Чем дольше жил я в этом грубо и бессердечно поделенном на продавцов и покупателей мире, тем глубже с горечью убеждался в безграничности, изощренности и бесстыдстве торгашеской выдумки и изобретательности, когда дело шло о том, чтобы нажиться, заработать на ближних, будь те в горе или радости.
Однако моя полная грез молодость и раздумья об участии в волнующем деле не дали этим унылым и старым мыслям вывести меня из хорошего, бодрого и свежего настроения, и я уселся с кофе и вином по правую руку в ветхое кресло у закрытого жалюзи окна в ожидании рассвета.
Глава 8
На рассвете я переоделся в свой простецкий костюм и весь во власти нервного возбуждения покинул номер. Внизу сидел другой портье — мрачный и сонный. Он с подозрением оглядел меня и сунул нос в какую-то книгу, очевидно, проверяя, расплатился ли я. На мою просьбу достать извозчика он оскорблено хмыкнул:
— Может, тебе еще золотую карету шестеркой подать? Ничего, пройдешься пешочком по холодку…
Очевидно, смена костюма значительно понизила меня на общественной лестнице. На улице два ранних извозчика ответили на мои отчаянные призывы каменным молчанием, проехав мимо рассветного забулдыги, а третий потребовал плату вперед:
— Знаем мы таких: соскочишь и удерешь проходным двором… Порелла? Даль-то какая. У тебя есть еще деньги? Сплутовал, видно, вчера в картишки — вот и разбогател. А то такому здоровому молодому парню, как ты, можно было и ногами дошагать…
Поведение извозчиков не только обескуражило меня, но и порадовало: выходило, что я неплохо изменил свою внешность, если меня принимали за загулявшего накануне молодого рыбака, матроса или сезонного рабочего, и должен был ускользнуть от наблюдения Таваго и Травоты или их агентов, даже если им удалось открыть место моего сегодняшнего ночлега, и таким образом сохранить тайну местопребывания Годлеона. Однако, когда я уже уселся в коляску, меня посетила грустная мысль о том, насколько все зыбко и условно в этом мире, если даже перемена пиджака и брюк может так резко изменить положение человека среди людей и их к нему отношение.
Мы добрались до Пореллы гораздо раньше назначенного срока — так велики были мои спешка и нетерпение, но Годлеон уже ходил по двору, несколько не таясь, а даже как бы выставляя себя напоказ. Вероятно, он волновался, ибо походка его изменилась, стала нервной и шаткой; вот он спотыкнулся о корыто и чуть не упал. Обратив ко мне лицо, он как будто даже меня и не узнал, повернулся опять спиною, достал из кармана своего неизменного рыжего пиджака флягу и отхлебнул.
„Как бы он не перебрал в такой важный день“, — забеспокоился я — как о своем деле, — рассерженно направляясь к нему:
— Не рано ли для коктейля, Дон? Не лучше ли отложить пир до успешного окончания дела?
Дон тупо глянул на меня сквозь очки.
— А… это вы, приятель. Что это вы так вырядились? Я подумал, какой-то рыбак… Я сейчас… — он как-то странно засеменил к своему сараю и вернулся оттуда с желтым кожаным саквояжем. — Сумка с виду небольшая, но сюда войдут большие деньги, верно, приятель?
Это странное, если не фамильярное, новое обращение „приятель“ покоробило меня. „Не отложить ли дело, пока он не протрезвеет?“ В подтверждение этой мысли Годлеон подошел ко мне почти вплотную и дыхнул спиртным. Я сердито глянул ему в глаза и остолбенел: за очками были не глаза Годлеона, это были серо-зеленые пропитые глаза другого человека.
— Геко… Геко! Это вы?!
— А то кто же, приятель? Кто ж еще, если не сторож брату моему Дону, то по крайней мере верный помощник? Ловко, а? Это все мой… воспитанник — он в учениках у здешнего парикмахера. Дал Бог сорванцу таланту…
Да, над Геко действительно искусно поработали: волосы и бороду подстригли и подкрасили тонко под Годлеона, а для этого требовалось основательно проредить Геко его буйные, пропитанные солью моря космы, чтобы образовалась легкая проплешина, как у Дона. Юный цирюльник подправил и цвет лица, припудрил сизый нос, посадил родинку на скуле.
— Вот только очки меня донимают: зрением Господь меня не обидел, до сих пор с берега разбираю все сигналы и вымпелы на горизонте, так что в этих стеклах я как в тумане. А снимать их надолго нельзя — глаза-то у нас с братом Доном по цвету разные. Вот у меня во взоре все и плывет, как после четверти галлона, и действительно приходится заливать глаз — для установления баланса… Что это вы так чудно вырядились? Это планом Дона не предусматривалось. Такая самодеятельность может испортить дело, у Дона все рассчитано.
Я вспыхнул и стал защищать свою маскировку. Геко подумал и махнул рукой:
— Возможно, оно и к лучшему, — и добавил загадочно — Так вы навлечете на себя у этих больше подозрений — без причины маскарада не устраивают… Однако, поехали.
В это время из дому выбежала Вэйви со знакомой корзинкой в руках.
— Она тоже поедет с нами в город: ей надо сделать кое-какие покупки по женской части, а тут такая оказия. Дон сказал: так будет даже вернее: непредвиденный свидетель может еще более нарушить их замыслы. К тому же, она хоть и скромница, но девица боевая, надежная — дочь океана… Ну, Вэйвлет, поскорее — экипаж уже подан.
Мы уселись в коляску моего возницы, довольного, что ему не придется возвращаться порожняком, и не спеша — по указанию Геко — двинулись в Кристадону. По дороге Геко с облегчением снял очки и клевал носом, а Вэйви вертела головкой, как птичка или как крошечный котенок, с неизменным любопытством и доверием озирающий мир. Она отвечала на мои вопросы односложно и потупившись, а на приглашение зайти ко мне снова ответила, что „теперь, со всеми этими делами, совсем не время“, и вздохнула.
Через четверть часа мы въехали в Кристадону. Когда мы проезжали мимо отеля „Кохинор“, мне показалось, что в переулке мелькнул черный лакированный автомобиль. Еще через полчаса мы оказались на Соборной площади, где остановились на углу у кафе. Через улицу, в строгом темно-сером здании с белыми полуколоннами по фасаду, располагался банк.
Поскольку Вэйви очевидно не хотелось расставаться с нами, а за покупками, по ее словам, идти было еще рано, мы вошли в кафе и заняли столик у окна по выбору Геко.
— Не хочу пропустить момент, когда будут грабить этот банк. Вдруг сегодня? И вдруг растяпы-налетчики обронят пачку-другую. А я тут как тут на страже, пока не прикарманила полиция… Впрочем, сюда войдет не одна пачка, — потряс он саквояжем и вызывающе водрузил его на подоконник.
— Пусть все прохожие видят, что Геко прибыл за большими деньгами.
Тут он подмигнул мне, со вздохом вздевая на переносицу очки Дона, и я окончательно понял весь замысел. Через четверть часа после открытия банка, когда в двери его уже прошел с десяток клиентов, Геко сделал мне знак подниматься. Мы оставили Вэйви за целой вазой мороженого, неторопливо пересекли улицу и с бывалым видом вошли в банк. Рослый швейцар пристально, цепко глянул на очевидно хмельного Геко и меня в моей робе, но Геко послал ему столь ледяной и исполненный достоинства взгляд, что тот лишь отвернулся. Поднимаясь по широкой мраморной лестнице, я оглянулся на площадке и успел заметить, что в банк вслед за нами проскользнула какая-то бесцветная личность, которой швейцар дружелюбно кивнул.
В прохладном и просторном зале Геко предложил мне присесть у стола, а сам стал совершать странные маневры по залу, помахивая при этом желтым саквояжем, как кадилом. У одного окошка он принялся донимать клерка рассуждениями о консолях, а потом довел до тихого бешенства кассира требованием обменять ему местную мелочь на американские центы. Лишь дюжий охранник в мышиной униформе, все равно фланировавший в зале без дела, отнесся к Геко со вниманием и по-дружески: сам подошел, спросил что-то, выслушал и кивнул в сторону конторки старшего клерка. В еще одном окошке Геко выпросил какой-то бланк, уселся напротив меня, насупился и стал степенно и медленно его надписывать. Меня разбирало любопытство, но я счел недостойным заглядывать ему под руку. Впрочем, через минуту он толкнул мне бланк через стол как бы для проверки или совета и подмигнул. На бланке поверх банковского текста и пропусков было начертано: