Я выпить не хотел, но был не прочь посидеть где-нибудь; поэтому неопределенно пожал плечами.
— А жаль. Тут есть одно местечко у порта. Ни канкана, ни барабанов. Играет только негр на саксофоне. Хороший такой негр. Приехал сюда из Штатов на гастроли, прогорел да и застрял тут. И не мог не прогореть с этими торгашами: им же за каждый их грош подай оркестр с кордебалетом…
— Какими торгашами?
— А… так вы приезжий. То-то я смотрю… я сам здесь проездом. Торгаши — это кристадонцы. Вы не смотрите, что город сказка, это — город. Город одно, а люди — другое.
— Но ведь люди и создают город.
— Ошибаетесь. Город сам возникает, сам растет и живет. Он вечен, а люди в нем меняются через каждое десятилетие. Я допускаю, что в начале, у основания, люди и город могут быть едины, но потом пути их расходятся. Город всегда прекрасен, а вот публика внутри него… так что бегите из Кристадоны, пока они вас не ободрали, как липку, а потом не устроили в честь этого большого и красивого местного карнавала. Восходный все тут народ. Я сам здесь бьюсь с ними: у меня в этих местах осталось несколько участков за окраинами, я думал на них устраивать молочные фермы. Куда там! Они хотят натыкать на них отелей — туристов привечать. И хотят забрать участки почти за изначальную цену. Вот и приходится мне биться с этими торгашами…
— Но и вы тогда… торгаш, раз вы так торгуетесь за свою выгоду. Ведь земля ваша едва ли изменилась за это время. Глина и песок в ней вряд ли стали золотыми. А вам подавай сегодняшнюю рыночную цену…
Мой собеседник смущенно крякнул.
— Вот вы ведь как… Это отчасти верно, но я же не за себя торгуюсь, я для хорошего дела стараюсь. Мне-то многого не надо. Я человек со средствами, а живу здесь в паршивом пансионе, где по утрам мне дают один и тот же кофе, который ежедневно, я подозреваю, разбавляют со дня моего вселения. Скряги. Ну ничего… Завтра я переезжаю к рыбакам, в Пореллу, знаете? Буду есть свежую жареную рыбу, прямо из океана. Кстати, я мог бы и сам прокормить себя из моря: настрелять рыбы, набрать мидий и все это сварить и изжарить на пляже…
Он мечтательно поглядел на океан.
— Я не торгаш, поверьте. Когда-то я, молодой, делал мебель из сосны — веселую, красивую, звонкую мебель. И делал очень хорошо. И цену назначал, исходя из того, во сколько мне сосна эта обходится. Ну там… обработка, резьба, клей, лак… Еще прибавлял сколько мне нужно на хлеб, сыр, вино, уголь, одежду и инструменты (дом у меня был свой), чтобы работать, а не помереть с голоду. И всегда выходило у меня баснословно дешево, и мне говорили, что я дурак, что худшее продается в десять раз дороже (оно и понятно: одну вещь продают десять человек) и еще растет в цене — рынок, дескать. А я на этом рынке был как бельмо на глазу — однажды даже чуть не убили крупные конкуренты… И убедили-таки меня, что я сумасшедший. Одна дама, вдова, убедила и открыла на мне мебельный магазин. Потом стала продавать за границу. Веселье и звон дерева пропали — вместо этого звенели гинеи… Так пойдем слушать негра?
А почему бы и нет?
Я кивнул и поднялся: не мог же я и далее проводить день за днем в своей собственной компании и наедине со своими туманными мыслями. Я был для этого еще слишком молод.
— Не хотите ли подкрепиться? Хороший португальский коньяк, — незнакомец протянул мне фляжку.
Я отказался — и довольно, возможно, резко: столь скоротечное дружелюбие показалось мне панибратством.
Повисло неловкое молчание. От природы чувствительный к другим людям и их эмоциям и избегающий ранить кого бы то ни было — даже в ущерб себе самому, я решился его нарушить с возвращением к предыдущей, отвлеченной теме:
— Вот вы говорили про закатных людей… Но есть люди с утра вялые, встающие поздно, далеко не на восходе, но к вечеру начинающие действовать энергично и готовые работать всю ночь и своротить за ночь горы. Кстати, оттого и встают они поздно.
— Знаю, их зовут совами. Это вас вводит в заблуждение их внешнее, наружное. Но по сути они те же восходные люди — и даже еще более размашистые, упорные, цепкие и напористые, чем те, что начинают труды с первым лучом солнца. Ведь совы эти не оглядываются вечером на закат, не ждут его и не созерцают — совы вообще слепые; они заняты своей пользой. А люди заката только и ждут его, они любят закат: он для них — освобождение от не любимых ими дел, тревог, долгов и забот дня человеческого. Он им сладок как прощение их дневной бездеятельности; конечно, бездеятельности с точки зрения дельцов. Кто знает, сколько бесценных и истинных богатств творят закатные души в свой вечерний час? Эти „суммы“ не оприходует никакой банкир, эту „недвижимость“ не оценит никакой оценщик… Так что, идем?
Я кивнул и стал высматривать извозчика, но спутник мой меня остановил:
— Нечего бросаться деньгами, здесь недалеко — пройдемся… Дон!
— Что?
— Я представляюсь: Дон Годлеон — так я называюсь.
Поколебавшись, я тоже представился: Вальтерн, Гвед Вальтерн.
— Я хочу сразу прояснить: я не безденежный бродяга и выпивоха за чужой счет, подцепивший вас на набережной. Просто… я считаю деньги, как и все здесь, но я их считаю не для себя!
„А для кого?“ — хотелось мне спросить, но я решил, что это преждевременно.
— Я их, деньги, как зло, от которого пока никуда не денешься, считаю для дела, которое деньги убьет, — провозгласил Дон Годлеон, как бы отвечая на мой вопрос. — Я вижу, что вы — человек случайный при деньгах, сами капиталов не наживали и наживать не будете и не хотите — я сразу чувствую такую душу. И правильно: надо жить, а не наживать. Сам такой. Уверен, что в Кристадону привели вас не денежные дела, а… бег за чем-то, что и вы и сами не смогли бы ясно выразить. Верно? Вам хочется жизни полной и ясной, но вы не знаете, как к ней приступиться. Вам кажется, что яркая, увлекательная жизнь бежит мимо вас и ваших годов и вам хочется — благо, деньги есть! — влиться в ее бег, ухватить свой кусочек, свою струйку ее потока… Я вам хочу предложить одно дело: едемте со мною в Дуэй. Слышали о таком городе? Город — сказка. Всегда мечтал там побывать, но… то денежные затруднения, то со временем не получалось — путь неблизкий. Грустно, когда человек не может поехать в заочно полюбившееся ему место на земном шаре. Трагедия. Даже если вас ждет там разочарование, крушение самообмана, когда глаза ваши жестоко развенчают мечту вашего сердца, которое всегда, тем не менее, право и глаза его видят вернее, больше и дальше…
Дон помолчал.
— Впрочем, я бывал там… каждую летнюю ночь на Гэнси — я оттуда родом, — каждый погожий летний денек. Да и зимний тоже, когда море вдруг успокоится и лежит синее-синее, улыбаясь в ответ солнцу… Сначала не было денег, а потом, когда деньги появились, жена говорила, что надо сначала поставить как следует дело — ну, с мебелью, — а потом думать о всякой ерунде. „Для туризма время еще не пришло“, — приговаривала она, будто я хотел стать туристом или люблю туризм, который напрочь убивает истинное путешествие, ловко и лукаво подменяя его собою… Восходная была женщина — всегда подымалась не позже семи утра. Я предлагал ей привести на Гэнси корабль с копрой, имбирем, кокосовыми орехами, бананами. „Это не наше дело, для этого есть Индийская компания, — смеялась она. — Сиди и делай свои сосновые стулья и столы, а я буду их хорошо продавать: у каждого свое дело и свой доход“.
А ее пятнадцатилетняя дочь Винди, уже тогда прекрасная собою, но уродливая сердцем, смеялась надо мною, показывая мне банан: „Это вам прислали из Дуэя, папа, с ваших тамошних плантаций. Лично вам самый крупный тамошний экземпляр — так и просили передать“. А ведь я почитал ее за свою дочь, заменил ей насколько возможно ее горе-отца… Бойкая такая выросла девчонка — вся в своего родного папашу, красавчика Вэнсона, первого мужа вдовы. Тот занимался всем на свете, что могло дать наживу, по году сидел иногда без гроша, а потом вдруг отхватывал куш, чтобы еще год пробавляться по мелочам; всякое постоянное ремесло или место презирал, говаривал, что это не для него, а для недочеловеков, а он, Вэнсон, человек, а не рабочая лошадь… А вот мы и подходим к месту…