Мы углубились в лабиринт припортовых улочек и очутились перед темной массивной дверью. Внутри нас встретил полумрак; прохладно и хорошо пахло цветами и сигарами. Посетителей было немного, и царила тишина. Вдруг она была нарушена высокой, призывной нотой саксофона, на которую тут же отозвался рояль, и осветился дальний угол, где я увидел негра в белом костюме и черной бабочке. Позади него так и оставался в тени пианист. Негр с высокой ноты резко перешел на низкую: если первая властно призывала, то вторая успокаивала и отпускала. Поначалу я не обратил на игру негра большого внимания, но его странная, хоть и довольно простая мелодия как-то исподволь завладела к моему удивлению в этот вечер моим сердцем навсегда — до сих пор я напеваю ее себе в часы одиночества и раздумий о былом.
Глава 3
Мы уселись у большого окна, за которым синели сумерки и был виден в конце улочки порт с зелеными, красными и белыми огнями и лиловыми силуэтами судов и портовых кранов.
Я спросил легкого красного вина, а Годлеон принялся за виски. Утолив свою жажду, он рассказал мне необычную историю о людях — целой группе людей, почти целом народе, который смог устроить свою жизнь, как в золотом веке: без денег, без торгашества, на основе справедливого, радостного и действительно полезного человеку труда. „Работать там, делать что-то означает создавать в самом деле нужные и полезные людям вещи или растить плоды. Никаких маклеров, никаких наград неизвестно за что, никаких перепродаж. Сделал — принес людям, они тебе в ответ дают продукт своего труда, который тебе нужен, не сравнивая ценности твоего и их продукта — может быть, их ценнее, а может быть, твой. Главное, что им нужно то или это от тебя, а тебе то или это от них. Трудятся без надрыва, только лишь, чтобы доставить себе самое необходимое — никаких излишеств, никто не навязывает другим ради своей наживы то, без чего люди могут спокойно обойтись…“ Что это — племя какое? Потомки древних народов? „Отнюдь… Обыкновенные белые люди, которым надоел торгашеский мир и они нашли себе свободную землю на острове недалеко от Дуэя и живут себе на зависть и торгашам и их наемникам…“
— Неужто в мире есть еще такие свободные земли? — удивился я. — Я полагал, что все уже давно обрело хозяина, по многу раз продано, куплено и перекуплено…
Годлеон поперхнулся виски и протестующе замахал рукой.
— Есть, есть еще, — глухо пробурчал он, откашлявшись. Потом неожиданно надолго погрузился в угрюмое молчание, как если бы замечание мое его расстроило и заставило в чем-то усомниться.
Меня очень заинтриговал рассказ Годлеона о необычном мире, возникшем на неведомом острове, но я решил воздержаться от вопросов, предоставив Дону самому созреть для разъяснений. Тайной, судьбой веяло от его рассказа, и мне хотелось думать, что и я стану как-то сопричастен тайне этой, которая станет моей судьбой.
Годлеон отпил виски и вдруг застыл со стаканом у губ, искоса глядя на столик у эстрады, полускрытый пальмой.
— Послушайте, Гвед. Только не таращьтесь… Вон за тем столиком за пальмой сидит дама. Мне неудобно оборачиваться, а вам видно гораздо лучше. Опишите мне ее.
„Ну вот, — усмехнулся я про себя, — виски подействовало, и теперь ему захотелось припортовой романтики“.
— Какие у нее волосы? Только, умоляю, не разглядывайте ее в упор…
— Каштановые, как будто…
— Плохо, — неожиданно оценил Дон мое открытие. — Ну… а глаза, как вы думаете?
— Темные, как будто… Здесь полумрак, Годлеон.
— Не синие? Посмотрите осторожно еще…
— Не проще ли вам подойти и попытаться познакомиться?
— Вот этого как раз мне совсем и не надо.
Подумав, я встал и направился к эстраде, на которой негр возился со своим саксофоном. Я попросил его сыграть одну старую негритянскую песню Нового Орлеана, которую слышал на родине на пластинке. Негр устало улыбнулся и поднял саксофон. Возвращаясь, я попытался разглядеть незнакомку, в смазливой внешности которой я не обнаружил ничего значительного или примечательного, чтобы вызывать волнение и беспокойство.
— Глаза черные или темно-карие, Дон. Вас это устраивает?
— Еще как! — вдруг повеселел Годлеон. Он даже хлопнул в ладоши и одним махом прикончил свое виски.
— Вы ждете какой-то встречи, осмелюсь спросить?
— Жду. Нет, как раз не жду. То есть, жду, но не хочу. Не хочу и… боюсь.
Он заказал абсент, повертел в руках бокал и заговорил:
— Дело в том, что моя дочь Винди… вернее, дочь моей покойной жены Винди Вэнсон, та, что дразнила меня бананами, она… преследует меня по пятам. Я чувствую, что она уже здесь, в Кристадоне… О, это еще та барышня! Последний раз я виделся с ней около полугода назад. Красавица. Хрупкий ангел с огромными синими глазищами. Ей уже сейчас девятнадцать, скорее — еще девятнадцать, но вы поговорили бы с нею! Когда она смотрит на вас своими чудными сапфировыми глазами, вам кажется, что это вы юнец, школьник, проштрафившийся ученик, а она — умная и терпеливая воспитательница… Все дело здесь в том, что после жены весь наш капитал перешел ко мне. А капитал немалый: последние годы жена покупала прибыльные доли в разных предприятиях и успешно играла на бирже.
Дочери же остался наш дом на Гэнси (в котором я все равно всегда чувствовал себя, как в гостях) и хорошая рента. Половина дохода с капитала фирмы. Но этого ей мало. И вы ошибетесь, если подумаете, что ей хочется больше нарядов и побрякушек или что она подпала под влияние какого-нибудь смазливого пройдохи. Она не из таких. И хотел бы я увидеть того, под чье влияние она подпадет, только, боюсь, никогда этого не дождусь… Нет, она решила создать собственное дело — даже не фирму, а целую корпорацию! И это в девятнадцать-то девичьих лет! Другие мамзельки мечтают о тряпках да женихах, а эта…
Короче говоря, она пришла ко мне за деньгами; убеждала меня предоставить ей почти все доставшиеся мне средства и потерпеть года три-четыре, пока она не поставит дело должным образом и к нам не потекут баснословные прибыли. Я не соглашался: мне некогда было ждать и деньги я берег для дела своего, хорошего, нужного людям, чтобы их от проклятой власти денег вообще освободить. К тому же, ее предприятие было весьма сомнительного, если не сказать темного свойства: что-то, связанное с землями индейцев Амазонки, которых нужно ей было с земель этих сгонять любым способом, чтобы что-то вырубать и продавать, продавать… Видел я потом двух ее компаньонов — очевидно бесчестные люди… Когда же я отказал ей, этот ангел сохранил полное спокойствие, но глянул на меня так, что мне в переносицу уперлись холодные дула двустволки.
Впрочем, потом она вдруг сделала кроткие глаза, сменила тихий гнев на ласку, стала усиленно спрашивать о моем здоровье, называя меня не иначе как „папа“, говорила, что я переутомился, что мне нужно немедленно отдохнуть, отправиться в хороший закрытый санаторий в Шотландии и что она это быстро устроит. Я поначалу не понял, в чем дело, расчувствовался, даже всплакнул от умиления — ведь я бездетный, совсем один на этом свете, но потом как глянул в ее вновь потвердевшие глаза, стал что-то подозревать.
И недаром: скоро узнал я, что ее адвокатишка стал ездить по всем докторам, к которым я когда-либо обращался — даже к зубному врачу завернул, собирая сведения о моем здоровье. А я всегда был чудаковат… И скоро я заметил, что знакомые мои общаются со мной с опаской, все о здоровье моем пекутся, без причины уговаривают отдохнуть и не нервничать… А потом через верного друга узнал я, что она вызвала с материка известного психиатра и будто бы у них уже все сговорено с адвокатом и врачами: хотят меня объявить сумасшедшим, упрятать в закрытый санаторий, а меня и деньги взять в опеку. Той же ночью я бежал. Я обманул их: я бежал не на юг, как они могли предполагать, а на север, и в Россию, а потом через Персию добрался сюда… Но боюсь, они все же выследили меня: я чувствую это — ведь они знают, куда я стремлюсь, и постараются перекрыть мои возможные пути…