В это время из полумрака у нашего столика возникли две темные фигуры, сопровождаемые метрдотелем и официантом по винам. Таваго и Травота устало — как труженики после нелегкого рабочего дня — опустились на стулья и сделали заказ, нетерпеливо прищелкивая пальцами. Они улыбнулись Винди, причем оба сделали отрицательный жест головою; мне же холодно кивнули и вскоре сосредоточенно принялись за еду и вино.
Барабан у конферансье вдруг развалился на куски, он выхватил из него окарину и мастерски исполнил „Санта-Лючию“. Коломбина с досадой рванула струны арфы, собрав их чуть не в пучок, — и уродливый инструмент тоже рассыпался, а из-под обломков Коломбина выдернула скрипичный футляр и скоро поистине волшебные звуки „Ave Maria“ полились в зал.
— Это великие артисты, — прошептала Винди и ее глаза, как мне показалось, увлажнились. — Вот уж не ожидала встретить таких так далеко от Европы…
— Ну уж один-то сидит с вами за одним столиком, — вдруг подал голос Травота, который, казалось, чуть задремал, насытившись. Он легко поднялся и большой черной кошкой вскочил на эстраду, где после пары слов на ухо Коломбине завладел ее скрипкой. Травота заиграл этюд Паганини и исполнение было столь чарующе прекрасным, что в кабаре наступила полная тишина; даже официанты застыли с подносами, как слуги в очарованном злым гением сказочном дворце, где остановилось время и все погрузилось в сон.
Травота покинул сцену не под громкие, а под почтительные аплодисменты; в программе даже произошла заминка. Но вот гул и громкие голоса вернулись в кабаре, официанты с подносами возобновили свое вечное вращение и все пошло своим чередом.
— Мне говорили, а я не верила, — просто сказала очевидно впечатленная Винди.
— Ты снискал внимание всего зала, — неодобрительно покачал головой Таваго, — не забывай, что ты не концертант, который ищет внимания публики и газетчиков.
— И не верьте — со мной такое случается не чаще раза в пять лет, — весело сказал Травота, отвечая Винди. — А что касается концертов и внимания публики и газетчиков, друг Таваго, то иные наши с тобой гастроли уж куда как привлекали их внимание; их и еще кое-кого…
— Ты выпил слишком много вина, Травота, — мягко ответил Таваго.
— Ты прав, Таваго, — просто согласился Травота, — больше не буду.
— Мне говорили, а я не верила: люди охотно верят самому плохому о других, а самому хорошему редко — вероятно, истинные таланты другого открывают человеку глаза на его собственную серость и на мизерность его банальных успехов, которыми он ранее чванился, — упорствовала Винди, пристально и даже требовательно глядя на Травоту; ее глаза блестели от влаги.
Травота тоже пристально глянул на нее, потом — с сожалением — на бокал золотого вина и медленно произнес:
— Когда-то, в одном городке… впрочем, неважно где… пятнадцатилетний мальчишка заставлял плакать старого маэстро, который учил его играть на скрипке. Сначала старик плакал от досады на ошибки способного ученика, а потом от радости и гордости за него и от восхищения его игрой… На своей конфирмации паренек вызвал слезы умиления падре и случившегося там монсеньера: его скрипка тоже умела петь гимн Пресвятой Деве. Было много таких слез, но мне-то от них пользы выходило, что кот наплакал. Чтобы учиться дальше, в столице, чтобы пробиваться со своей скрипкой наверх, нужны были деньги, а у моего папаши их не было. У него и на сыр с лепешкой и стакан вина не всегда хватало. И тут умные, ей-Богу, умные, а не ученые, люди подсказали мне, что нужно сменить инструмент — и будут деньги, много денег, а они полезнее, чем чьи-то умильные, но бесплатные слезы, — Травота ухмыльнулся. — И я послушался и действительно сменил инструмент, — захохотал он деланным злодейским смехом, похлопывая себя по карману, где очевидно держал револьвер. — И деньги полюбили этот мой новый инструмент и пока что сохраняют ему верность до сей поры… Все, друг Таваго, замолкаю…
Несмотря на обещание, Травота вытянул вожделенный бокал и действительно погрузился в молчание.
— Но вы же могли стать великим артистом! — не выдержал я.
Травота глянул на меня с холодным презрением:
— В этом мире, чем больше у тебя денег, тем ты и больший… артист. Лавры — они из золота. Только посмертные лавры вам ничего не стоят, но они мне без надобности.
Он замолчал, всем видом показав, что не намерен продолжать разговор на эту тему.
— А какие таланты скрываете вы, Таваго? — спросила после продолжительного молчания Винди, глядя на партнера Травоты с неподдельным интересом, как на нового для нее и потому не разгаданного еще человека.
Хмурый Таваго вдруг мягко, чуть не застенчиво улыбнулся:
— По части прежних талантов мне далеко до друга Травоты. В молодости я грешил любовью к человечеству, вроде как ваш родственничек. Слушал речи и говорил речи; говорили, что хорошо говорил, — он усмехнулся, — а потом даже дело делал, но все испортили вожди. Странное дело: как только славный человек попадает в вожди, его как подменяют. Он уже свято верит, что он славный, и хочет заставить всех в это верить и ему подражать. Не помню точно, по-моему, Мэдисон сказал: истина в том, что всем получившим власть людям следует доверять только до определенной степени… Я боюсь, что ваш приятель, — он вдруг обернулся ко мне, — не будет исключением. Советую быть настороже и самому по себе…
Мне ничего не оставалось, как пожать плечами.
Наш странный совместный ужин завершился за пустяковым разговором. Таваго и Травота покинули черный автомобиль у „Кохинора“, сухо пожелав мне спокойной ночи. Винди проехала далее, до моего дома, и попрощалась, протянув мне руку, но оставаясь в машине. Я почему-то ожидал большего, но и это короткое пожатие наполнило меня восторгом, и я долго стоял у своего подъезда, вдыхая ночной воздух с запахами миндального цвета, мимоз, роз, магнолий, жасмина и олеандров, после того, как черный автомобиль укатил в сторону „Кохинора“.
Глава 11
У моей двери, несмотря на поздний час, прохаживалась консьержка. Она тут же ринулась ко мне с сообщением:
— Вам прислали из прачечной корзину для белья. И такую огромную. Я им говорю, тут ошибка, мы сами заботимся о своих жильцах, а они показывают мне заказ и все совпадает…
— Мой друг — владелец прачечной, я не могу не быть его клиентом, — мягко, но тоном, пресекающим всякое обсуждение, ответил я. — Спокойной ночи.
Итак, обещанная корзина прибыла, значит — в путь! Смешение сталкивавшихся между собою чувств овладело мной. В корзине я действительно нашел письмо Лунка, который лаконично сообщал:
„Отбытие завтра около полуночи. Если вас не оставят без присмотра, отправляйтесь с ними в кабаре „Сингапур“ — оттуда есть выход. У выхода я вас заберу. Позвоните“.
Я набрал затверженный номер и несмотря на поздний час в гараже ответили. Это был Лунк.
— Они могут заподозрить расчет на нашу помощь, если вы сразу решите направиться в „Сингапур“. Назовите им сначала опять „Фернандину“. Они захотят быть хитрее всех и предложат сменить место. Тогда скажите им, что хотите провести вечер в „Сингапуре“: больше в Кристадоне идти просто некуда. Помните, что вы сейчас их единственная нить к Дону, и они за вас будут держаться всеми силами…
Получив от Лунка все разъяснения по выходу и повесив трубку, я выглянул в окно и действительно приметил знакомый черный автомобиль в ярдах пятидесяти от перекрестка. Кто был в нем — Таваго с Травотой, их подручные из местных или сама Винди? То, что Винди может провести ради меня ночь без сна, наполнило меня нежной тревогою и не хотелось думать, что она сделала бы это не ради меня, а ради своего дела, ради удачи в своем преследовании. Черный автомобиль не раздражал и не беспокоил меня: в конце концов, я долго втайне желал попасть в полосу приключений, а с ними приходят не только радостные волнения. Досадно было только то, что они не считали даже нужным скрывать свой надзор за мною, но, возможно, таким образом меня предостерегали от действий, которые повлекли бы с их стороны большую жесткость. Может быть, так Винди проявляла свою заботу обо мне, о моей безопасности? Эта мысль была мне сладостна.