– Романтиков надо убивать. Их время кончилось еще полтора века назад, и не глупо ли выглядит этот хренов рассказ, присмотритесь!? Ведь это путь в мещанство, дорога в чертовы небеса к гребаным ангелам. А где сюжет, мать вашу!? Это что, открытка тетушке Полли на Рождество? Да даже “В мире животных” – боевик по сравнению с этой дрянью. Глупо-о-о!

– Да, романтизм умер. Его придавили железным башмаком научного прогресса и при таких перспективах мечтать о чем-то кроме хорошей микроволновой печки и евроремонта к Новому Году стало по меньшей мере глупым. Да и не модно к тому же.

– Да уж...

– А почему, собственно, вы взяли, что этот рассказ – типичный романтизм? Этот жанр действительно умер, и рассказ – не более чем дань по отношению к нему. Это кинематограф, дорогой мой, и проник он за последние сто лет не только на экраны кинотеатров и кинескопы телевизоров, но и куда подальше... А почему бы и не в литературу? Не знаю, читали ли вы мой рассказ под названием “Снег”...

– Гов...

– Так вот, – перебил я его, – все таки это не романтизм: ведь здесь нет бунта. Где видите вы страсть, вонзающиеся в грудь ножи? Даже грусть уступает место спокойствию, или, может быть, вам надо перечитать Шиллера или Байрона? Читали? Ну тогда наверное читали и Камю, и знаете, что такое литература экзистенциализма. Нет, я не сторонник точных жанровых определений, просто категория существования – центральная в этом рассказе, и на фоне ее зарисованы все герои – сам автор, Она и, как ни странно, сама Природа, “лицом” которой в рассказе является море.

– И что в этом умного?

– Здесь нет движения, нет развития – ни прогресс, ни регресс – только холодное существование, в центре которого и находится автор. Его позиция – позиция созерцателя и в этом нет ни умного, ни глупого – видеть жизнь как видит себя она сама. Рассказ – это калейдоскоп фотографий, вырвавшийся за пределы времени, которое само по себе не имеет значения, так как зависит только от человека, и именно человек заключил себя в его холодные цепи, сжимающиеся с постоянной и неумолимой скоростью. Освободись от власти общества, ведь называя себя декадентом, ты плюешь в лицо всем, но брызги ветром несет на тебя; ты пытаешься быть независимым, но попадаешь в рабство к самому себе. Нет ничего хорошего в пустоте, взгляни в свои тусклые глаза, и ты увидишь, что они всего лишь отражают небо – и это все, что тебе надо.

– ...Чушь! Вы хуже проповедника, а автору этого рассказа я бы на вашем месте подарил к дню рождения резиновую куклу с дыркой где надо, потому как та, что в его рассказе, ее не имеет вообще! Принцессу, мать, вырисовал! Это больше похоже на пресыщение онанизмом, чем на идеальную любовь. Глупо и примитивно!

– А вы, значит, из тех крутых ребят, которые считают, что наркотики в сто раз лучше алкоголя, а хорошая девчонка – где-то посередине, как хорошее дополнение к сытному обеду. Вы хотите видеть в себе плейбоев и трахаетесь со всеми подряд, что, конечно, ваше личное дело, но вы забываете, что у нас и без того достаточно видов спорта. Делать из секса искусство – это одно, но не стоит показывать пальцем на каждого, для кого секс слишком груб и кричать, что он – импотент. Скорее вы настоящие импотенты, потому что забыли смысл слова “любовь”, или никогда его и не знали и не пытались узнать, заменив его смазливенькой глупой девочкой, которая никогда не станет вам дороже хорошей бутылки, порнографии по уикэндам, и полной свободы нравов.

Что, в рассказе нет горяченького? Или вам противны нежные чувства, которые в вас убили рекламой презервативов, предлагая очередной раз обвести глупую природу вокруг пальца и купить по умеренной цене еще пол-минуты оргазма. Но обманете вы лишь себя, потому что она внутри вас и не даст вам покоя, если, конечно, последние изменения курса доллара не отравили в вас оставшиеся граммы крови в сердце или вам не отрезало мозги на токарном станке. Она в рассказе – и есть тот образ, живущий в каждом из нас, только у кого-то он просто похож на обложку порножурнала.

– Нет, это раз и навсегда глупо. В этом рассказе нет ничего нового! Такие рассказы пишет каждый прыщавый студент на семинаре по алгебре, так что ваш автор – просто Король лохов.

– А вы – стало быть – король мира? Естественно ничего нового! Кто сказал, что может быть или должно быть новое? Можете сколько угодно мастурбировать литературу, резать слова бритвой, клеить прозу из обрывков газет – и может, вам повезет! Но если это будет нужно хоть кому-нибудь, кроме выцветшей, дряхлеющей науки – тогда я поцелую вам задницу, если вам действительно будет от этого легче.

– Не думаю. Лучше застрелитесь вместе с вашим писателем! Потому как иначе ваш дрянной рассказ заставит меня это сделать.

– Так значит все-таки задело!...

– Послушайте, мать вашу, вы, оратор в защиту униженных! Вам так понравился этот рассказ – вы его себе в зад и засуньте, но жалко только, что одного вы понять никак не можете: в этом же нет рок'н'ролла!

– А кто вам сказал, что он здесь нужен?...

Несмотря на то, что разговор не получился, и подружиться с этим парнем мне все-таки не удалось, хоть он всегда и жил в моем мозгу и нередко претендовал на главную роль в моей жизни, все-таки считаю, что трудную и опасную роль критика я со своих плеч скинул, пусть раздвоение личности считается и небезопасным для психики. И пусть не все со мной будут согласны по поводу отдельных мыслей, высказанных в этой статье, я все же полагаю, что трактовал рассказ в единственно верном ключе. Кто считает по-другому – это ваши проблемы. Как говорится, лучше это... чем это.

Перед нами – дверь в третье тысячелетие, и все мы откроем ее по-разному: кто с гордо поднятой головой и горящим взглядом, кто-то вовсе не захочет ее открывать, а некоторые просто эту дверь не заметят – все равно мне всем хочется сказать: “Встречайте Миллениум, ребята!”

Но перед этим не поленитесь все-таки открыть рассказ Олега С. “Любовь и море” и прочитать несколько строк, даже если после этого вам захочется засунуть себе два пальца в рот или наконец-то повеситься – все равно эти строки останутся внутри вас и может когда-нибудь скажут вам что-нибудь о вашей жизни, только если мерзкие губы нашей обеспеченной цивилизованной жизни не отсосут из вашего сердца последние капли алкоголя и не заставят свободно выбрать себе будущее по утвержденному Госстандартом образцу. Потому как если такое случится, вы будете уже мертвы. Вечно.

Внутригородская грусть [ Илья Миллер ]

Я шел к зданию театра по грязным улицам, заполненным отбросами, мимо слепых аллей и катакомб, по скользким лужам, которые, казалось, всасывали мое отражение. Руки, покрытые струпьями, тянулись ко мне из дверных проемов. Я увертывался от свистевших в воздухе пуль и бритв. По скрипучей лестнице я забрался на балкон. Откуда-то снизу поднимался мягкий, зловещий треск пожара.

Музыка распространялась по зданию, словно заразный парфюм. Я думал о своих компаньонах по пьянкам и о летних ночах где-то глубоко на Юге, разбухавших от безумия и текилы. По какой-то причине я не мог выбросить их из головы. Не то что бы я хотел это сделать. Я чувствовал себя раздраженным, сдержанным, окруженным просачивающейся опасностью.

Жизнь как медленный поезд с конечной остановкой “Смерть”. Верить этому? Ни на минуту. Если этому верить, то ты уже мертв. Но о, вкус заменяющей это судьбы, как вкус крови в глубине твоего горла. Эти мифы о грехах и каре, угрюмая красота всего этого. В моих лихорадочных галлюцинациях мне казалось, что я видел, как языки пламени ада лижут мои каблуки. Мне пришлось выйти, глотнуть свежего воздуха.

Где красивые закаты и еще более красивые женщины? Люди на сцене поют о них. Мрачный голос, словно ртуть на гравие, извивается и пропихивает свое жаркое дыхание в недовольные уши. Орган сверлит дорожку сквозь мрак. Меня не удивляет то, что эти люди были в костюмах.

Следующая песня была про любовь, затасканную до смерти и захлебнувшуюся собственным криком. Вокруг меня начали собираться сгорбленные силуэты, покрытые тьмой, съеживающиеся и шепчущие странные молитвы и заклинания до тех пор, пока один из них не сдался и не пошел в бар.