volans

Алексашенька

Январская ночь. Алексашенька плетется вдоль бесконечного бетонного забора вот уже восемнадцать, а, может быть, и все двадцать восемь лет. Начало пути скрывается в туманной юности, а окончание, пока что, не прогнозируется.

Давайте сразу определимся: Алексашенька — бомж и он пьян. Пьян не жеманно, мол, чтоб в печалях не тонуть, а по-мужски, обстоятельно, до стеклянной искры в глазу. Дорога, понятное дело, трудна, но, что самое неприятное, очень холодно.

На прошлой неделе в центре города Алексаша видел большой уличный термометр, но назначения этого прибора не понял. Его поразила шкала с нагло светящимся ярко-красным столбом посередине. Он тогда, глядя на это чудо, улыбнулся, лаконично его охарактеризовал и затрусил обратно в подземный переход, греться.

Так вот, бредет наш сладкий, бредет и вдруг забор сам собою кончается. И оказывается Алексаша в поле. И наваливается на Алексашу простор. И простор Алексашу одолевает.

Ночь в ту пору была лунная, снег был белый, видна была даль, но огней в этой дали нигде видно не было. Звезды в черном бездонном небе, отороченные серебристой каемкой леса — вот что, казалось нам, должно было бы Алексашеньку потрясти, а потрясает его вовсе не это. На аэродром, что находится за лесом, садится огромный самолет.

Бомжи, если у Вас была возможность заметить, вообще редко глядят вверх, а услугами Аэрофлота пользуются еще реже. Исполинская беременная сигарета проносится прямо над Алексашенькой и хищно ревет, мигает красными фонарями, в ней светятся отверстия, горящие нездешним пламенем холодным. Зрелище! Если учесть, что длительное промывание мозга суррогатным алкоголем сделало разум Алексаши невесомым, а реакцию непосредственной, то легко можно себе представить, как он трижды выпаливает в темноту лаконичную характеристику нового чуда и плашмя падает в сугроб.

В голове у него кружатся, как заведенные, забор, аэробус, звезды, термометр. Ну а потом все гаснет.

Утром обнаруживают труп и вызывают милицию бдительные собачники. Люди эти, в основной своей массе, конечно, хорошие, но чужая нужда, поднимающая их с постели в несусветную рань, заставляет утренний сон остальных граждан воспринимать как вызов, требующий немедленной сатисфакции. Результат: через сорок минут стремглав прилетает побитый жизнью козел, из него, стремглав же, вываливаются два сержанта с автоматами и один с пакетом молока.

— Что случилось, господа? — спрашивает, позевывая, безоружный.

— Вон там, у дороги, — хрипло отвечает мужик, заговорщицки подмигивая боксеру на поводке. Две разнокалиберные тетки (колли и пудель, соответственно) синхронно кивают и замирают в ожидании драматического разворота событий. Естественно, что в такую пору более содержательная беседа склеиться не может.

Автоматчики подходят к трупу, а не успевший позавтракать, дабы аппетит себе не попортить, решает осмотреть местность. В десяти шагах от заиндевелых следопытов он заглядывает за куст, облепленный каким-то тряпьем, нагибается и мгновенно раскрывает это таинственное преступление.

— Серег! Вот он, голубец! Пакуем?

За кустом крепко спит Алексашенька. В левой руке у него недобитая на одну треть Перцовка, а в правой — ножик. И что самое поганое, нож и правый рукав куртки кровью перепачканы. Свежей кровью.

Отделение милиции, если кто не бывал, место не самое уютное, зато теплое. Колотить Алексашу перестало еще в воронке. Добрые снайпера дали ему хлебнуть из бутылки перед тем, как переквалифицировать ее в вещдок. Покурить бы, конечно.

Ну а потом следует известная процедура. Камера — допрос — камера — допрос. Для следователя Вали Кулаковой (диплом с отличием, стаж работы — три месяца) самым удивительным становится то, что задержанный не понимает, в чем его обвиняют. Нет, он не выкручивается, не увиливает, не перекладывает вину на какого-то Васю Х, а просто не по-ни-ма-ет! В тринадцать сорок пять по средне-милицейскому времени наступает облом.

Те же доблестные автоматчики приводят до дому и сажают в соседнюю с Алексашей камеру двух помятых с похмелья братков. Следователю свои действия конвоиры поясняют так:

— Валь, эти двое — по трупу на пустыре.

— Как это? — спрашивает следователь.

— Они того другана своего вчера спьяну завалили, решили на пустырь скинуть, а там этот бомж спит. Умники взяли, ножик ему в руку вложили, да кровью перемазали. С утра все кое-как очухались, а бабы, которые с ними водочку вчера кушать изволили, перепугались, да и стуканули. Такая вот, Валентина, злая эта штука — любовь!

И ржет при этом, жеребец, во весь свой плохо запломбированный рот, представляете?! Алексаша всю эту комедию слышит, но опять не понимает ни черта, бомж неумытый!

По такому фантастическому случаю формальности со скотоприемником решено проигнорировать. Недопитую водку возвращают, единственный изъятый из левого ботинка шнурок возвращают, два рубля денег возвращают, а вдобавок еще сломанную расческу и спички. Чаем поят!!! Ну вот не любят милиционеры братков отмороженных! А кто их любит? В четырнадцать пятьдесят три Алексашенька оказывается перед входом в отделение.

— Ну, ты давай, гони до своих, — говорит ему на прощанье розовощекий любитель молока.

Через полчаса, добравшись до широкой улицы, названия которой он не знает, Алексаша поворачивает направо и удаляется, прихрамывая. Видимо, до своих.

Помните историю про Маугли? Беспомощный мальчик, потерявшийся в джунглях, так хорошо усваивает звериный язык, что, возмужав, становится самым сильным и удачливым хищником. Наивная сказка! Зверь смотрит на мир по-своему, а человек — по-своему. Поэтому зверь — это зверь, а человек — человек. В большом и жестоком городе много зверей и Алексашенька жил, как бездомная собака, но собакой не был. Про таких говорят, не тем родился.

Еще через полчаса, когда в его заснеженной памяти в одну кучу смешались пустырь, самолет, ментовка, обжигающий чай, он привычно оставил всякие попытки разобраться в том, что с ним вчера случилось. Алексашенька уже почти не понимал людей и ему не приходило в голову, что шрам, начинающийся над правым глазом и пересекающий весь лоб, уродует его лицо, что те бритоголовые пацаны, которые третьего дня выбили ему передние зубы, опять могут заглянуть в бойлерную, где он зимует и что хромает он из-за отмороженных прошлой ночью пальцев на правой ноге.

Всего этого он не понимал абсолютно, а значит и не парился попусту, как любят нынче говорить носители нового, утонченного до объема брошюры, русского языка.

А пошел-то он, дурачок безмозглый, направо, то есть за город. Ну, ничего, Кольцевую увидит, лаконично ее охарактеризует, развернется, да обратно погонит. До своих. Только вот кто они, эти свои, и где их искать, Алексашенька не понимал, да и не пытался понять.