Зиночка Скромневич
Душераздирающие истории Зиночки
На большую переменку я всегда выходила с портфелем, чтобы принять подарки. Подержаться за мою ручку или коленку стоило импортных чулок или дефицитной косметики, а потрогать грудь — джинсов, как минимум. Ну и так далее. Говорят, что в мужском туалете губной помадой на кафеле был написан прейскурант.
Но однажды со мной приключилось женское несчастье. Филипп из нашего двора, мажор семнадцати годков и сын посла в республике Гондурас, подарил мне цветастенькое пончо и навязался проводить до дому.
Надо бы сказануть о Филиппке. Мальчик он был пухлявый, плюгавый, с линзочками и комплексом маленького члена. По личику его блудливо разгуливали дебелая улыбка и несколько настырно-возрастных прыщиков, которые он штукатурил мамкиной косметикой, камуфлируя под родинки. В школу он часто приходил в синяках, потому что дома били за оголтелую мастурбацию вместо сольфеджио. Маман его мечтала, что станет Чайковским, ну или Минковым на худой конец. Впрочем, конец у него был худой, хуенький такой. После школы дородная Бася Моисеевна приезжала на трех авто с охраной, басовито рычала на крыльце: „Пилипка, сынок, съешь пирожок!“ — и увозила будущего композитора на одну из трех дач, где репетиторы за немеряные деньги били Филиппка линейкой по потным ручонкам и down-образной головке, рвали порножурналы и заставляли учить менуэты. Праздник на улице придурка настал, когда маман отбыла послихой в солнечный Гондурас.
Так вот, Филипп коварно вошел вслед за мною в подъезд, где грубо прижал меня своим пирожковым животом к батарее, разорвал бретельки сарафана цвета бедра испуганной нимфы и вцепился гнилыми зубами в пубертатные соски моей почти невинной груди. Я девушка добрая, и все могу стерпеть, но только не кариес. Со следами засосов на целомудренном бюсте и каплями спермы на черных ажурных колготках я оскорбленная пришла домой и позвонила мальчикам из
Когда он вернулся, то пригласил меня в „Славянский базар“, а в знак извинения подарил новое пончито цвета свежестреляных кетцалей, которое я предпочла взять наличными в десятикратном размере. По доброте душевной я простила ему ошибку дурной юности и утешила: „Филиппок, птичка ты моя гондурасенькая, теперь мы с тобой подруги, живи“. Я даже дала ему поносить мои трусики. Говорят, он до сих пор по праздникам надевает их, с ненавистью к анальному сексу и хвойным лесам.
В восьмом классе случился мой роман с женатым членом партии с 1905 года Петром Емельянычем Квакиным. По молодости он был хуястым токарем со щетинно-щеточной фабрики, и обладал большим, как партийная касса, шнобелем, используемым не по назначению, а по наслаждению. В период нашей нежной дружбы он был царем Всея Ваще Ленинской комнаты при ЖЭКе.
Уставшая от однообразных кувырканий с физруком, я запойно отдалась куннилингусу с портвейном и старым импотентом. Емельяныч накупил в закрытом спецмагазине для ветеранов разных плеток, цепей, наручников, кожаного белья и даже гонконговский фаллоимитатор негритянского цвета, и каждое свидание ползал на карачках, слезно умоляя ругать его плохими словами и больно наказывать. Он прятал от жены спецпаек из ветеранских заказов: баночку ржавой икры, шпроты, гречку и чай со слоником, и дарил все это мне, трогательный. Ну как я могла его за это не любить! А потом просил на него мочиться, а сам подставлял беззубый рот с седыми усятами или свою вислую скукоженную жопу.
Роман закончился, когда однажды его убогая жена Машка (парторг по образованию), вся в гневных папильотках из конфетных фантиков на завитках страсти, ворвалась в Ленинскую комнату и застала Емельяныча в наручниках, вылизывающим капли мочи на паркете, а я в это время культурно обрабатывала плетью его отвисшее от стыда седалище.
Как Машка владела матлексикой! Это песня. Взвейтесь кострами синие ночи! Меня бить не посмела, сообразив, что плетка в руке не для просто так. И в школу не донесла. Потому что я скромно, но безошибочно назвала номер статьи за разврат малолеток, плюс соучастие. Пожалела я Квакина, даже апельсины ему в больницу носила, где он пролежал пластом месячишко после партийно-принципиального разговора с женой.
Вот так романтично и завершилось мое незаконченное очень среднее образование, и я перенесла мою налившуюся соками желаний грудь из незадавшегося отрочества в тревожную юность.
Кстати, слухи дошли, что Емельяныч с Филиппком скорешился. Вместе мочат, вместе на картинки дрочат. Достойная пара, схожу-ка я за иконой.
Филиппок напривозил из забугристых гастролей столько аксессуаров и фрагментов, даже гуттаперчевую девушку Чиччолину Барби, что теперь к ним в ленинскую комнату выстраивается очередь пенсионеров и малолеток всесоюзного значения. Свое дело у них теперь: ООО „Досук“, с массажным кабинетом и блевательской. Живут же люди. Все при своих, короче.
Ну вот, скромная девушка — я, незлобивая и справедливая. Правда ведь?
Привет, касатики, от Зиночки.
Рассказ третий.
Умопомрачительная история первого замужества самой скромной девушки
Когда я достигла призывного брачного возраста, то решила немедленно выполнить детородный долг перед матерью Родиной и сходить замуж.
Женишок нарисовался с быстротой очереди за тройным одеколоном. Уж не знаю, в какой опохмеляльне нарыл мой упитый папашка этого Игорьпалыча. В день моего совершеннолетия он припер в дом этого питерского пенсионера Горкальцева с московской пропиской, тремя бормотушками и кульком подушечек. Хоть я в те суровые годы и была повернута на ирисках „Кис-кис“, но ненавязчивое внимание заслуженного драматурга Мордовской АССР запало юной девушке в душу. Я рыдала от перечислений захолустных драмтеатров, в которых ставились пиесы моего обольстителя. А от театральных прихохаток и портвейна мои ноги раздвигались, как невские мосты, мозги суживались до одной восторженной извилины, а глаза неумолимо наливались любовью.
Игоряша, как он позволил себя называть после слюняво-засосного брудершафта, был образцом блокадного интеллигента. За долгие послевоенные годы он с лихвой компенсировал лихолетнее недоедание, и стул лишь немощно поскрипывал под его драматическими полутора центнерами. В сидячей позе представительское брюшко уверенно прикрывало нетерпеливые коленки. В подсолнечных глазках читались объявления о знакомстве из любимой газеты „Из рук в руки“. Сливовый нос на фоне грушевидного лица и лысый, как дыня, череп придавали ему законченный фруктовый вид. „Аппетитный старец, — подумала я, — гонорарный“.
Кстати, на вид ему было… не больше года до встречи с предками. Из увлекательной беседы я почти случайно выяснила о трехкомнатной на Арбате и дачке в Переделкино. Такой шанс влюбиться я пропустить не могла.
Когда папанька, с недожеванным груздем в перекошенном рту, тихо и закономерно сполз под небогатый стол, я небрежно обронила на темно-вишневую скатерть трепетную грудь. Эффект был предсказуем: предложение руки и сердца, а также главной роли в новом спектакле по горкальцевой пьесе.
Ну, не знаю, какая из меня актриса, но режиссером нашего матримониального водевиля быть я согласилась, по скромности.
В первую и последующие брачные ночи мы запоем читали с Игорьпалычем его эротические пьесы, забурившись под махровый балдахин с кисточками. Между картинами муженек страстно слюнявил мои соски, целясь одним глазом в порновидео. Домкрат, который я купила у соседского пацана Касьяна всего за два раза в гараже, стоял, как опущенный, в углу нашей счастливой опочивальни.
Через неделю замужества я рассказала супружнику про двойную жертву в гараже. Думала наивно, что его хватит кондрат. Не тут-то было! Он умолял привести пацанчика и повторить акт расплаты за домкрат на его бесстыжих глазах. От смущения и неожиданности я попросила его написать завещание.
Назавтра, к моменту возвращения Игоряши от нотариуса, Касьян был отыскан, подпоен и оплачен.
Секс был на антикварном овальном столе в ампирной гостиной, аккурат под портретом православного писателя Питера Свиря, нашего общего кумира в золоченом багете.
Мой драматический муженек бегал вокруг стола с приспущенными панталонами, в мануальных попытках реанимировать свою вялую совокуплялку.
В момент нашего четвертого оргазма Горкальцева затрясло, как колхозную грушу-яблоню, и он ушел в бессознанку, оседая под портретом любимого писателя и идейного вдохновителя. Портретный классик от мизансцены брезгливо поморщился и, выйдя из себя, погрозил пальцем. Рамка не выдержала жестокой вибрации и с треском навернулась на грешную плешь.
Когда приехала скорая, Игорьпалыч еще дышал. На ладан.
Нетрезвый карлик-санитар с бурой мордой и шакальей походкой вколол ему по ошибке амфитамин. Конец подкрался незаметно.