Адриана Самаркандова
Дед
Она шла из гастронома, с привычной колбасой и батоном и жмурилась от метели и пронизывающего ветра. В переходе она перевела дыхание и неожиданно почувствовала себя школьницей, пока на ее ресницах таяли снежинки, а пальцы защипало от холода. Она стояла, повесив на сгиб локтя свою матерчатую сумку для продуктов, сняла варежки и стала дышать на свои тонкие красные пальцы, рассеянно глядя по сторонам. И тут ей встретился этот взгляд. Взгляд разумного существа, единомышленника. Единой плоти и крови. Взгляд одновременно ироничный и добрый, и умный. Бог ты мой, до чего же осмысленный умный взгляд!
Дед сидел на каком-то ящике, на его бледном худом лице была короткая рябая щетина, губы сильно потрескались, но каким же ясным светом горели его глаза! Горели, и улыбались ей, сквозь переходную темряву, сигаретный дым и спины снующих людей. Зинаида Эдуардовна тоже хотела улыбаться. То ли преддверие новогодних праздников, то ли какое-то новое трепетное ожидание — все веселило ее, вытесняло старую Зинаиду Эдуардовну, будто зарождая на ее месте новую жизнь, хоть и берущую начало лишь с середины пути, но дающую реальную возможность изменить его остаток.
Зинаида Эдуардовна вышла на улицу и как раз подъехал ее троллейбус. В салоне царили привычный желтоватый сумрак и тишина. Потом она шла по своей заснеженной улице, зашла в свое парадное с побитыми мраморными плитами на полу и запаутиненной лепкой, достала из почтового ящика бесплатную газету с рекламой, поднялась на второй этаж и, прозвенев ключами, открыла дверь своей квартиры. И это было невыносимо — стеллажи с книгами, ковровая дорожка, стремянка перед тяжелой дверью в кухню, сама кухня с высоченными потолками и низким буфетом неопределенного цвета, блеклые шторы и грязноватые кастрюли, старая плита… обжитое десятилетиями, занявшее остаток ее жизненного пространства помещение, дышащее мертвечиной и мрачной вечностью.
На следующий вечер Зинаида Эдуардовна, получив аванс, пошла в центральный универмаг, где истратила почти все на атласный халатик, новые тапочки, крем для лица, набор душистого мыла, польскую красивую чашку для чая и бутылку шампанского. Придя домой, Зинаида Эдуардовна включила погромче телевизор, приготовила себе хороший ужин, приняла ванну с пенкой и села за стол. Открывать шампанское было как-то неловко. Казалось, будто сейчас кто-то должен прийти, и поэтому нужно дотерпеть, дождаться.
Наконец, закончив кушать, Зинаида Эдуардовна все же взяла бутылку и, чувствуя непонятные душевные терзания, все же открыла ее. Хлопок получился каким-то вялым… обыденным и плоским, как вся ее жизнь. Выпив бокал, Зинаиде Эдуардовне страшно захотелось спать, и она сложила немытую посуду в умывальник, остаток ужина — в баночку и в холодильник. По дороге в спальню она забрела в ванную и почему-то при виде нового крема, пакета с душистым мылом и собственного отражения в атласном халатике она неожиданно для себя разрыдалась, и так же рыдая, забыв потушить свет, отправилась спать.
* * *
„Знаете, мне как-то неловко предлагать вам деньги, вот хотите колбасы? Я только что купила…“, — запинаясь сказала Зинаида Эдуардовна на следующий день в переходе. Дед смотрел на нее своими светлыми добрыми глазами, а самой ей казалось, что земля вот-вот уйдет из-под ног, казалось, что это сон, что это невозможно, что она не может разговаривать с нищим вот так, в переходе, что это помешательство, что сейчас что-то случится, что жизнь вообще оборвется и ее собственные слова, вырвавшиеся по какому-то наваждению, теперь петлей сомкнутся у нее на шее. Как же ужасно это у нее получилось… нет денег, так на колбасу! Как собаке бездомной она предложила ему колбасу в качестве повода познакомиться!
Потом у них завязался разговор, и она много улыбалась и много говорила, но это было как-будто не с ней, как-будто сквозь толстую стеклянную стену. И ее собственный голос звучал как-то странно и будто издалека.
Дома Зинаиде Эдуардовне стало так невыносимо стыдно, что она не смогла заснуть всю ночь, и следующим вечером шла домой уже другой дорогой, минуя переход. Но потом, после выходных, она по привычке опять спустилась в прокуренный сумрак и тут же наткнулась на мудрый и ироничный взгляд. На дедовом лице появилась улыбка и он медленно, как в кино, кивнул ей, повернув голову слегка на бок. Зинаида Эдуардовна невольно улыбнулась ему в ответ. Вот и все. Теперь их связывает уже так много, что развести может только смерть. И Зинаида Эдуардовна сама это все затеяла, и либо сейчас, либо позже, но ей придется действовать дальше.
На следующий день она пригласила деда в гости. Каждый раз, когда Зинаида Эдуардовна отворачивалась зачем-то и потом снова смотрела туда, где он сидит, у нее внутри все невольно вздрагивало — таким непривычным и чужеродным казался ей этот новый гость на ее обжитой и тесной кухне. Деда звали Николай Федорович. У него был замечательный чистый русский язык, и даже несколько старомодные твердые окончания „са“ вместо „ся“ звучали из его уст естественно и без всякого пафоса. Они беседовали, словно старые знакомые. И постепенно Зинаида Эдуардовна почувствовала удивительный покой и умиротворение.
„Живу я роскошно“, — говорил дед, улыбаясь как-то тонко и мягко, как могут только городские интеллигенты того, почти вымершего поколения, о каком безмерно скучала Зинаида Эдуардовна. „У меня, можно сказать, особняк из натурального дерева, с беседкой и мезонином и скромным садиком, эдаким миниатюрным парком в чарующе диком стиле“. Он поднес к губам чашку с чаем и тихо отпил, как-то мечтательно кивнул, будто вкус чая натолкнул его на дальнейшие воспоминания, „к сожалению, это всего лишь летняя резиденция, поэтому я живу как стрекоза, знаете, летом, так сказать, пою, ну а зимой…“, — он неожиданно посмотрел ей прямо в глаза, „ну а зимой я жду лета“.
* * *
В жизни каждого человека наступает момент блаженнейшего душевного равновесия, когда время несет не тряской дорогой тех или иных неудовлетворенностей, а просто дает без отвлечений осязать себя, свою жизнь, как прошлую, так и настоящую. Зинаида Эдуардовна в отсутствие своей душевной угрюмости, стала обращать внимание на некоторые, казалось бы, совсем обыденные процессы и радоваться им, словно малыш, познающий мир: счастье неожиданно обнаружилось в утреннем чае, морозном солнце, постиранных шторах и в вымытой плите.
Зинаида Эдуардовна частенько задумывалась, что подобрала деда как бездомную собаку, и по правде сказать, все очарование его неловкости она воспринимала как должное, и была даже несколько горда собой. Дед был настолько незаметным, что как-то сразу влился в ее тихую однообразную жизнь. Он терпеливо ждал, пока Зинаида Эдуардовна свыкнется с мыслью, что в квартире у нее находится еще одно живое разумное существо. Утром он встречал ее на кухне и говорил: „Доброго вам утречка, Зинаида Эдуардовна! Вот и чаек вам поспел…“ Как-то так вышло, что он пришел — и остался. И вообще больше никуда не выходил. Ключ от квартиры был один, да и Зинаида Эдуардовна была как-то еще не готова признать факт его поселения полностью, и ключ, попавший ему в руки, был бы, так сказать, не просто от входной двери: за этим крылось еще множество всяких моральных и принципиальных моментов. Она просто говорила утром: „Ну, я пошла!“ „Доброго вам дня!“ — отвечал дед, и дверь захлопывалась. Днем он ничего не ел и, казалось, сидел просто на одном месте, потому что как бы ни присматривалась Зинаида Эдуардовна, но следов его перемещения по квартире обнаружить никогда не могла.
Она сказала ему тогда: „Ах, что же вы, Николай Федорович, оставайтесь!“ и он стоял так, в коридоре на половичке, и держал в своих красных пальцах подранную шапченку-пирожок, и взгляд его при этих словах стал болезненно напряженным, и он просто смотрел на нее с горечью и с недоумением, и боязнью даже надеяться на правдивость ее слов.
Она постелила ему в гостинной, на диване. То есть, как постелила… сам вид постельного белья вызывал какие-то неприятные мокрые чувства, ей было еще слишком стыдно давать ему простынь и наволочку, и Зинаида Эдуардовна просто вынесла ему прару пледов и декоративную подушку с вышивкой. Ночью она почти не спала, все с ужасом ожидая услышать посторонние звуки в соседней комнате, но дед был тих, как привидение. А утром он встречал ее на кухне со своим чайком.
Первые совместные выходные, которых Зинаида Эдуардовна ждала одновременно с нетерпением и с ужасом, прошли как-то на удивление мягко, почти незаметно. Она убирала в квартире, ходила на рынок, готовила обед, потом затеяла стирку, а вечером смотрела телевизор. Дед был все время рядом, но в то же время ее рутина совсем не изменилась, разве что присутствие живой души придавало ей больше сил и, так сказать, осмысленность всех ее действий. Они очень мало разговаривали. Дед говорил, только когда к нему обращались, а Зинаида Эдуардовна