Андрей Ратеев

Параллельные миры

Не вдаваясь в подробности запланированных телодвижений, все же отдадим должное доброте и благочестию замыслов и рукомесел достойного руководителя.

Воспитанная с детства в простой семье пасечника, взращенная на свежих помидорах и картошке, молочке, курятинке, и прочих фруктах-ягодах, в силу тогдашней технологической отсталости России, не подвергшихся генетическим упражнениям, налившаяся добрым соком майского меда, Пеня, как ласково звали ее в семье, по окончании сельской школы выучилась на бухгалтера-экономиста. Получив возможность осветить собою отгороженный деревянной загородкой закуток маленького отделения сберкассы областной столицы, Пенелопа с воодушевлением погрузилась в увлекательный мир трехпроцентных займов, облигаций, сберкнижек, итогов и подитогов.

Всегда веселая, приветливая девчушка у всех, хотя бы однажды пообщавшихся с ней, оставляла послевкусие спелой, медовой груши. Нежная патока воспоминаний о бойкой, розовощекой, налитой молоком с кровью красавице, обволокла не одну тысячу посетителей задрипанной сберкассы, и, как того и следовало ожидать, многочисленные похвальбы в засалившейся от употребления амбарной книге отзывов и предложений сыграли предначертанную судьбою, возвышающую достойных, роль.

Пенелопу назначили сначала старшим кассиром, затем замзаведующего, и, наконец — заведующей отделением гострудсберкассы! Злые языки при этом распространяли лживые слухи о налаженных прямых поставках целебного, янтарного, напоенного солнцем и ароматами трав, продукта, бутилированного в трехлитровые баллоны, в отдельные квартиры ответственных работников отрасли, но папа Пенелопы, бодрый и веселый, несмотря на ушедшие годы, сумевший передать дочери лучшие свои качества — здоровье и порядочность, решительно отвергал домыслы, по-ученому именуя их „глупыми инсунюациями“.

Закончив финансовый институт „экспромтом“, как выразился добрый, научившийся грамоте в годы недоразвитого социализма, старик, в веселой голове которого слова „экспромт“ и „экстерн“ лежали в одном ящичке, Пенелопа, порешав все проблемы сберкассы, была приглашена в Госбанк. Переход этот был логичным, и, как показала новейшая история демократизма России, оправданным. В то время, когда ученые и инженеры спорили о неизбежном конфликте физиков и лириков, когда рабочие, не смыкая глаз, вытачивали циклопические болванки запчастей космических агрегатов, распылявших тонны ядовитых капель недогоревшего топлива над просторами страны, в то время, когда труженики полей и огородов, не щадя себя, руками итээровцев, студбригад и мэнээсов подгребали к закромам родины небывалые урожаи брюквы и белокочанной капусты, скромные, малооплачиваемые, но бодрые и жизнерадостные работники финансов в тиши пыльных, крохотных келий кабинетов, влекомые ясной простотой и незамысловатостью арифметических формул, в меру сил своих развивали денежные отношения.

И в тот момент, когда общественно-политическое устройство родины, преобразовавшись в правильную конфигурацию, перевернулось с натруженных ног на мудрую голову, финансисты, взращенные на государственных дрожжах, рассыпавшись живительными спорами по многочисленным коммерческим конторам, весело, с энтузиазмом хорошего аппетита, бросились обустраивать налично-безналичные интерфейсы физических и юридических лиц, ласково именуя их терминами „физики“ и „юрики“. Вполне естественно, что отменного профессионала, в которого к тому времени превратилась Пенелопа Ардальоновна, прошедшая путь от розовощекой, пышной, упругой, как свежесваренная сарделька, девушки, до главного бюстгалтера областного отделения Госбанка, успевшая осчастливить мужа, на память от которого оставила себе не только звучную фамилию, но и хорошую квартиру в центре, пригласили возглавить филиал столичного комбанка, буквально за полгода выросшего на жирном перегное московского асфальта.

Заняв ответственный пост, Пенелопа Ардальоновна смогла, наконец-то, в полной мере распахнуть в окружающий мир, давно уже понемногу наполнявшиеся в потаенных уголках души скромного финансового работника, кладовые романтизма и возвышенности. Отремонтировав апартаменты, первым квартиросъемщиком которых был некогда ее бывший муж, воплотив все свои мечты об изящном и шикарном в раскинувшихся по двум жилым уровням будуарам и галереям, выстроив на честно заработанные зеленые купюры трехэтажный терем загородной фазенды, несколько разочаровавшись в ограниченности и неразвитости подчиненных, между собой ласково зовущих ее „мамой“, львица от финансов посвятила себя чахлой, увядающей на ниве воспрявшего рационализма, культуре. И благодарные деятели ея, в экстазе преданности, ваяли и писали богиню, кистью и зубилом запечатлевая милые черты.

Получив все призы, учрежденные местными корифеями за наличный вклад в искусство, взрастив не одну яблоньку благотворительности, от плодов которой, по злобным россказням завистников, дарительница откушала не один килорубль, Пенелопа, не обращая внимания на шипение и клекот недоброжелателей, тщаниями неимоверными, сохранила таки, и приумножила, сокровища искусств и культур.

Читатель! Если ты не поленился, и смог, поборов зевоту от недостатка кислорода в комнате, добраться до этих строк, значит ты, вместе со мною, по достоинству оценил справедливость судьбы, награждающей достойных представителей племени разумных обезьян, всеми мыслимыми благами. Впрочем, жития святых, неоднократно описанные и переизданные, оставим благочестивым старцам. Нас же, равно, как и, надеюсь, вас же, более интересуют подробности промысла, неминуемо вершащего справедливый суд над злыднями, подобными Александру Лобачевскому, история которого должна послужить предостережением всем недобрым, завистливым гражданам, господам и товарищам.

Оставшись в отделе после окончания рабочего дня, напряженного трудом, предъюбилейной суетой и благочинием освящения, в одиночестве готовясь к исполнению служебных обязанностей, выполнение которых возможно было лишь в периоды полной остановки информационно-вычислительной системы банка, с трудом удерживая в сосуде немолодого тела злобу и ненависть, досаду и зависть, Александр Лобачевский нервно лупил по клавишам клавиатуры.

Рабочий стол его, крайний в ряду таких же, сконструированных из древесно-стружечных панелей, покрытых дешевым пластиком, офисных уродцев, едва вмещающий монитор, облысевшую мышь с ковриком и стопку пыльных картонных фолдеров с суровыми подзаголовками „Дело N“, располагался в полуметре от входной двери, что позволяло каждому входившему в отдел, как бы ненароком, задевать предметы на столе Александра. Удовольствие, которое посетители получали от нервных подергиваний и утробного урчания „рассевшегося на самом проходе“ пожилого программиста, у многих постепенно переросло в наркотическую зависимость, приводившую, в случае недельного воздержания, к натуральным „ломкам“, и принуждавшую коллег к повторению опасных экспериментов.

Стремясь в полной мере использовать часы вечернего затишья, сосредоточившись на консольных командах, месседжах и процессах, Лобачевский не заметил, как в проеме тихо отворившейся двери, занимая почти весь просвет плавными изгибами тела, возникла Пенелопа Ардальоновна. Решив, не напрягая подчиненного официальностью кабинетных выговоров, с глазу на глаз поговорить с Сашей о его неприятной выходке, ни секунды не усомнившись в своих способностях пастыря, директриса, открыв дверь инфоотдела, в умилении застыла на пороге.

Надо заметить, что Пенелопа, будучи еще девочкой, пристрастилась к невинному развлечению, с годами переросшему в оформившуюся по-взрослому страсть. Ничто, даже эстетические восторги от восприятия шедевров искусства и культуры, даже кратковременные, редкие и скупые однооргастические вспышки похоти, не доставляли ей такого наслаждения, какое она испытывала от созерцания трудившегося в полную силу человека. При этом ей было совершенно не важно, кем был этот счастливец. Пенелопа часами могла любоваться и на старенькую маму, стирающую ее белье по-крестьянски, хозяйственным мылом, и на привлеченного в личные покои радиоинженера, заменяющего алюминиевую проводку медными, лоснящимися оболочкой, кабелями.

Неизвестно, как долго продолжалась бы возвышенная медитация, но Лобачевский, вспотевшей спиной ощутив сквозняк, нервно вскочил на ноги, резко развернувшись к двери. Охнув от неожиданности, взмахнув пухлым крылом, разомлевшая фигура качнулась внутрь помещения. Самопроизвольно выступившая вперед, белоснежная, пышная колонна в нежном кружеве, замешкавшись в плотных, гардинных складках боярского платья, тяжко оперлась на черную доску порога. Чавкнув тонкой кожаной подошвой о густую конопляную благодать, черевичка скособочилась, и, порвав изящный ремешок, съехала с упругой стопы. Оцепеневший от растерянности Лобачевский, прижав руки к мятым швам закашлатившихся брюк, недолгое мгновение с ужасом наблюдал замедленное нависание и, после краткой остановки в точке невозврата, грандиозное обрушение целлюлитовой колонны. Последним ощущением, зафиксировавшемся в Сашиной памяти, стала нестерпимая, поглотившая все сознание, чудовищная боль от раскалывающейся, словно скорлупа гнилого ореха, черепной коробки.