Анушаван Гевондян
Люди, живущие в стеклянном доме
Люди, живущие в стеклянном доме,
Никогда не бросаются камнями…
С самого раннего детства я мечтал убивать! Начиная с той
Она может и забыла, но я нет!
Наш говенный тюремный психиатр говорил, что помнить я этого просто не могу, был слишком мал, но, часто слыша в детстве этот рассказ, внушил себе факт своего восприятия. К чертям собачьим! Этот гнилой хрен ни черта не знал о моей психике, и, когда он заикнулся о том, что неплохо было бы мне пройти курс лечения, я его убил! Я затолкал в его вонючую глотку его же молоток, мерзкий молоток, с потертой, от частых ударов по коленкам, резиной по краям.
Прошло много лет, но меня постоянно грызет мысль об акушерке. Эта мымра протянула ноги раньше, чем я начал ходить. И я так и не успел вырвать ей такими же щипцами ее противные десны. Но она была первой и последней из тех, кого я не наградил бесплатной путевкой в преисподнюю! Мысль эта мучает меня всегда и повсюду.
После моего рождения прошло много лет, прежде чем я начал осознанно убивать. Моя престарелая няня была первой из тех, кого я умертвил не из любопытства (что было тоже неоднократно), а исходя из моих принципов — око за око, зуб за зуб!
И никак по-другому!
Школа не принесла ничего нового — все мои надежды на то, что меня поймут и оценят хотя бы в этом дурдоме, не оправдались. Учителя были кретинами, дети меркантильными садистами, а директор со своей
На следующий день они вынесли решение выгнать меня из школы за непристойное поведение, но прочесть приговор на линейке перед школой они не успели. Как потом сказал следователь-коронер:
— Директор сгорел вместе со своим домом. Судя по всему, уснул с зажженной сигаретой, — и тихо добавил, — Вместе с Ингрид, своей секретаршей.
Никто и не помнил старого идиота уже через несколько месяцев после его кончины, но все долго смаковали и сплетничали по поводу того, что с ним, в одной постели, нашли обгоревший труп секретарши. Грязные потаскушки! Им бы только дать тему для сплетен!
Школу я все равно поменял — отец получил работу в другом городе и мы переехали к нему. Последний год я проучился в школе Святого Петра — маленькой и почти безобидной. Хотя почему почти? Ведь смерть чокнутого учителя физкультуры, который любил лупить опоздавших на урок бейсбольной битой по заднице, никого не удивила. Все знали, что он закладывает за воротник и до, и после занятий. Ну выпил, ну упал с шаткого мостика через речушку на окраине города, ну утонул, ну и упокой Господь его душу, аминь!
Маленький и тихий городок. Он не хочет пробуждаться ото сна. Девиз простой — похоронить, помянуть и забыть! Временами я тоже начинал забывать и мне казалось, что все это плод моего воображения! И было бы так, если бы, время от времени, по пути домой через маленькое кладбище, мне на глаза не попадалась заросшая сорняком и заброшенная могила, с покосившимся позеленевшим железным крестом.
В университет я не попал. Так получилось, что период вступительных экзаменов я провел в окружной тюрьме по обвинению в хранении наркотиков и огнестрельного оружия. На самом деле, наш прокурор не знал, с какой стороны приклеить меня к делу о смерти молочника Кейва. Дело это тихо скончалось через месяц после начала следствия и пропало в бездонных городских архивах. Дело пропало, но остались оба сыночка молочника — „Крыса“ Джеймс и „Тихоня“ Проктор, такие же отпетые негодяи и ехидны, как и их стервец папаша. Я думаю, многие в округе спокойно вздохнули после того, как эти два ублюдка врезались на своей старой тачке во встречный трейлер. Правда, водитель трейлера божился, что у парней была возможность свернуть, да черт их поймет, почему они этого не сделали. Может быть, рулевая колонка отказала, то ли тормоза не сработали, а может, они, как всегда, были сильно под мухой…
В общем, пока закончились все эти разборки и меня отпустили, прошло много времени. Я в том году не поступил, а в дальнейшем и не думал об этом вовсе.
Шли годы. Началась эпоха хиппи и вспомнить, что, где и как происходило со мной, я не в силах. Мелькали лица, морды, рожи, мордашки. Подружки сменялись одна за другой, стремительно и быстро, как и мои отношения с ними.
Города вертелись в сумасшедшем темпе. Тюрьмы, правда, везде одинаковы, с той лишь разницей, что в одних после меня было много работы для тюремного морга, в других поменьше.
Как я не попал на электрический стул тогда, не понимаю. Думаю, что Господь спасал меня все это время не для того, чтобы дать подохнуть в очередной вонючей тюрьме. Нет, он знал, для чего меня оберегает, знал…
После бурных семидесятых наступило затишье. Я попал в один городок на южном побережье. Освободитель — так он называется на тех картах, где его можно найти.
Пара дюжин домов, старый универсам, блистающий стеклами и хромом новый супермаркет, две школы, церковь, автомастерская, вокзал с большим федеральным ремонтным депо, который давал работу половине округи, и несколько административных зданий — вот и весь Освободитель.
В центре города стоял памятник этим самым Освободителям — тройка парней в камуфляжах и касках держат в руках автоматы и винтовки, а четвертый как бы устанавливает флаг, пробитый пулями.
Из-за этого памятника происходили разные казусы. Во-первых, мэр города не терпел околачивания местных байкеров рядом с монументом, во-вторых, администрация никак не могла собрать деньги на очистку памятника от птичьего помета, и он терял постепенно свой первоначальный облик.
Как-то во время одного из разгонов рокеров со своих насестов на пьедестале, там оказался и я. Меня взяли в оборот вместе с этими тарахтящими уродами, которые вздумали на свою голову оказать сопротивление полиции. Нас раздолбали здорово — таков был приказ мэра. В тот день старая развалина наконец узнала, с кем ставит ему рога его вторая половина и был вне себя от злости. Первое время мне было даже жалко этого дебила — весь город знал, что Вики, его женушка, спит с начальником пожарной охраны мэрии, а муженек ее ничегошеньки и не видел у себя под самым толстым носом. В конце концов, кто-то шепнул мэру о том, что происходит у него дома днем, когда он на работе, и старик взорвался…
Скандал уняли через несколько дней, и женушка вернулась в семейное лоно. Начальник пожарников отделался легким испугом и все…
Но именно в тот роковой день, мэр, будучи в бешенстве, приказал гнать всех байкеров в шею. Так я получил перелом двух ребер и огромный синяк на левой половине лица. На следующий день после того, как меня выпустили из больницы, от утечки газа взорвался подвал в полицейском участке, именно тогда там отдыхал уличный патруль, любивший помахать дубинками. Господи, какой тогда стоял крик! Полгорода вышло хоронить этих погорельцев, а вернее то, что от них осталось и никто не вспомнил о тех бедных рокерах, половина которых до сих пор лежала в больнице в реанимации. Именно тогда, на похоронах, я и поссорился с нашим пастором. Он отвел меня после службы в сторону и спросил, почему я не крещусь, не снимаю шляпы в церкви, не становлюсь на колени, когда соизволю войти в Храм Господний и почему я часто усмехаюсь, когда он читает отрывки из Писания?
Никогда в жизни меня не спрашивали о моем отношении к Богу, все почему-то говорили об отношении самого Боженьки ко мне.
И меня прорвало, я нес такую околесицу, что сам удивлялся себе. А в конце я спросил церковника, где же его Бог, почему он не защитит нас от мира сего, коль миром этим гнилым правит Сатана?
Тот побагровел и тихо спросил, почему же я после всего сказанного хожу в церковь? Я ответил ему, что каждый в этой скотской стране имеет право делать то, что хочет, святой отец, и не ваше собачье дело говорить мне, как верить, ибо главное, что я верю, а как — пусть это беспокоит только меня и самого Господа Бога, а не его прислугу и посредников. Пастор отшатнулся от меня и прошипел, что, мол, я не понимаю, чего говорю, на что я ему ответил, не приставай ко мне, отче, не заставляй меня делать „бобо“, ведь это лишь несмышленые дети, да слабоумные идиоты не ведают, чего говорят. Пастырь вынул из кармана засаленный платок и вытер дрожащей рукой вспотевший лоб. Потом, смотря мне прямо в глаза, сказал вдруг осипшим голосом, а чем же это я отличаюсь от последних?