Ничто не удерживало меня в Транговере, где я — по замкнутому моему характеру и долгому отсутствию на учебе в колледже — мало с кем знался. Однокашники же мои — прилежные знатоки северного леса и древесины — как один находились на практике в лесных районах. Я быстро собрался и поездом — для скорости — выехал в Тронт, крупный океанский порт не в пример нашему Транговеру, где по большей части швартовались рыбачьи, да каботажные суда.
Тронт поразил меня как преддверие великого нашего мира. Задирая голову, я рассматривал огромные океанские пароходы из Нью-Йорка, Лондона, Сиднея, Тулона, Буэнос-Айреса. Распогодилось, солнце ранней весны блистало вечной новизной мира, а синяя полоска моря светилась обещанием открыть мне далекие страны и бескрайний простор океанов с тысячами прекрасных островов.
В агентстве у меня возникла неловкость с клерками, ибо я даже не мог толково сказать, куда же хочу направиться. На меня уже посматривали с подозрением как на сумасброда или человека в бегах, которому все равно, где скрыться — лишь бы подальше. Где им было понять, что у меня дух захватило от привычной им до зевоты карты на стене их конторы, от головокружительного множества мест, куда бы я хотел помчаться. Меня в равной степени очаровывал и Марсель, и Гонконг, и Наталь, и Капстад. Наконец я назвал Кристадону, к которой взоры мои обращались почему-то чаще всего в часы, проводимые с атласом. Я любовался на карте этим городом-портом на берегу глубокой — судя по сапфировой окраске в атласе — и удобной бухты и сквозь условный картографический кружок видел прекрасные дома, улицы и набережную в роскошном субтропическом цветении.
После двух дней нетерпеливого ожидания я на закате взошел на небольшой, но красивый и комфортабельный пароход, отправлявшийся в те края. Едва расположившись в каюте, я вышел на палубу и встал у борта, любуясь садящимся в море солнцем. Закат был, как часто видится ранней весною, наполнен легкой грустью вместе с неясным обещанием чудесных встреч и событий в грядущем. Однако не все разделяли мое восхищение заходящим солнцем: около меня остановился офицер из команды и хмуро стал глядеть на горизонт; потом выругался и проворчал:
— Все к тому, что начало рейса легким не будет. Вы как насчет морской болезни?
Я молча улыбнулся.
Вернувшись в каюту после ужина, я долго не мог заснуть от волнения, все смотрел в темный иллюминатор, словно хотел увидеть в кромешной тьме свою судьбу. Уже скоро после отплытия стало сильно качать, и я заснул только после того, как воспользовался погребцом, снаряженным мне моим практичным дядей, которому врачи воспретили крепкие напитки, но который тем не менее до сих пор знал в них толк и случаи их применения.
Шторм разыгрался под утро и продолжался еще день и ночь. Я чувствовал себя так скверно, что судовой врач не раз заходил в мою каюту. В первом же континентальном порту я по его настоятельному совету прервал свое морское путешествие и сошел на берег. Местное отделение агентства достало мне купе в экспрессе „Звезда Востока“, и я покойно и с комфортом, наслаждаясь железной дорогой как дорогою вообще, пересек с северо-запада на юго-восток наш старый континент и, еще два раза сменив поезд, прибыл, наконец, в Кристадону по суше и теперь сидел на террасе гостиницы „Монтевидео“, прозревая лазурную даль южного моря как человек, если и не достигший еще цели, то ее достигающий…
Мое уединение было нарушено шумным и толстым маклером в белом чесучовом костюме, который сразу объявил мне, что работает себе в убыток — лишь бы угодить клиенту, это для него дело чести. Я не был стеснен в средствах и рассудил не утруждать себя в это прекрасное утро, мое первое утро в Кристадоне, осмотром предлагаемого, а поверить человеку чести на слово, так что мы поладили быстро. Боясь, что я могу передумать, он тут же распорядился грузить мой багаж, и через полчаса мы уже отъезжали от гостиницы „Монтевидео“, о которой у меня до сих пор остается краткое, но светлое воспоминание как о первой встрече с южным берегом и морем, а вид с террасы нередко возникает в моих снах, ибо он стал как рисунок на театральной занавеси, еще пока скрывавшей сцену действия и актеров этого действия, среди которых оказался и я.
Пока же утренний ветерок безмятежно колышет бугенвилию на террасе скромного белого отеля.
Глава 2
Основанная венецианскими купцами-мореплавателями и пережившая не одних властителей Кристадона — город традиций, город прошлого, город славных людей далеких десятилетий, когда время не поспешало столь неприлично суетливо, как теперь.
Я поселился на улице Домиличи — одной из красивейших в городе, в квартире бельэтажа, в прибрежной, восточной части города. Дом был пятиэтажный, но очень высокий, чопорный и солидный своим темно-красным кирпичом даже в беззаботном, развеселом солнышке рыбачьего побережья, что отстояло от него не более, чем на милю.
Прохлада и старина жили в доме рука об руку, сохраняя друг друга и тишину.
Золотыми закатами, которые рождали тонкую и изящную, как скрипка, тоску, я шел прогуляться по Кристадоне мимо безмолвных — если не считать шума морского ветра — особняков, что создавали в воображении моем сотни историй о любви и несбывшемся счастье, о прерванной молодости, о рухнувших и умерших в этом ярком закатном солнце надеждах.
Серебряные платаны и золотые дубы шумели в ветре — как пел церковный хор, торжественно гудели органом из-за причудливых оград; иногда скрипка или призывные раскаты фортепьяно доносились до моего чуткого к звукам чужой жизни слуха.
Старый шарманщик играл милую старую мелодию на углу у булочной; и булочная и мелодия уносили меня в мое северное детство в Транговере. Я дал шарманщику полсоверена, но он ничуть не изумился королевской щедрости моей, будто она была делом обыкновенным и он давно ждал меня с ней.
По улице Довенте — одной из центральных и прекраснейших улиц Кристадоны — я вышел на Венецианскую набережную к морю, где королевские пальмы постукивали усыпляюще ветвями под ветром с океана. Обычно здесь бывало много народу, и я надеялся в своем одиночестве на счастливую встречу, но в этот вечер на набережной было пустынно, как никогда за время моей жизни в городе. Я сел на скамью у позеленевшего памятника дожу со свитком в руках и стал глядеть на медно-красные валы под царственно пурпурным небом, что набегали и набегали на берег.
Вдруг из-за куста магнолии, которым была скрыта соседняя скамья, послышалось покашливанье. От неожиданности я вздрогнул, ибо полагал, что вокруг никого не было. Послышалось бульканье жидкости, кряканье и из-за куста появился человек, который потягивался и позевывал, как после сна. Бродяга?
Незнакомец пусто глянул на меня, потом на океан, затем снова воззрился на меня уже со вниманием.
— Красиво? — кивнул он на закат.
Я молча улыбнулся.
— Я вижу, вы — закатный человек. Такой, как и я, впрочем. Закатные мы люди, люди заката.
Я вопросительно взглянул на него. Передо мной стоял господин средних лет, среднего роста и средней, что ли, наружности. Одет был прилично.
— Не возражаете? — спросил он и уселся рядом, не дождавшись ответа. Очевидно, ему хотелось поговорить.
— Вы, вероятно, хотите спросить, что я имею в виду под „закатными людьми“?
Я опять неопределенно улыбнулся, но промолчал: я не имел обыкновения быстро сходиться с людьми. Но незнакомец не обескуражился моей реакцией и продолжал:
— Закатные люди — это те, кто весь день с утра, с восхода, ждут красивого заката, теряя попусту свой день. Души крепкие, упругие, бодрые любят восход, на восходе встают и делают свой день, точно зная, что надо делать, когда и как. А закатные… они все утро маются мыслями — и хорошими мыслями, черт возьми! — чем им заняться днем? — и все сомневаются, как бы что или кому-нибудь не напортить, потом — днем — толкаются то туда, то сюда — и опять сомневаются, и опять без толку — ибо сомневаются! И ждут в душе с нетерпением вечера, заката, когда деловой день так или иначе кончен и можно глядеть на закат и мечтать о дне завтрашнем, будто тот будет более толков, чем сегодняшний. Они в восторге от заката, ибо более чувствительны к красоте: у них имеется гораздо больше времени, чтобы ее прочувствовать, чем у людей „утренних“, „восходных“… А за закатом и ночь придет, от которой они ждут прозренья и решения их вопросов. И вот закат гаснет, ночь наступает, и они засыпают, чтобы практически проснуться только на следующем закате… Не хотите ли выпить где-нибудь?