— Я бы сразу передал картину в общественный музей — пусть ее видят все, а музей пусть хранит ее и заботится о ней, — подумав, ответил я как можно мягче.
Лицо Винди стало натянутым, но она продолжала улыбаться, видимо, соображая, как возразить.
— То есть, вы бы не стали бороться со мною, чтобы отнять у меня бесценный холст и уберечь его от варварского обращения. Это факт и вы его признали. А никакой общественный музей в условиях вопроса не стоял… Хорошо, еще пример — попроще и понятнее: представьте, Гвед, что зимою я зажгла наш с вами дом, чтобы погрелись наши соседи, не позаботившиеся запасти себе дров на зиму.
— У соседей не было денег на дрова; они были больны; им не нужен ваш пожар, который может перекинуться на их дом и лишить их крова… Вы приводите крайности, Винди, если вы не возражаете против такого моего к вам обращения…
— Конечно. Гвед, я не возражаю: мне кажется, мы становимся ближе друг другу с каждой минутой нашей беседы… А что до крайностей, то Годлеон и есть человек крайностей, он сам крайность, он — крайний в этом мире. А вы бы могли стать моим союзником, просто понимающим меня другом, в конце концов. Вы, я вижу, влюблены в море, в корабли, хотя это и обычная и даже — простите — банальная вещь в вашем возрасте и при вашей натуре. Представьте, что наш с вами корабль вместо того, чтобы брать фрахт и приносить доходы, из которых мы бы с вами платили хорошее жалованье и премии капитану и команде, а они в свою очередь достойно содержали свои семьи и не мыкались в поисках куска хлеба, вдруг поставлен на прикол. Паруса навсегда убраны, старику-капитану дана отставка, дружная команда рассеялась по грязным каботажным судам, а наш любимец морей и моряков, несмотря на отличное состояние, отведен на корабельное кладбище, чтобы бродяги могли устроить там себе ночлежку. Ночлежка во дворце или на борту прекрасной яхты, поставленной на вечный прикол — вот мир мечты Годлеона.
Винди очевидно разгорячилась, несмотря на насмешливую внешнюю невозмутимость. В конце фразы она сделала изящный и сдержанный, но, тем не менее, до удивления эмоциональный жест кистью правой руки.
— Не скажу, что мы часто и подробно обсуждали его, но мир Годлеона не показался мне столь унылым и примитивным.
Здесь Винди вздохнула и устремила взгляд в угол гостиной, где на стене в полуденном свете, пробивающем жалюзи, дрожали тонкие тени цветов бугенвилии.
— Мир по Годлеону, может быть, в чем-то и неплох, но что толку, если этот наш мир не хочет меняться или уступать место.
— Возможно, это мы не хотим меняться? И менять мир?
— Почему? Я тоже хотела бы, может быть, стать другой и многое изменить в мире, не думайте, что меня все устраивает. В частности, я бы хотела, чтобы рядом были иные люди… Но чтобы был толк в нашей перемене, все должны измениться разом, вместе, не отставая и не забегая вперед, а все кончится тем, что каждый на старте будет оглядываться на соседа. Кто-то возьмет старт, а кто-то останется посмотреть, что с тем будет, не свалится ли тот с дорожки с высунутым языком. А еще кто-то начнет прибирать вещи, оставленные решительными спортсменами в раздевалке, в надежде, что с теми наивными простаками все уже кончено… Во всяком случае, я не хочу быть в таком деле первой, пусть мне сначала представят гарантии.
— Боюсь, никто их не представит, кроме Годлеона, — заметил я со смехом.
— А его гарантии значат что-либо только для таких, как вы, — также смеясь, подхватила Винди. — А жаль. Скажу откровенно, я надеялась сделать вас союзником или верным другом, но мы расстаемся сейчас лишь попутчиками, случайными знакомыми на общем пути в Дуэй. Грустно.
От этих слов мне стало вдруг тоскливо и до отчаяния одиноко.
— Но вы мне небезразличны, помните об этом, Гвед, — добавила она уже без улыбки, — небезразличны ваша судьба, ваш путь и… ваше положение на этом пути — где вы и что с вами…
В ее словах теперь послышалось грозное предупреждение, что меня не оставят без наблюдения. Как бы подтверждая это, Винди добавила, твердо глядя мне в глаза:
— Тем более, что вы становитесь деятельным участником в этом предприятии и тоже собираетесь в Дуэй. Почему бы вам, кстати, не ехать с нами?
Я не знал, что ответить, и Винди не стала настаивать:
— Бог с вами, езжайте, как собирались, ваша щепетильность в отношении ваших слов, в которых вы видите обязательства, замучит вас по дороге. И нас заодно…
Она быстро поднялась и протянула мне руку:
— До свидания, Гвед, здесь или по дороге в Дуэй. Боюсь, что отняла у вас много времени и вам давно уже пора к вашему любимому морю. У волн хорошо думается, так что подумайте над нашим разговором.
В дверях она обернулась, и глаза ее оказались у моих глаз.
— И еще: поверьте, что вы мне небезразличны, Гвед. Стали небезразличны…
Теперь в ее чудесном голосе уже не было ни твердости, ни угрозы, и у меня радостно забилось сердце. В конце концов, она самая чудесная девушка на свете, а я молод, неглуп и недурен собою: неужели наши отношения должны сводиться только к деловым спорам и столкновению мировоззрений? Кто, в конечном счете, мне Годлеон? Что мне его мир, если у меня есть свой, который уже столько лет со мною и сейчас сопровождает меня и только меня в моем странствии. Мне решать, сделать ли его частью иного мира или сохранить его самостоятельность и неприкосновенность, допустить ли в него кого-то еще или остаться в нем в одиночестве… Или лишь вдвоем? Если только кто-то решит покинуть свой мир ради моего или сделать свой мир его частью…
Винди ушла и для меня наступила такая тишина, что я даже не услышал ее удалявшихся шагов. Я сел в кресло, которое еще хранило ее тонкое тепло, и уставился в стену напротив — световое пятно на стене погасло и тени бугенвилий исчезли.
Глава 10
Розоватый свет на стене и тени цветов появлялись и исчезали — день, вероятно, был облачный, — а я все сидел в кресле и думал о Винди.
Меня почему-то не пугало, а умиляло то, что ее нежная рука столь тверда, когда нужно принимать решения, что в прелестной головке не роятся, а четко выстраиваются — как на военном параде — деловые и дельные мысли, подчас жесткие и даже жестокие, с ясным планом их осуществления. Память о ней все так же жива для меня, ничуть не поблекнув, по сей день. Винди говорила мягко, очаровывая голосом и подрывая в собеседнике волю, но действовала неожиданно для меня жестко и продуманно и всегда могла сказать, чем кончится то или иное предприятие, особенно, если этим предприятием был увлечен я…
Я очнулся от своих мыслей, когда часы на ближней церкви пробили два. Во мне сразу возникла и стала быстро расти потребность немедленно оказаться на улице, чтобы там, среди прохожих и окон домов, рассеять свое возбуждение и неотвязные мысли, распылить их на вольном ветре. На лестнице я столкнулся с консьержкою, которая поспешно и невнимательно поинтересовалась, вернусь ли я к вечеру и подавать ли ужин, и тут же устремилась к своей комнате, где у нее был телефон. Я помедлил и услышал, что она сразу стала кому-то звонить.
Когда я вышел на улицу, из подворотни напротив выглянул оборванец и косо на меня посмотрел. Возможно, это не имело ко мне никакого отношения, но я почувствовал себя под наблюдением: видимо, Винди я действительно был небезразличен.
Однако счастливое свойство натуры моей — пропускать как сквозь грохот неприятное и задерживать блистающие крупинки радостного, делающего комплименты сердцу — сработало и на этот раз, заполнив до самого дальнего уголка внимание мое нарядными весенними улицами Кристадоны. К тому же, я не совершал и не собирался совершить во время прогулки что-либо в ущерб одной и в пользу другой стороне.
Среди смешения барокко и готики на улицах попадались дома нормандского типа с длинными, опоясывающими второй этаж балконами и лоджиями, укрытыми бугенвилией, виноградом или плющом. Я шел мимо домов этих, представляя себе их обитателей. Как правило, это были моряки: капитаны, шкиперы, первые помощники, штурманы, судовые врачи и знаменитые лоцманы. Их стройные благородные жены с добрыми и чуть печальными от долгих разлук глазами верно и безупречно ждали их с моря. иногда морская трагедия докатывалась сюда в траурном женском одеянии, черных костюмах друзей, крепах и хризантемах и надолго располагалась в унылом молчании пустых комнат с портретами веселых и смелых людей и великолепной моделью брига в пыльном золоте вечного луча, пробившегося сквозь тяжкие шторы. Как мне хотелось стать таким же моряком, которого ждет в одном из этих домов прекрасная, любящая и добрая супруга, чья скорбь в случае моей славной гибели будет глубокой, долгой и неподдельной. Нескончаемые вечерние часы будет она просиживать вон на той лоджии, грустя о нашей прерванной смертью, но по-прежнему живой и прекрасной любви…