Адриана Самаркандова

Дед

Новый год Зинаида Эдуардовна совершенно неожиданно для себя встретила в компании сотрудниц, в гостях у одной из них, хотя собиралась провести эту ночь дома, даже думала купить шампанского и поговорить с дедом по душам. „Э нет, девочки, я не могу, у меня дома…“, — начала Зинаида Эдуардовна, когда ее буквально под руки сажали в такси. „Что? У Зиночки дома? А кто у Зиночки дома?“ Она почему-то побледнела, потом покраснела и, потупив взгляд, с улыбкой ответила: „Ай… нет, выключила… я просто вспомнила…“

Домой она пришла с легкой головной болью, уставшая, но спокойная родительским семейным счастьем тех, кому есть о ком заботиться. Впервые за долгое время, январское голубое небо и яркое солнце вызывали у нее радость.

— С Новым Годом вас, Зинаида Эдуардовна! — сказал дед, встретивший ее на кухне, куда она сразу прошла, не разуваясь.

— С новым счастьем, Николай Федорович! Вот, тортика вам принесла.

И после того, как Зинаида Эдуардовна переоделась и немного прибралась в квартире, они сели пить чай с тортиком. Она все надеялась, что дед расскажет наконец что-нибудь о себе и своей прежней жизни. Околопраздничная суета, повисшая в воздухе, казалось, должна располагать к новым разговорам. В то же время возможные откровения с его стороны как-то пугали и смущали ее, как, впрочем, и все остальные проявления его индивидуальной человеческой личности. Но дед был лишь любезен и приветлив, и казалось, будто он чувствует все ее опасения. И жили они так, без лишних разговоров и воспоминаний, словно знакомы были много-много лет.

С приходом весны Зинаиде Эдуардовне стало как-то суетно. В одно воскресенье она перебирала вещи в кладовке, вывешивала легкое пальто, и дух перемен коснулся и пощекотал ее успокоившуюся счастливую душу. „Николай Федорович, а вот не пойти бы нам в театр?“ — спросила она немного воинственно, потому что сама тут же испугалась собственных слов.

„Ах, дорогая Зинаида Эдуардовна, вы меня прямо расстрогали своей заботой! Но поймите — свежий весенний ветерок и деревца, и птички поющие — все это для меня намного более экспрессивно и драматично, чем любой, с вашего позволения, театр“, — и посмотрел на нее с таким виноватым и одновременно благодарным видом, что Зинаида Эдуардовна улыбнулась ему с искренней нежностью, кивнула, и сказала: „Ну что ж, тогда, быть может, вы составите мне компанию, и мы посидим немного в парке, тут недалеко?“. Но дед лишь ласково улыбнулся и покачал головой, а Зинаида Эдуардовна почувствовала неожиданное облегчение, тоже ему улыбнулась и пошла по магазинам, хотя был тогда выходной и почти ничего не работало.

На улице она вновь испытала какое-то неприятное волнение, и ни солнечный свет, ни нежная зеленая поросль на худых деревцах больше не радовала ее. Все это время, прока жил у нее дед, Зинаида Эдуардовна со странным легкомыслием относилась к факту продолжительности его гостевания, зная, что летом у него есть какое-то убежище в одном из дачных районов пригорода. И не хотелось ей, чтобы он уходил. От дедова присутствия Зинаида Эдуардовна не испытывала ровно никакой практической пользы, но само осознание, что есть кто-то, ставший безмерно, безвозвратно родным, придавало ее жизни такую приятную оформленность, завершенность.

Дедово существование было фантастически неприхотливым. Он пользовался лишь одним комплектом постельного белья, время от времени в отсутствие Зинаиды Эдуардовны устраивал небольшую стирку и вывешивал все на балконе, спал эту ночь на пледах, и потом снова стелил себе. У него был старенький бритвенный станок, к которому Зинаида Эдуардовна как-то достала из письменного стола пачку лезвий „Нева“, сохранившуюся еще от мужа. В силу особенностей своего характера, она как-то стеснялась расспросить деда о его дальнейших планах, а сам он жил да и жил, варил ей утром чаек, а вечерам они спокойно ужинали и смотрели телевизор.

Когда подходил к концу месяц май, а дед вроде никуда и не собирался, Зинаида Эдуардовна неожиданно вспомнила, что у нее вот-вот будет отпуск, и что этим летом, как и всегда, она поедет на электричке на дачу к Галине Викторовне, музыковеду. Зинаиде Эдуардовне было, тем не менее, радостно от этой мысли, к тому же ей уже докучали определенные угрызения совести по поводу деда: ей казалось, что он, в силу своей чрезмерной деликатности и робости боится ее расстроить известием о необходимости собственной отлучки, и тянет изо дня в день, подбирая нужный момент.

„Знаете что, Николай Федорович“, — начала она, едва сели за стол ужинать воскресным пирогом с капустой. Дед посмотрел на нее внимательно и с улыбкой. „У меня будет отпуск. С завтрашнего дня вот выхожу. Поеду я, наверное, в Макалевичи, к подружке, на усадьбу. Хорошо там… лес рядом. Вечером сядешь, бывало, под грушей, ноги вытянешь и молочко парное попиваешь… благодать!“ „По-доброму завидую вам, Зинаида Эдуардовна“, — сказал дед, — „Хорошо, ай да хорошо бывает, когда земля поет, и живность всякая жужжит, и солнышко такое душистое…“ „Так что же вы — езжайте! Тулупчик свой зимний тут оставляйте, да и езжайте! Ведь вам есть куда?“ — добавила Зинаида Эдуардовна после небольшой паузы. Дед как-то растеряно пожал плечами.

„Ну я завтра еще денек побуду, приберусь тут, окна помою, и со вторника — на природу. Не знаю, ключ вам оставить или как?“ „Да ни в коем случае! Вы с вокзала поедете?“ „С вокзала, да“. „Ну и я с вами, значит, до вокзала пройдусь, там и разойдемся“.

* * *

Зинаида Эдуардовна приехала из Макалевичей поздно ночью. Оставила корзинки с фруктами и ягодами на полу на кухне, пооткрывала настежь все окна, покрутилась еще немного и пошла спать. С дедом они перед отъездом договорились, что он придет этим вечером, но уже поздно, стало быть, ждать его надо к завтрашнему дню.

Но деда Зинаида Эдуардовна увидела аж через несколько месяцев, когда серость и безысходность одинокой жизни вновь сомкнулись над ее головой, и с осенним дождем смыты были все надежды на дальнейшее счастье.

Дед сильно похудел и постарел. Не было больше задоринки в его глазах, и может быть сейчас Зинаида Эдуардовна никогда бы не обратила внимания на потухшее безразличное лицо старого больного нищего. Но он стоял в переходе, совсем другом переходе, и сначала, кажется почти не узнал ее, когда Зинаида Эдуардовна взяла его под руку и сказала: „Николай Федорович, ну что же вы…“.

С ним было что-то не в порядке. Утренний чаек случился лишь пару раз, а за ужином он почти ничего не ел, и когда Зинаида Эдуардовна своим звонким голосом музейного работника призывала его отведать того или иного кушанья, дед лишь как-то ежился и бледно улыбался, и что-то ковырял в своей тарелке.

Однажды утром, выходя из спальни, Зинаида Эдуардовна обнаружила деда как-то странно сьехавшим с дивана, бездвижно лежащим в спутанных простынях.

„Ой ты ж, Господи!“ — воскликнула она, и помчалась к телефону вызывать скорую. Они хотели знать, как его фамилия, и какого он года рождения. Зинаида Эдуардовна совершенно растерялась и бросила трубку. Дед дышал как-то мелко и судорожно, глаза его были приоткрыты, но нельзя было понять, в сознании ли он. Во второй звонок Зинаида Эдуардовна назвала свою фамилию и год рождения своего покойного отца.

„Это ваш папа?“ — спросили из Скорой Помощи. Зинаида Эдуардовна неловко стояла в дверях, теребя на груди свой теплый байковый халат, из-под которого торчала ночная сорочка. „Нет, нет, не папа…“ „Муж что ли?“ „Да нет… ну как бы вам сказать… это…“ — ей хотелось швырнуть в толстую врачиху хрустальной вазой с комода и бросится наутек.

В коридоре врачи сказали ей: „Значит так, госпитализировать мы без документов не можем. Вот список лекарств. Желательно амбулаторное обследование. Вызовите врача на дом, пусть вам все расскажут“.

Следующие несколько недель были для Зинаиды Эдуардовны сущим адом, потому что лечить она совершенно не умела, а врач из районной поликлиники без карточки и прописки лечить не хотел. Ради спасения дедовой жизни, она даже решилась на отчаянный шаг и слегка обыскала его карманы в поисках хоть какого-то документа, но все было тщетно. И главное, у нее, совершенно беспомощной перед казенной физиономией бюрократизма, не было совершенно никого, к кому она могла бы обратиться за поддержкой!

Деду было явно худо, и на ее суетливые расспросы он лишь как-то рассеянно кивал и пытался улыбаться и снова проваливался в небытие. Зинаиде Эдуардовне, тем временем, эта вечная суета с отпросами с работы и отгулами постепенно надоедала, и то, что было сначала стимулирующим жизненным разнообразием, теперь превратилось в жуткую безысходность. Дед дурно пахнул. Они вначале договорились, что у дивана будет стоять алюминиевая кастрюлька для его нужд, и приходя из музея, Зинаида Эдуардовна с бесконечной энергией и энтузиазмом принималась выносить, что надо, в уборную и проветривать комнаты, при этом что-то напевая, как делают в кино графини, ухаживая за ранеными во время гражданских войн. Но однажды кастрюлька оказалась пуста, а в общем-то не слишком старый диван и двойной слой пледов — изрядно подпорчен. Зинаида Эдуардовна стояла в растерянности, думая, как же перетащить деда хотя бы на пол, и перестлать, и потом затащить его обратно. Звонить в скорую было бесполезно, потому что они бы приехали, как несколько раз до этого, натоптали бы, сказали бы какие-то обобщающие фразы и ничем бы не помогли.