Отель был явно в моем вкусе, и я пожалел, что не попал в него в день приезда в Кристадону. Его зеркальные двери, изящная лепка и ноздреватый камень дышали покойным, неторопливым и уверенным достоинством ушедшего века; я видел степенно выступающих из его дверей латифундистов, офицеров колониального гарнизона, дам с целыми цветниками на шляпках, старомодных дельцов с протестантской суровостью и одержимостью в лицах, сквозь зубы именующих висельниками мальчишек-попрошаек у подъезда, на которых медлительно, но грозно вздымал свой епископский посох монументальный швейцар с медалью — отставной сержант, ветеран службы в Индии.
В похожем на храм тенистом вестибюле мне назначалась судьбоносная встреча и за четверть часа до нее я спохватывался и спешил в цветочный магазин напротив за хризантемами или орхидеями.
Я опять стал разглядывать витрину магазина и вдруг весь обратился во внимание. Но не водопады из чудес тропиков привлекли меня, а две пары женских рук за стеклом витрины, одна из которых предлагала другой цветы, а та либо принимала, либо отвергала. Принимающие руки поразили меня своей почти музыкальной плавностью движений, настоящей игрой на невидимом инструменте — то пианино, то арфе, то скрипке; они были одновременно и кроткие, и нежные, и страстные; форма их была изумительна и благородна; пальцы поражали изяществом не только контуров, но и множества мелких движений каждого самого по себе и в ансамбле. Рука, пальцы, несущие свечу в сумраке прекрасной залы — такое напрашивалось сравнение.
Лица и фигуры женщин были скрыты потоками цветов и зелени, украшавших витрину и интерьер.
Не знаю, что заставило меня оставаться в оцепенелом ожидании на месте, хотя вино и кофе были давно выпиты и счет оплачен. Как потом выяснилось, я ждал своей судьбы. И через минут пять моего нелепого на первый взгляд ожидания из дверей с изящными букетиками фиалок и нарциссов вышла хозяйка прекрасных рук — в этом не было никакого сомнения. Она неторопливо направилась мимо моего столика к подъезду отеля.
Лицо ее было частью скрыто тенью коричневой вельветовой шляпы с голубыми цветками, но из тени этой упорно и с внутренним весельем, готовым прорваться затаенным смехом, глядели темно-синие (сначала я их принял за черные) глаза в длинных черных пушистых ресницах. На нижнюю часть лица падало солнце: рот был дружелюбно насмешлив, но тверд так же, как и подбородок. Из-под шляпы на тонкие плечи струились вьющиеся темно-каштановые волосы. Лицо выражало милое, но достойное и твердое дружеское отношение ко всем, кто ей ни встречался в мире. Она шла от одной встречи к другой, как одной знакомой компании к следующей. Создавалось впечатление, что она во всех видела возможных друзей, партнеров и помощников на ее пути, но в то же время была сама по себе и, как мне кажется, одинока.
Немало лет прошло с тех пор, но и сегодня я вижу первое появление Винди в моей жизни так же ясно (или даже более ясно), как и в тот далекий весенний день с синими тенями. Он до сей поры немеркнуще сияет над лазурными солнечными долинами моей памяти, как горит под солнцем непокоренная и загадочная снежная вершина в ледяной синеве высокогорий, куда путь мне заказан навсегда.
Как вы прекрасны, цветы ранней весны. Вы не столь громки и ярки, как цветы зрелого лета или золотой осени, пусть в вас больше вешних вод, чем роскошной плоти, пусть аромат ваш слишком тонок и несмел, но в вас больше обещания надежды, чем пусть пышного, но зрелого, полностью раскрывшегося, свершившегося факта…
На Винди был милый вельветовый плащ в тон шляпе и желтый шарф, а на ножках — высокие темно-коричневые лакированные ботинки. Пройдя мимо, она повеяла на меня не запахом тонких духов, а ароматом гораздо более изысканным и волнующим — вешним ветром и деликатной свежестью миндальной весны. В сладкой тревоге радостно забилось мое сердце, и радость эта была вызвана даже не внешностью Винди, а как бы сама жизнь легко положила непререкаемую руку свою мне на голову и дружески и нежно заглянула в глаза…
Винди давно исчезла в дверях отеля, а я все продолжал неподвижно сидеть и не помышлял уйти, как если бы Винди должна была догадаться, что я жду ее, и спуститься ко мне. И она действительно вскоре вышла из отеля, без цветов, но с двумя рослыми, смуглыми и мрачными субъектами с нехорошим взглядом на мир, но одетыми безукоризненно. Тут же к отелю подкатил лакированный черный автомобиль. Шофер распахнул дверцы, и Винди со спутниками стала с достоинством и без спешки усаживаться.
— Нам следовало бы поторопиться, Винди, — с явным нетерпением, но почтительно заметил более рослый мужчина. Винди улыбнулась ему, но не ускорила движений, основательно оправляя платье и плащ.
В это время из вестибюля выбежал бой в феске и закричал, подбегая к Винди:
— Вам срочная телеграмма, мисс Вэнсон. Ждут ответа.
Винди Вэнсон! Это имя поразило мой слух и мозг, как удар гонга судьбы, возвещающего новый раунд в моей жизни.
Винди все также неторопливо взяла телеграмму и стала читать ее, держа кончиками изумительных пальцев и склонив набок головку. Потом показала телеграмму спутникам и спросила, явно уже имея собственное непоколебимое мнение:
— Должна я ответить немедленно, Таваго?
Тот раздраженно покусал длинный траурный ус и сказал:
— Боюсь, нам не следует терять более ни минуты и ехать. Он может исчезнуть.
— Согласна, — улыбнулась Винди, кинула бою монетку и приказала шоферу:
— В пансион „Эльдорадо“. И как можно быстрее.
Так вот ты какая, Винди Вэнсон, приемная дочь Дона Годлеона и его неутомимая преследовательница!
Очнувшись от вопроса гарсона, не хочу ли заказать что-либо еще, я отрицательно помотал головой, наконец, встал и отправился на набережную, где в раздумье пообедал в тихом рыбном ресторанчике. За легким, но коварным местным вином я продолжал переживать утреннюю встречу, и мысли мои то вращались вокруг Винди, то устремлялись к Годлеону, то возвращались снова к Винди. Я уже предчувствовал, что жизнь проставит меня перед каким-то выбором.
Вечером мое возбуждение усилилось, ибо время, по моему мнению, проходило бесцельно: Дон ждал меня только завтра, а мне не терпелось увидеть его немедленно, объясниться и послушать его. Я чуть было не устремился в Пореллу, но подумал, что могу не застать там Годлеона в этот час. Здесь я неожиданно крепко выпил в припортовом баре, потом до самой ночи ходил вдоль моря, будто из него должны были явиться объяснение и решение начавшейся истории, и вернулся домой с твердым намерением не ложиться спать, а отправиться в Пореллу с рассветом.
Еще до восхода я нашел заспанного извозчика, который содрал с меня тройную плату за неурочный час и за дальность, хотя Порелла оказалась не более, чем в двух милях от города.
С первым солнечным лучом я въехал в этот рыбацкий поселок.
Глава 5
На улицах было пустынно, но едва ли обитатели Пореллы еще спали — скорее, многие из них уже были в океане на промысле. Тем более, что была открыта местная таверна — простой белый дом с верандой под кустарной вывеской, где и до рассвета можно было согреть желудок. На веранде сидели двое с дымящимися кружками в руках. К ним я и направился за помощью в поисках дома, где остановился Годлеон, хотя, возможно, и не следовало привлекать к нему внимания, особенно, при последних обстоятельствах, когда его, очевидно, ищут, а обойтись собственной смекалкой.
Как только я взошел на веранду, на ходу придумывая обращение к незнакомым людям, из боковой двери вдруг вышел с подносом в руках сам Годлеон, в знакомом уже мне рыжем пиджаке в крупную клетку и в светло-зеленых парусиновых брюках, и стал устраиваться за самым дальним от двух посетителей столиком. Я обрадовано ринулся к нему.
— Никак не ожидал вас так рано, выходит, и вы рассветная пташка, Гвед, — Годлеон обнял меня на манер закадычного друга и похлопал по плечам. — Говорят, джентльмен не сядет обедать ранее семи вечера, следовательно, вставать и завтракать он должен не ранее полудня. Что разбудило вас в рассветный час?