МеЛ
Дорасскажи сказку, сказочник
— Мистер Лоренс, а ведь Вы не сказали конца сказки мистеру Лоренсу. Ведь так?
Тэд ласково провел по спинке девочки, потрогал хвостик ее светлой косички.
— Да, малышка. Да. Ну пусть спит спокойно… сегодня.
Девочка чуть ближе к нему и подальше от лампы отодвинулась. Нагнулась и шепотом спросила.
— А какой был конец у глупой лисы?
— Печальный. Печальный, милая Алиса. На следующий день вечером глупая лиса приступила к самостоятельному бизнесу. Но птичница предупредила хозяина фабрики о лисах, гуляющих в округе. Умный охотник притаился невдалеке. И когда глупая лиса сложила лапы и закатила глаза так, что муха залетает в пасть, а она не шелохнется, он тут же ее и пристрелил.
Не было зла в глазах у девочки. Но радость от справедливого наказания бессовестной лисы удовлетворила ее.
Она открыла книгу, прочла задачу, что-то там подумала про себя, и аккуратно записала решение в тетрадь.
От девочки Лоренс уже получил подарок за мудрую сказку. Розы, выращенные ею, всегда восхищали и умиляли его близких. Любимых им людей.
* * *
Был понедельник. Тяжелый день для Чарльза. Налоговая полиция, вдруг разведав про его тайные, скрытые от налога доходы от спекуляций акциями медеплавильных заводов, о которых даже Лоренс старший не знал до сего момента, взялась за расследование всех финансовых дел коммерсанта.
Бизнес есть бизнес. Хоть коммерческий, хоть налоговый.
Глава 4
Театр взрывался аплодисментами и вновь стихал.
Эдуард Лоренс любовался итальянской балериной. На лице была прозрачная улыбка. Он был спокоен. В лице его „вечно“ спокойном не засветилась ни одна эмоция. Чувство любования балериной было спрятано им глубже глубокого. Правда, проблема среднего брата немного омрачала его приятные раздумья.
Эдуард почувствовал на себе взгляд невесты. Улыбнулся ей, как всегда, одними губами и опять отвел взгляд к сцене. Нечто, божественно порхающее там в наряде любимейшей из женщин мужественного Спартака, притягивало взгляд окружного прокурора.
Он был несколько удивлен тем, что Тэд приподнимается с места. А так как делал он это тихо, не привлекая внимания, Эдуард, заинтересовавшись, задумался. Тэд всегда сидел с краю. Теперь он осторожно обходил ряд кресел ложи и направлялся к двери. И вот тут Эдуард вспомнил, что фамилии „Максимова“ в списке сегодняшних участниц фестиваля не было, понимающе кивнул. И успокоенный, он продолжил свое любование итальянской Прима-балериной.
Тэд прошелся до бара, по фойе. Вышел из театра. Немного прогулявшись по освещенному тротуару, вскинул руку у обочины дороги. Такси замерло у его ног.
Личной машины, как у братьев, у Тэда не было. Вернее была, но давно и недолго.
Так же, как и всем троим старшим детям, Лоренс старший, как это было заведено, подарил восемнадцатилетнему сыну машину. Но уже к вечеру того же дня, на одном из поворотов дороги к дому новенький „форд“, трижды перевернувшись, замер на колесах. Компьютер перешел в режим передатчика и посылал сигнал дорожной полиции. Именинника нашли уткнувшимся в спасательную подушку над рулем. Он чуть не задохнулся, так как долгое время был без сознания и плотно прижавшись лицом к ней. Так и лежал, пока полицейские не вытащили его. Ни царапины на теле. Но без сознания.
Когда его привезли в клинику, за дверями палаты собралась вся семья. Еще не открыв глаз, Тэд тихо бормотал сказку, пришедшую ему в голову за пару минут до поворота. Спасавший его от удушья врач решил было, что перед ним пациент психиатрической клиники. Он даже поставил предварительный диагноз — дежавю. Парень все время повторял: „И я там был. И я то видел“.
С тех самых пор Лоренс младший ездил исключительно в качестве пассажира.
Глава 5
— Тэд? Ты один?
Эдуард был самым высоким из Лоренсов. Он старший сын, вот и успел дотянуться до высот первым. Входя к Тэду во флигель, он чуть наклонял голову, чтоб не удариться лбом о невысокий дверной проем.
— Да. Я один.
— Я видел какую-то девочку на лестнице, кажется, дочь садовника?
— Да.
— Что она делала здесь в столь поздний час?
— Она срезала для меня свежую розу. Вон ту. Я меняю цветы в комнате только к ночи.
— Да? Странно. А мне кажется, все это делают утром. Хотя, собственно, какая разница? Наверное, можно и к вечеру.
Старший брат улыбнулся: „И даже к ночи. Почему нет?“
Эдуард наклонился над белоснежной розой. С удовольствием повел носом.
— Тэд, ты не знаешь, Чарльз дома?
— Да. Ты не зашел к нему?
— Нет. У него проблемы, зачем мешать человеку? Чем я могу помочь ему?
Эдуард быстро посмотрел на „младшенького“, но сцепившись с его пристальным, следящим взглядом, просто так отвести глаз не мог.
— Тэд, ну чем я могу ему помочь? Если он чувствовал за собой
И старший брат попросил на ночь сказку.
— Расскажи мне что-нибудь, да я пойду. Отдыхать. Что-то устал я на балете. На работе сидишь, в театре… Ты говори, говори, я тут вот сяду. Посижу. Послушаю тебя.
Тэд с доброй грустью улыбнулся братишке. Но не стал укорять его этим очередным „посижу“, отвел глаза. „Профессиональное, — улыбнулся он. — Он же прокурор“.
На темном, почти черном прямоугольнике окна белела уже хорошо распустившаяся роза. Она, как женщина в полном расцвете лет, сил и счастья. Она гордо, на сильном в колючках стебле, возвышалась над маленьким, невысоким столиком.
* * *
„Петушок любовался собой в выставленном на дворе осколке старого зеркала. Курицы косили на него то одной, то другой стороной миленькой головки. Вдруг он услышал ругань и спор между двумя несушками, делящими место для гнездования. Тут же грозно расправив крылья, он подбежал и наказал одну и другую, щипнув их за шею. Грозно ходил по двору. Громко кудахтал на кота, пытавшегося напиться из куриной поилки и гнал воришку прочь. А как он набрасывался на хозяйкиного пуделя, вдруг решившего поиграть с одним из подросших цыплят?! „Мудрый наш, Петенька, справедливый, сильный Петенька наш…“ — кудахтали куры.
А петух был горд своим положением. Чувствовал свою власть и силу. Но вот пришел хорь. Не спросясь. Вырыл нору и залез в курятник. Давай тереться об углы курятника, весело поглядывая на галдящих кур на насесте. Развонялся запахом своих желез так, что курочки начали дуреть. И одна за другой падать с насеста. Притихли, все придушенные хорьком. Только „мудрый наш, справедливый наш, сильный наш…“ и остался. А хорь пьет теплую кровь, только перья от несчастных летят. Так всех и порешил. А одуревший, но в общем-то сильный петух, остался цел. Что, конечно, немного утешило взволновавшуюся по утру хозяйку.“
* * *
Ничуть не отобразив на лице мысли свои, прокурор все же задумался над сказочкой. И серьезно. Слушание сказок, историй и загадок брата было у него не просто обязательством, неким долгом семьи, где не без „урода“. Он любил судить его сказки. И в тайне был счастлив, как ребенок, если угадывал смысл „этой дребедени“.
Такого типа „уродство“ младшенького Эдуарда не смущало. Он, как старший брат, всегда вставал на его сторону. На улице, в школе, даже среди домашних защищал его. От всех тех, кто только покрутит пальцем у виска, он требовал сатисфакции. И крепко тому доставалось, если Тэда звали дурачком. Эдуард карал их, что было сил. Если Тэд, вдруг остановившись на полпути, или во время рассказа на уроке, начинал что-то бормотать про себя, а потом, через пару минут, вдруг, как очнувшись, оглядывал недоумевающих вокруг него соучеников и уходил сконфуженно прочь, крутили у виска пальцем многие. И даже если они называли это только странностью, они все равно были биты рослым сыночком Лоренса.
Может быть, именно то, что Эдуард привык вершить правосудие над смеющимися детьми, сделало из него неподкупного прокурора. Его кредо и его жизненные принципы невероятным образом совпали.
Но мало кто знал, что сам он не раз называл Тэда дурачком. Правда, без свидетелей. Особенно тогда, когда тот пытался дать ему совет в виде сказочки. Но упаси бог, если бы это сделал средний брат… „Прокурор“ был неподкупен даже дома.
Не из жалости Эдуард перечислял десять процентов своих гонораров на счет младшего брата. Именно из самосознания своего превосходства над всеми остальными, кому недоступно было „право защиты“ этого витающего в сказках дурачка. Он был прокурором всем, а Тэду — правозащитник. И десять процентов выплачивал ему за это удовольствие.