Годлеон вдруг протянул через столик обе свои ручищи и стиснул ими мою левую руку.
— Гвед, друг мой, вот почему мне нужна ваша помощь. Я прошу, я умоляю вас о ней. Поверьте, я честный, нормальный человек. Чудак и наивный романтик, может быть, но разве это преступление? Хотя… в мире торгашей, возможно, это и преступление, смертный грех. Но вы-то не торгаш, Гвед, я это отлично вижу. Так встаньте на мою сторону. Помогите мне достигнуть-таки Дуэя. А там мне также понадобится ваша честность, которую я вижу на лице вашем, ваша беспристрастность свидетеля для того, чтобы встретиться с теми чудесными людьми на плато, познакомиться с их жизнью, их опытом, а потом рассказать об этом миру, чтобы мир узнал, что есть выход из того денежного болота корысти и наживы, которое засосало чуть не каждого. Мне, вы понимаете теперь, могут не поверить. А вам поверят. Вы не журналист и не писатель, но это и хорошо: в первом случае вас назвали бы купленным щелкопером, а во втором — фантазером-литератором, выдумавшим — с помощью безумца и безумца в его несчастии используя — лихо заверченный сюжет для нового романа. А так вы — обыкновенный человек, гражданин мира, и вам обязательно поверят…
Я с трудом высвободил свою левую руку из цепких ладоней Годлеона, подумал с затаившимся сердцем, глянул на дальние огни кораблей на рейде и решительно протянул Дону руку правую. Он с чувством и умеренной силой ее пожал.
Мы расплатились и встали. Годлеон неохотно и крайне скупо выделил официанту чаевые, ворча:
— Пожалуй, хватит с меня шикарных ресторанов, а то и на хорошее дело денег скоро не останется…
Мою руку, протянувшуюся с добавкой, мягко, но решительно остановил: и вам теперь понадобятся деньги…
На улице мы оба глубоко вдохнули свежий воздух с чудесной смесью запахов мимозы, моря, угля и мазута. Мы прошлись в сторону порта, а затем поднялись по крутой улочке на холм, откуда далеко было видно на море. Все также глубоко дыша, Годлеон стал вглядываться в темнеющий горизонт, будто хотел прозреть в синей тьме свое будущее. Мне показалось, что глаза его увлажнились. „Очевидно, сентиментальный, чувствительный человек“, — подумал я, но без осуждения, а с добрым чувством. Мне уже казалось, что я знаю Годлеона не первый год, что лицо и фигура его мелькали передо мною еще на набережной Транговера.
Годлеон очнулся от своего созерцания, кротко глянул на меня галочьими, серыми глазами, пригладил взъерошенные ветром с моря редеющие светлые волосы и сказал:
— Вероятно, нам уже пора домой, Гвед. Я и так слишком злоупотребил вашим обществом и, боюсь, надоел.
Я мягко потрепал его по плечу в знак несогласия.
— Я провел чудесный вечер, Дон.
Дон улыбнулся застенчиво и благодарно; казалось, улыбалась даже его окладистая русая бородка. Мы двинулись обратно. Я полагал дойти до квартиры моей пешком, но пансион „Эльдорадо“, где жил Дон, находился в предместье в противоположном конце города, у начала предгорий, и поэтому мы взяли извозчика. Я сошел после крепкого и дружеского рукопожатия Годлеона за два квартала до улицы Домиличи, чтобы пройтись перед сном.
— Спокойной ночи, мой друг, — сказал мне Дон с интимностью старого знакомого, усаживаясь снова в коляску. — Завтра я переезжаю, как вам уже говорил, в Пореллу или Фидесту — к рыбакам. Буду жить жизнью простого, нормального человека, один на один с морем, ветром и дюнами, ходить с рыбаками на лов, кормить вас свежей рыбой из океана… Как поется в песне: „…на морском просторе вы сбросите горе…“ Точный адрес сообщу завтра с посыльным, а встретимся послезавтра. Извозчик, пошел в „Эльдорадо“. Знаешь такую дыру?
„Забавно, что такой враг денег, как Дон, поселился в „Эльдорадо“, — про себя улыбнулся я.
Шум экипажа затих в конце улицы, и меня обступила тишина с шелестом ветра и дальней музыкой. Большие, солидные дома с потушенными окнами выступали на фоне неба черными громадами, но я не видел в них, тем не менее, никакой мрачности или молчаливой враждебности — напротив, они показались мне в этот вечер населенными прекрасными ночными тайнами.
Я быстро добрался до дома, рассеянно и неторопливо поднялся по полуосвещенной мраморной лестнице в свой бельэтаж и очутился в теплом сумраке моей квартиры, которая состояла из гостиной и спальни. Когда я зажег свет, я с приятным изумлением увидел, что мне сервирован роскошный ужин с бутылкой отличного местного белого вина. В искрившейся под светом люстры вазе меня приветствовали тюльпаны и нарциссы, а в хрустальном бокале нежилась розочка. Гадая, за что же я удостоился такого внимания от домохозяина, я вспомнил, что в этот вечер исполнялся ровно месяц со дня моего прибытия в Кристадону.
Я наполнил бокал вином и прошел в спальню — угловую комнату с большим „фонарем“, обращенным на море и порт, по счастью видные отсюда беспрепятственно. Не зажигая света, я встал в „фонаре“ против огромных окон и стал вглядываться в густую синь и огоньки на море. И синь эта, таинственная и загадочная, показалась мне живой и приветливо, зовуще улыбавшейся мне призрачными губами, а огоньки сигналили мне, указывая фарватер, по которому звали плыть за темный горизонт. Я распахнул окно, и ветер ночного моря прижал меня к своей груди, обняв подбадривающе за плечи. Было необычно хорошо и радостно, и чувство силы и уверенности в себе, столь мало мне знакомое, переполняло меня.
Я поднял бокал и выпил терпкое золотое вино за свою судьбу и удачу, а также за сегодняшнюю встречу, которая уже виделась мне судьбою, что поведет меня скоро в дальние южные моря. И я был готов снова двинуться в путь.
Вернувшись в гостиную, я сел за прощальный ужин.
Глава 4
Утром я проснулся от ярких лучей веселого приморского солнца, настойчиво пробивавшихся ко мне сквозь обнаруженную ими щель в задернутых мною на ночь плотных гардинах. Они как звали меня поскорее подняться навстречу новому дню, первому утру на моей новой дороге.
Позавтракав остатками ужина и выпив полстакана красного вина, я получил от проворной горничной отличный кофе по местному рецепту, но не успел отпить и глотка, как явился мальчишка-рассыльный и вручил мне записку от Годлеона: тот сообщал, как его найти в рыбачьем поселке Порелла, и приглашал к себе завтра ранним утром. „Поверьте, морские рассветы гораздо здоровее, искреннее и прекраснее закатов“, — писал Дон.
— Где ты получил письмо? — спросил я паренька, награждая по-королевски.
— Господин в экипаже дал мне его на вокзальной площади полчаса назад.
„Однако Дон ранняя, а не закатная, не вечерняя пташка, если нужно“.
Я оделся и, чувствуя свежесть и легкость во всем теле, бодро вышел на улицу, повернув без раздумий к морю. Я выбрался к нему сквозь кустарник недалеко от границы портовой территории и попал на безлюдный отрезок берега, заваленный морским и мореходным хламом, прикрытым накидкой из водорослей. Очевидно, что из-за близости порта здесь никто не купался и пляжа не устраивали, поэтому я свободно разделся в этой пустыне и с удовольствием окунулся в мелкие в этом уголке волны — морщины улыбавшегося по утру моря. Когда я выбрался из еще прохладной, освежающей воды, то увидел, что около моей одежды копошатся двое оборванных мальчишек, но радость утра не дала вспыхнуть раздражению и гневу. Наградив мальчишек легкими тумаками, я добродушно пожурил их, дал по мелкой монете и уселся на еще горячий песок обсохнуть, сладко жмурясь и наблюдая, как о дальние волнорезы и мол разбиваются океанские валы.
Солнце уже припекало, и мне захотелось выпить ледяного белого вина, чтобы не дать ускользнуть родившемуся этим утром чувству радостного возбуждения. Я выбрался с берега снова на улицу Домиличи, прошел мимо своего дома в другой ее конец, где обнаружил прелестное кафе перед фасадом небольшого, но очевидно солидного отеля. Сев за столик на тротуаре, я получил бокал пуи на льду и чашечку турецкого кофе. Вокруг царила тишина, нарушаемая лишь дальним шумом экипажей и автомобилей, все столики стояли пустыми, и я сидел, рассматривая то отель по мою левую руку, то заполненную растительными чудесами роскошную витрину цветочного магазина напротив.