Александр Якушенко
Травы, травы…
Лето в том году выдалось какое-то неровное, нервное. В июне было
Но у меня были совсем иные печали. Лет пять назад умерла баба Тоня, жившая на южной оконечности Климовского района в деревушке Светополье — глухоманном лесном селеньице, укрывшемся в красивейших лесах.
На сердце образовался какой-то необъяснимый сгусток печали и пустоты, и развеять его мне было негде и не с кем.
Баба Тоня лежала на светопольевском погосте среди необычайно разросшегося кладбища, а я года четыре уже не бывал ни в Светополье, ни на могиле бабы Тони. Но никогда не забывал сумрачных, акварельных светопольевских перелесков, духмяных диковатых лугов и пустующих, в разнотравье, полей.
Однако соваться туда, с рюкзачишком и фотоаппаратом, теперь я уже не рисковал. Не те годы, не те силы.
Прошу прощения у читателя за невольную слезливость, которую и сам за последние годы работы в писательской организации невзлюбил.
Хотя — как оглянусь назад — невольный холод по спине. Ведь остался на земле-мачехе один на один со своими писаниями. Только плевки не успеваю вытирать… А-а, да что там…
Но Светополье — как что-то заветное и заповедное — невыразимо и властно звало и тянуло. Или, может, это могила бабы Тони?
Но тут вышел случай: приехал из Москвы младший сын. И на своем „Жигуленке“. Он у меня парень развитый, бизнесменистый. Отец — писатель, до „Жигулей“ не доработался. Такая у нас „се ля ви“. Писатель вымирает. „Демократия“.
Ну, сын, помотавшись два-три дня по друзьям-товарищам, вдруг сказал:
— Ты, пап, вроде в Светополье хотел? Так поехали завтра…
В Светополье я — правда — собрался давно, но удерживал некий страх — кроме прочего, конечно. Уже сколько-сколько раз обжигался я на прошлом-невозвратном… И друзья-товарищи изменялись до неузнаваемости, и родимые некогда места — тоже.
Но в Светополье некогда — еще при Советской власти — будучи областным депутатом — „пробил“ вместе с земляками неплохую асфальтовую дорогу. Правда, получил за это не только „спасибо“. Зимой трассу заносит, ее не чистят „демократические земляки“ и один из них „тиснул“ заметку в молодежной газетке, дескать, есть у нас и свой писатель, а вот дорогу почистить не заботится… Ну да — Бог им судья. Писатель всю жизнь отвечал (да и отвечает) и при „тех“, и при „этих“… За все.
К чему это я, право? Разбрюзжался, прости Господи. Дорога сейчас — летом — отменная. Хоть боком катись.
Ну и сели мы вдвоем с сыном в его „Ладу“. И поехали на Стародуб, через Ивайтёнки. В Климово, бывало, часов пять-шесть на дорогу уходило. Тут — около трех. Легковушка — великое дело.
Правда, чуть заблудились „в развязках“ на объездной. Опасались дождя. Небо в Брянске хмурилось, низко-низко висели набрякшие тучи, но — ничего, обошлось. А под Ивайтёнками уже и солнышко проглянуло.
Мы зашли в сельскую столовую, посетителей практически не было. Два-три шофера озабоченно уплетали неизменные для всех времен котлеты, запивая компотом.
Последовали их примеру и мы. Димка по-столичному поругивал местные обычаи, по-бизнесменски не жалел денег.
А так ели молча.
Парни у меня родились толковые, хотя, может, и не вовсе везучие. Да не последние в деле. И не равнодушные к родной земле-матушке. Дай им Бог…
Дорога летела сквозь взгорки и косогоры. Она мало чем отличалась от других похожих российских дорог, о которых я уже не раз рассказывал в своих писаниях.
Мелькали утопающие в рощицах придорожные селеньица, в них шла своя сельская жизнь, теперь отодвинутая от меня временем. Лето. Сенокосная пора. А тут вот задождило, надо же.
Только одно название придорожного поселка зацепило мое внимание: теперь сюда переехала с семьей женщина из Светополья, первая моя любовь, тогда хрупкая, миловидная десятиклассница. Можно бы завернуть, но опять же не хватило смелости. Что я скажу теперь — я, седеющий, измененный временем мужик. Вряд ли она и узнает. Писательское звание вряд ли ей что и сказало бы, а тем более вряд ли что изменило в размотанном под уклон бешеном беге времени. Хлебнула и она за эти десятилетия, потерявши, кажется, старшего сына.
Такие мысли мелькали у меня. Сын легко вел машину, небрежно положив руку на баранку — после столичной суетни наша дорога для него — семечки.
Лето постепенно теряло свои темно-синие краски, становилось пунцово-голубым и, наконец, радостно засияло золотистым солнечным светом. И деревья, и рощицы сразу же приняли праздничный и летний вид.
Мы сбавили скорость и въехали в одноэтажный и древний Стародуб — город моей юности. Верный традиции, я попросил Димку свернуть на место бывшего педучилища, о котором, впрочем, ничто не напоминало. Это в моей памяти возникло двухэтажное желтое здание и как-будто даже послышались забытые уже голоса однокурсников. Нет, это тоненько насвистывал легкий летний ветерок, шевеля мои поседевшие волосы. Где вы, друзья мои: Леша Мисник, кудрявая хохотушка Оля Буштакова? Где вы, старые наши преподаватели? Да нет, я знаю, что многих-многих нет уже в живых и директора Петра Осиповича Рыженкова и преподавательницы Валентины Михайловны Нековаль. А где живые тогда, молодые Василий Денисович Турков, Галина Осиповна Рыженкова, где вы… уже и фамилии иных стерло безжалостное время. Простите. Более полувека прошло — прогрохотало над моей седой уже головой…
Я когда-то с этим же вопросом обращался в пространство в моей книге „Речка Снов“. Откликнулся один Михаил Васильевич Романенко — теперь профессор МГУ, доктор наук.
Изредка мы с ним перезваниваемся — переписываемся, но и только. А ведь нас было много, ни разу за полвека не собирались. Может быть оттого, что негде. От педучилища осталась только вот эта асфальтированная площадка над обрывом. Кто об этом в Стародубе помнит? Видно, только вот этот посвистывающий вольный ветерок, да тоскующая память выпускников…
И что ты, писатель, можешь изменить в круговороте времени, несущемся по своим непредсказуемым путям российской катастрофической действительности? Ты, уже и сам стоящий у Финишной черты бытия, потеряв многих и многих…
Все также наматывалась на колеса нашего „Жигуленка“ красноватая лента асфальтированной дороги — от Стародуба на Климово. Нет, тут места уже как бы другие. Сколько-сколько раз ожидал я попутку на окраине этого глухоманного и теперь еще леса под старинным раскольничьим селом Елионкой.
Вот он, этот лес — березы да сосны, осины и дубы, могучие высоченные деревья. Помните ли вы меня? Нет, не дано вам того. Да и надо ли? Что толку из того, что я вот помню все об этих милых лесах, о земном затерянном в этом благословенном краю Светополье, где теперь только погост ширится и растет, а от Светополья осталось только десять изб?
Мы остановились у крайней избы последнего на пути к Светополью поселка Петровского — у избы племянницы бабы Тони — Татьяны. Заливисто залаяла собака, и Татьяна выбежала из ворот — круглолицая сорокалетняя женщина, отдаленно похожая на бабу Тоню.
— Дядь Саш, — заохала Татьяна, обнимаясь и целуя и меня, и Димку, — вот радость-то, пошли в избу…
Больших трудов стоило успокоить племянницу бабы Тони и объяснить причину и краткость нашего приезда.
Муж Татьяны, сославшись на дела, не поехал, а мы вместе были на погосте в Светополье.
Милый-милый мой поселочек! Почти вся окраина — заброшенно пустующие хаты, окруженные высоченной, в три метра, крапивой и дикой травой. Как, впрочем, и само кладбище. Не крапивой заросло, но затравенело, занялось осинками и березняком. Как и могила бабы Тони.
Я раскладывал хлеб, колбасу на сооруженном тут же деревянном потемневшем уже столике, а Татьяна бездумно рассказывала:
— С прошлого вашего приезда, это сколько? Три-четыре года прошло. Повымерли, да поразъехались еще с десяток домов… Помните деда Анатолия? А бабу Анюту?
Помнил ли я говоруна деда Анатолия? Куда ж поехал? А к дочерям… А дед Игнатьевич? Помер, как и баба Анюта.
Мы подняли поминальные чарки, пожелав бабе Тоне и односельчанам мира-покоя. Послушали элегический шум деревьев над могилами и собрались, было, в обратный путь.
Но тут из-за ближних кустов дубняка вынырнул… дед Анатолий. Пригнувшись слегка, он отвел рукой ветку, выпрямился во весь свой рост и изрек:
— Мир вам. И мы к вам…
После чего пожал всем руки и присел рядом.