Она здесь легко поднялась, двумя пальцами взяла бутылку вина Вэйви, стоявшую на каминной полке, пальцами другой руки подхватила осторожно два бокала и, водрузив все это на разделявший нас столик, налила вина себе, а потом — подумав — и мне.
— Раз уж вы не догадались предложить, пришлось додумывать за вас, — сказала она веско и поучительно. — Так вот: Годлеон всегда был чудаком, но Боже меня сохрани порицать его за это. Чудаки не только имеют право быть в мире, они даже разнообразят его, если не украшают. Почему же не почудачить, если вы можете себе это позволить, конечно, не ущемляя ближних. Я не ханжа и не тупой консерватор; мне тоже многое не нравится в нашем мире, но сколько бы я не плевала (прошу простить резкости) против урагана, мне его не остановить — только самой утираться придется. А Годлеон — воинствующий чудак, так что от его плевков приходится утираться его близким и не только… Я не против благотворительности или — лучше — достойной помощи тем, кому не повезло в этом мире; здесь достигаются сразу две цели: приуспокаиваете совесть и укрощаете обращенные на вас ненависть и зависть нищеты, смягчаете злобу бедности. Конечно, здесь главное не пересластить и не плодить обленившихся нахлебников… Но согласитесь, чтобы благотворить и давать, надо иметь и иметь столько, чтобы оставалось и у вас, иначе вы сами скатитесь в благотворимые.
— Вопрос в том, сколько же оставлять себе… — неуверенно заметил я.
— Да, это вопрос вопросов, который каждый решает по-своему; обычно по принципу, что своя рубашка ближе к телу, надо признать, и что своя рубашка должна быть шелковой. Над этим вопросом бьются политэкономы. А я женщина, которая вовсе не замахивается на весь мир, но хочет иметь его достойную на ее взгляд частичку. Годлеон тоже пока еще не снял последнюю рубашку ради своего мира. Но дело здесь даже не в этом, а в том, что каждый зарабатывает себе на жизнь своим инструментом: столяр рубанком, плотник топором, моряк кораблем, кузнец — молотом с наковальнею… А есть еще универсальный инструмент — деньги, которые также зарабатывают вам на жизнь, как кисть маляру.
— Но ведь кисть работает только тогда, когда ею водит маляр, и работает так, как он ею водит. Он к кисти прикладывает труд, а деньги работают на хозяина, когда он лежит на диване.
— Не скажите, — воскликнула Винди со смущением, досадою и обидой, — это еще более тяжкий труд — управлять денежным инструментом. Кузнец, маляр и плотник окончили работу, убрали свои инструменты и забыли о них, выпивая в таверне, а держатель денег думает и тревожится об этом инструменте своем день и ночь, ибо инструмент очень хрупкий и ценный и его норовят прибрать другие или украсть. Каторжный труд, не каждому по плечу… И вот представьте себе, — с напором повела она рассуждение дальше, торопясь уйти от возникшей сомнительности доводов, — что мастера пропивают свои инструменты или бросают их играть мальчишкам. Они уже не смогут зарабатывать себе на хлеб и также не смогут подать нищему. К тому же ведет и Годлеон. Кстати, он борется против денег как инструмента с помощью денег же и хочет их как можно больше для этой своей борьбы. Разве не парадокс? Он собрался уничтожить деньги и заменить их даже не меновой торговлей, а произвольным обменом вещами — как Бог на душу положит! — когда за корову берут или отдают веточку спаржи или пучок луку, если более взять или отдать нечего. Какой честный труженик на это согласится? Так раньше выменивали на бусы золотой песок у дикарей.
— Но это происходило в одностороннем порядке и при неведении одних и поэтому было обманом, а Годлеон предлагает всеобщность, обоюдность и с общего ведома. Немощный старик не может дать за мешок зерна больше пучка лука, но в другом месте за один только такой же мешок хлебопашцу дадут пару славных лошадей с телегою, — вдруг решился заявить я. — Может быть, так все же лучше, чем страдать от „каторжного труда“ дельца? И разве кощунственно предположить, что он со своим „трудом“ исключительно для себя и своей семейки и управлением „инструментом“ — для пополнения своего и только своего в конечном счете кармана — вовсе не так уж нужен людям, как маляр с кистью или плотник с топором или доктор со стетоскопом, которые мастерят им и их семьям кров и лечат их? А может быть, и вовсе никому, кроме себя, не нужен…
Винди недобро прищурилась и усмехнулась.
— Еще раз убеждаюсь, что Годлеон не такой уж простак, умеет подбирать себе под стать, не хотелось бы сказать — с гнильцой… Вы все бежите от утомляющих и пугающих вас денежными делами деловых людей, бежите от денег — впрочем, с хорошими же деньгами в кармане, — а деньги вовсе и не гонятся за вами (разве только в виде долгов), ибо им настигнуть вас — раз плюнуть, они везде. В том числе, и у вас в кармане, иначе вы добежите лишь до ближайшей церковной паперти. Вы бежите из страны в страну, пока они позволяют вам это делать, верно, Гвед? И те деньги, что остались за вашей спиною стеречь вас, и те, что у вас в кармане, держат связь между собою, первые помогают вторым и вместе невозмутимо сопровождают вас повсюду, не обращая внимания и не оскорбляясь на вашу бессильную и лицемерную брань и угрозы в их сторону, ибо они полны неотъемлемого достоинства и самоуважения. Годлеон, между прочим, бежит на битву с деньгами с деньгами же да еще по дороге норовит прихватить: он не может, оказывается, бороться с деньгами без их же помощи, поэтому они тихо смеются над ним и… над такими, как он.
— Люди различаются, по-моему, по тому, — опять набрался духу вставить я, — что деньги могут заставить их сделать, а что не могут. Одни сопротивляются их приказам, а другие с готовностью, покорностью или даже с циничной радостью — как верные и убежденные сообщники — их приказы исполняют. Вопрос в отношении людей к деньгам.
— А не в их отношении к вам? Одних они любят и охотно собираются у них в карманах, а от других бегут до последнего гроша.
— Тем более деньги надо обуздать или — если это невозможно — уничтожить: люди не должны отдавать себя на их милость и на волю их пристрастий, как правило, несправедливых.
— Да вы сам философ не хуже Годлеона, а впрочем, вы софист. Не обижайтесь — я в своих рассуждениях тоже софист. Или софистка. — Винди весело рассмеялась. — Кстати, нет ничего несправедливого в пристрастиях денег: они, как и большинство, любят взаимность — их любят и они любят; но только если любят именно их, а не то, что они дают. Безответная любовь у них редкость, они, признаю, не столь возвышенны. Вы — если вы действительно искренни — тот самый редкий случай. И то, пока вы молоды и можете позволить себе играть чужими чувствами…
— Ладно, — вздохнула она, — попробуем убедить вас исподволь яркими сравнительными примерами. Вы бы отдали играть детям уникальный цейссовский микроскоп, Гвед, чтобы они разломали его в своей игре?
— Дети не так глупы, возможно, они бы использовали его по назначению, для исследования окружающего мира.
— „Возможно“! Это взгляд идеалиста. А если бы они бросали его на веревочке в пруд или колотили им по забору? И вы бы не могли отобрать его, ибо отдали его насовсем в порыве великодушия и любви к бедным детям? Молчите? Вот так бы вы тогда страдали и молчали… Еще: представьте, что нам с вами досталось в наследство полотно великого мастера. Мы восхищаемся, гордимся им, мы и наши друзья. К нам приезжают издалека искусствоведы. Профессор пишет по картине монографию. Выходят альбомы с репродукциями картины. Да, вероятно, мы с вами получаем какой-то доход — ведь мы должны охранять и сохранять картину для общества… Но в один прекрасный день я схожу с ума и требую картину только себе и вы опускаете руки и по своей природной мягкости отдаете ее мне, а я выдираю холст из рамы и делаю из него… воздушного змея на потеху соседским мальчишкам. Ветер уносит полотно, его находят изодранным в болоте… Это то же самое, что Годлеон хочет сделать с капиталом нашей фирмы! Как бы вы поступили?