Под облюбованной мною лоджией располагался магазин океанских редкостей, о чем я догадался по паруснику и чучелам чудо-рыб на витринах по обе стороны дверей красного дерева; их охраняли, словно подпирая по бокам, две гигантские раковины-стромба.
Внутри, в мягкой полутьме, казалось, пахло морской солью, водорослями и солнечным ветром далеких морей; чудились запахи ванили, табака и зверинца. Магазин походил на огромный аквариум, где лениво и почти незаметно для глаз шевелились морские звезды, застыли настороженно лангусты и крабы, а акула косила глазом на посетителя, примериваясь, как за него взяться. Дно было выложено кораллами и раковинами: устричными и мурексами. В самом темном углу стояли индеец и негр; очевидно, уже долгие годы они не сводили своего загадочного взгляда детей природы с жаждущего экзотики белого человека, который хоть и не раз менял покрой костюмов за это время, но по своей сути оставался неизменным в своем стремлении познать, подчинить и переустроить на свой лад черный, красный и желтый мир, чтобы затем его ненавидеть и презирать, но снова и снова стремиться в покоренное им, но все же, как и прежде, свободное и открытое для всех лоно великих тропиков.
Негр — вероятно, с Антильских островов — держал в руке раковину „флоридский тритон“, в которую в тех краях дудят, как в рог, но вот уже который год так и не решался подать сигнал к восстанию гаитянских рабов.
Хозяин магазина не походил ни на старого моряка, ни на коммерсанта; скорее, он выглядел ученым хранителем музея.
— Собираетесь в дальнее путешествие? — прошелестел он с участием.
Я изумился:
— Это на мне написано?
— Пустяковая задача догадаться, молодой человек: морякам и тем, кто вернулся из дальних краев, все эти вещи не в диковинку, примелькались, и они смотреть на них не придут; если и придут ко мне, то лишь что-нибудь продать. Конечно, вы, может быть, прибыли из Австралии и тоже хотите что-нибудь продать? Впрочем, у вас вид человека, давно наслаждающегося покоем и комфортом дома на суше.
Я покачал головой и со все растущим увлечением стал переходить от одного прилавка к другому. Я без труда узнавал чудеса южных морей — сказались детские и юношеские годы, проведенные с книгами и иллюстрациями, показавшими мне тот мир с самых разных сторон. Чтобы сделать приятное симпатичному старику, я решил купить красивую плоскую раковину размером с ладонь.
— Вы сделали хорошее приобретение перед дальним путешествием. Эта раковина станет вашим амулетом и защитит вас. Доброго вам пути и да хранит вас судьба во всех превратностях…
Раковина со мною и по сей день. Она нежно теплится розовым морским рассветом, искусно склеенная после удара пули...
Дома меня ожидало письмо, переданное консьержкой — ах, как Годлеон мог допустить такое легкомыслие! Однако письмо было не от него, а от „прекрасной синьорины, что утром была у вас“, как пояснила, медленно расставаясь с конвертом, консьержка. Письмо от Винди! Всего через несколько часов после нашего нелегкого разговора…
„Если к вам вернулось хорошее расположение духа, нарушенное моим визитом, то вы, возможно, согласитесь сопровождать меня в кабаре „Фернандина“ сегодня около девяти и пропустить ради этого зрелище прекрасного заката?“ — шутила она в своем приглашении.
Сердце у меня радостно замерло, как у школьника, которому исключивший его накануне директор гимназии вдруг разрешил вернуться в класс (было такое с одним моим товарищем детства). Конечно, радость омрачилась при мысли, что Таваго с Травотой, вероятно, присоединяться к нам, но ведь так или иначе я проведу целый вечер с Винди. И горечь сразу прошла. Тем более, что я быстро уверил себя, что таковая встреча только на пользу делу Годлеона, так как я проникаю в самый стан противника… прекрасного противника…
Светлость и сладость моих размышлений прервал телефонный звонок, заставивший меня вздрогнуть — за все время проживания в этой квартире я еще ни разу не пользовался телефоном: заказывать по телефону мне было нечего и не было знакомых, которые могли бы мне позвонить. Я поспешно снял трубку и ее тут же наполнил мягкий, но жестко и решительно пленявший голос Винди:
— Очень рада, что вы вернулись пораньше и, следовательно, уже получили мое приглашение. И как джентльмен не откажетесь пожертвовать собой и всего одним вечером ради одинокой девушки в незнакомом ей городе.
— А… ваши спутники?! — вырвалось у меня.
— Их не будет, когда мы встретимся; возможно, подойдут ненадолго попозже. Вам не следует бояться их общества: они действуют жестко только, когда на работе. А в кабаре мы будем отдыхать, верно?
— Почему вы подумали, что я их боюсь?
— Я заеду за вами через два часа; думаю, времени у вас на наведение вечернего лоска более, чем достаточно…
Трубка замолчала. Я постоял с нею в раздумье, несколько задетый, но затем радость от грядущей встречи с Винди пересилила отрицательное.
Переодевшийся и тщательно выбритый, я уже почти час сидел неподвижно в кресле, когда услышал с улицы автомобильный клаксон. в окно я увидел определенно, что кроме шофера и Винди в черной машине никого не было. Наконец-то я посмотрю изнутри пресловутый черный автомобиль, расположусь на его сиденье рядом с Винди, а места двух мрачных субъектов будут пустовать…
Винди казалась чуть утомленной, задумчивой, но тем милее. Она медленным кивком указала мне место рядом с собою, и мы тронулись. До самого кабаре мы переговаривались лишь улыбками, глазами и легкими, застенчивыми как бы вздохами. Только у входа она, отпустив шофера, сказала с блестящей, вечерней улыбкой:
— Ненавижу кабаре.
— Почему?
— Потому что кабаре как наш мир, наше общество — в нем не велено гневаться, скорбеть, страдать и резать правду в глаза, если не хочешь, чтобы тебя вывели или уволили (конечно, если в этом не состоит твой номер программы), а велено веселиться, улыбаться всем и расточать комплименты.
— Почему же вы идете в ненавистное место?
— Потому что я принадлежу этому миру и нигде более мне места нет…
Она еще раз элегантно, по-светски улыбнулась и, взяв меня под руку, повела сквозь роскошный, праздничный вестибюль.
Мы заняли столик на четверых — что подпортило мне настроение — в полутемном углу, но почти у самой эстрады. Там в ярком свете отпускал шутки на местном диалекте щуплый элегантный молодой конферансье. Вот он отчаянно весело захохотал и на сцене появился Пьеро; поводив трагическими очами по публике, он затянул: „Donna e mobile…“ Ария ветреного красавца-герцога в его устах вызвала хохот в зале, тем более, что за его спиной конферансье вовсю любезничал с Коломбиною, очевидно, женой горе-ловеласа Пьеро: оба то и дело наставляли ему сзади пальцами рога к вящему восторгу публики.
— Удачная находка, удачная, — усмехнулась Винди, приглашая меня своим бокалом выпить вина — Что же вы не пьете, моряк?
— „…qual piuma al vento…“ [2] — уныло тянул на эстраде Пьеро, тяжко переминаясь с ноги на ногу; тут Коломбина подставила ему ножку, и он растянулся под хохот публики, выкрикнув что-то на диалекте полным страдания голосом. Зал взвыл от восторга.
— Фу, как печально, — состроила гримаску Винди, так и не притронувшаяся к вину, — настоящие страдания вызывают недоверие, усмешку и даже хохот; поддельные же — сочувствие и по крайней мере внешнее доверие. Людям не хочется правды. Пейте же, капитан, вино превосходное…
Пьеро сгорбившись покинул сцену под аплодисменты, а конферансье и Коломбина остались — конферансье на переднем плане с огромным барабаном, Коломбина — в глубине сцены у огромной неуклюжей арфы, которую установили потихоньку еще во время арии Пьеро. Конферансье грянул в барабан, а Коломбина задергала толстые, как проволока, и дико взвывающие струны — началась какофония, в которой один музыкант обвинял другого, уснащая обвинения местными словечками и шутками.