свой предплужник на 7 сантиметров, а не на 11, как по инструкции, и снимал дернину, как масло. А в свободное от клина время жить герой не мог, чтобы не почитать Шолохова. А я-то хотел ему Фадеева зафуярить. Мы с ним за водкой так и договорились, но писать стал и по пьяни напутал. После публикации к нему нагрянули знакомиться с Вешенской, мол, смотри, перец, водку не пьет, земляка уважает. Приехали они делегацией и кто-то узнал в целиннике казачка, что жил в Шолоховском районе, на хуторке. В 42-м он с каким-то казачьим полком ушел к немцам, а те его — в Югославию — мочить сербов. В 45-ом, в толкотне, нырнул в Союз, а там — в Казахстан — от греха подальше… Взяли его… Меня в Актюбинское КГБ вызвали — носом с ним толкнули. Казачок смотрит на меня, смеется: мол, да не прячь ты глаз, Леха, хер ли твой Фадеев, это ж судьба.
— …с другой стороны, на войне не надо сомневаться, ковырять пальцем в этой… — сказал Серега, — Салаги на стрельбах делают одну ошибку. Они сосредоточивают глаз на цели и мажут. Самое главное — хорошо видеть прорезь и мушку. Точка прицеливания обычно туманится, это дело второе. Для меня все чехи туманятся… тот пацаненок может и не виноват, зато его одноклассник в погребах растяжки мастырит…
Серега подтянул одеяло.
— Старцу ведь про растяжки не объяснишь. К нам в полк, со Ставрополья, батюшка приезжал. На второй день его ко мне во взвод привезли. А мы в то утро у райисполкома лежали, головы поднять не можем — в глубине улицы кукушенок работает. А батюшке хоть бы хны — прогуливается сзади нас, псалмы читает. Слева, справа от него брызги — снайпер оживился, к нашим калганам все увереннее так подбирается. А батюшке — ноль. Хорошо, что так, а то мы носы зарыли, подняться не можем. Потом сообразил я и думаю: а будь, что будет, вылетаю как на тарзанке из-под груды щебня, укрытия нашего, хватаю батюшку и обратно. Снайпер, подлец, оказывавется, придумал использовать батюшкину рясу… Она-то на ветру полощется, чеху дает нужные корректировки на ветер. Отжали мы таки огнем снайпера или сам он ушел по вызову… Я батюшке потом говорю: „Вы в следующий раз, отец, камуфляж одевайте…“
— Это судьба, Серега, — сказал я. — Вставь я Фадеева, и он бы до сих пор дерн ворошил. Ты был на войне, кого-то убивал, это — судьба. Зато не убили тебя, это тоже судьба.
— Судьба — плохое слово, — сказал Серега — Клякса.
— Судьба от слова „суд“. Навроде, как молотьба — молоть. Мы ж под судом каждую минуту. День кончился, у прокурора новые вопросы. Вот, сейчас он у меня в ушах спрашивает: „С утра, Вахрушин, вы снесли за два литра свадебный костюм. После — облевали кабинет главного редактора. Ась?“
— А я отвечу: „Не за два, а за литр, и не кабинет, а стол у секретарши в приемной, редкой, заметьте, сволочи…“ А кого это интересует?! Снес? Облевал? Получи…
— И что в редакции? — заинтересовался Серега.
— Говорю же — судьба. Расчет и девичья фамилия!
— Оба-на! — опечалился Серега. — Снова без работы?! Леша, блин, третью же за год меняешь!