Я был поражен как беспардонностью и развязностью диагноза, так и его грубой и наглой правдой, о которой я если и не знал, то в тайне сердца с досадою догадывался, всякий раз, впрочем, деликатно догадку пресекая.
Старик исчез, помахивая бутылкой, а продавец, смущенно смеясь и крутя носом, с воинственным стуком выложил на прилавок оружие в коробках:
— „Смит и Вессон“, „Лефоше“, „Мортимер“ — для дуэлей. „Лефоше“ — звук тихий, глухой — на тот случай, когда не надо поднимать шума, но… не для джентльмена, дуэли нынче уже не в моде, так что советую настоятельно „Смит и Вессон“, хоть он и дороже прочих. Один господин на днях прострелил из него экипаж вместе с лошадью и наповал убил любовника жены. Очень благодарил нашу фирму за совет, выбор и качество — даже тогда, когда его скручивали полицейские…
С револьвером в кармане и с возросшей уверенностью в себе я вышел наружу и тут же увидел в дальнем конце улицы черный автомобиль, который скрылся за углом. Конечно, это могла быть другая машина, но в Кристадоне я не заметил обилия автомобилей: консервативные горожане все еще предпочитали покойные экипажи и знали толк в лошадях.
Слежку за собой я чувствовал еще тогда, когда ехал на извозчике в магазин, хотя это могло быть лишь воображение, взбудораженное письмом Годлеона. Поначалу возможность слежки вызывала у меня досаду и тревогу, но понемногу я преисполнился сознанием собственной значимости: раз тратят усилия на наблюдение за мной, значит, я чего-то стою. Даже удачно, что меня видели у оружейного магазина — пусть знают, что я тоже готов к схватке, могу защищаться и защищать других завтра или в любой другой день и что я полноправный участник дела их противника. Кроме того, игра вокруг Годлеона, в которую я оказался втянут, стала захватывать меня, с одной стороны, конечно, лишая меня привычного душевного одиночества в покое, но с другой — давая мне шанс почувствовать жизнь более полно и разносторонне: меня, сидящего у реки в созерцании противоположного берега, как бы побуждали смело броситься в воду и переплыть реку, играя силой моих молодых мускулов, чтобы ступить на тот незнакомый и таинственный берег.
С решительным и деловым видом я съел простой, но обильный обед в итальянском ресторанчике рядом с „Эльдорадо“, но за рюмкой „Амаро“ и кофе размягчился и погрузился в созерцание яркой улицы и живописной толпы городских низов Кристадоны, соединившей в себе Восток и Запад. В эти минуты как раз миражи, прелестная фата-моргана, а не унылый кассир управления человеческих жизней, открывали мне реальность, давали наяву и чуть ли не осязаемо ощутить упругую, играющую под пальцами жизненную плоть.
Когда я вернулся домой, был уже ранний вечер. Я освежился душем и переоделся в грубые полотняные брюки и куртку, извлеченные мною с самого дна чемодана — неприхотливый костюм этот я возил на случай превратностей в путешествии и еще ни разу им не пользовался. Теперь он был мне нужен, чтобы хотя б немного изменить внешность. Однако, подумав, я снял его и завернул в бумагу, а оделся в свой обычный костюм — время для переодеваний еще не подступило.
Перед уходом я разыскал прислугу, сразу насторожившуюся, как показалось, при виде меня, и дал основательные для правдоподобия распоряжения насчет позднего ужина.
— Я оставлю парадную дверь открытой до полуночи, а после — черный ход, сударь.
Я вежливо и с лицемерной улыбкою поблагодарил и удалился.
Чтобы скоротать время, я отправился на извозчике на рекомендованный мне Годлеоном пляж в Фидесте — рыбацком городке с собственным маленьким портом в пяти милях к западу от Кристадоны, где выкупался и погрелся в золотых вечерних лучах. На обратном пути я высадился у приморского парка Кристадоны, решив, что его пустынность в этот час поможет мне скорее обнаружить слежку, если таковая велась. Я побрел мимо атласских и ливанских кедров, пиний, калифорнийских сосен, кипарисов, олеандров и магнолий к морю: его дыхание и свежий ветер уже доносились до меня. И тут мне открылась прекрасная, волнующая и, как мне тогда показалось, судьбоносная картина; именно, картина: в обрамлении темных деревьев и кустарников я увидел иссиня-черное в наступающей ночи море под сапфировым, с нашедшими суровыми тучами, небом. И в последнем луче невидимого мною заката, направленном справа, как прожектор, на море из-за холмов за Фидестой высоко поверх парка, ярко-медным лепестком, свечою надежды, золотым огнем грозного счастья блистал одинокий парус. Кто плыл под ним, к какому берегу? Или в сумрачное открытое море? Трудно было определить направление в этом блистании.
Зрелище потрясло меня более, чем полотна великих живописцев-маринистов, чьи прекрасные копии с детства окружили меня в нашем доме в Транговере, ибо здесь сам Господь взял в руки свои божественные кисти. И это было мне как знак, что я не должен останавливаться на своем пути, а неустанно продвигаться все далее и далее по просторам мира навстречу своей судьбе…
Хоронясь за деревьями и цепко осматриваясь, я выбрался из парка через боковой вход и скрытно простоял за олеандрами у шоссе с полчаса, высматривая извозчика. Наконец мне повезло, и я отправился в „Эльдорадо“.
Я нашел уже знакомую мне улицу все такой же шумной и ярко освещенной огнями многочисленных здесь веселых заведений невысокого класса. Вестибюль „Эльдорадо“ также был заполнен громогласной толпою матросов и шкиперов, которые искоса посмотрели на мой дорогой костюм, и я пожалел, что не догадался переодеться на пляже в Фидесте в тот, что носил в руках. Тем более, что это сделало бы меня менее узнаваемым. Сожалея о промахе, я подступил к портье, который не проявил никакого интереса ни ко мне, ни к моему костюму, ни к документам, а только потребовал плату за комнату вперед на тот случай, если я надумаю ночью застрелиться.
„В хорошеньком месте проживал Дон“, — подумал я.
— У нас такое не редкость — как кто обанкротится и захочет стреляться или повеситься, то сразу берет комнату в „Эльдорадо“. Хороший тон, — обнаружил портье словоохотливость, вероятно, от скуки. — Говорят, хозяину нашему владельцы центральных отелей даже приплачивают, что он так сберегает их репутацию. У них если гость селится весь бледный и без багажа, его сразу спроваживают к нам. Так что у нас номера не пустуют — оборот хороший. Впрочем, я это все шучу, как вы понимаете.
Портье оживился, выразил сожаление, что я хочу провести ночь один, предложив услуги по части веселой компании, а когда я, отказавшись, потребовал кофейник, сигарет и бутылку вина, сразу меня определил:
— А, так вы, верно, писатель? Всю ночь будете сочинять полицейский роман. У нас уже селились два или три писателя: потребуют ящик вина или виски да дюжину кофейников, закроются дня на три и ну писать! Выходят из номера шатаясь — груз творчества. Говорят: у вас спокойно и тайно — никакой издатель не найдет, чтобы отобрать аванс. Я сам люблю полицейские романы. Подарите мне ваш, если напечатаетесь…
„А почему бы мне — пусть даже без аванса и издания — и не стать писателем после моих странствий, тем более, что реальному действию я всегда предпочитал размышление о нем, его многоразовую примерку и перекройку с украшением легендою?“ — подумалось мне, и мысль эта стала все более овладевать мною с того вечера.
Наконец я отделался от общительного портье и оказался в своей комнате, где сразу почувствовал себя скрытно и уютно. Я склонен полагать, что уют — и в изобилии — находится внутри нас, а не в нашем окружении, и от нас зависит, излить ли его и в каком количестве на место, в котором мы оказались. Возможно, правда, что с возрастом эти запасы уюта и их текучесть скудеют, и мы все неодобрительнее относимся к перемене мест. В тот вечер молодость моя закрыла глаза на обшарпанность номера, загородившись вдобавок воображаемой картиною тайны, секретной встречи в маленьком отеле, приюте кочующей и гонимой, но прекрасной любви. Комната освещалась газовым рожком, и тем более привлек к себе мое внимание крепкий крюк посреди потолка. Служил ли он ранее для люстры или был проявлением „заботы“ о тех многих постояльцах-самоубийцах, про которых мне поведал портье? Тогда для хозяина разумно было бы оборудовать в номерах удобные виселицы, чтобы постоялец не задерживался ни в номере, ни на этом свете, а номера делали бы быстрый оборот с большей прибылью. Тем более, что плата взималась здесь вперед…