Шмиэл Сандлер
Белокурая бестия
Одеваясь, Сюзан пытливо и, как ему показалось, с тонкой усмешкой пристально посмотрела на него и вдруг впервые за все время пребывания в канцелярии, спросила на чистом немецком языке:
— Ты уже убил Ивана, Карл?
Сначала он не поверил своим ушам, а потом удивился ее невиданному притворству. Неужели это говорит Сюзан? Раньше она молчала как рыба, а тут обратилась по имени, что позволяли себе лишь друг детства Штайнер и его непосредственный начальник полковник Зоненберг.
— Я не трогал его, Сюзан, ты же знаешь, это он пытается пристрелить меня. Почему ты спрашиваешь об этом, дорогая?
Сюзан безразлично пожала плечами: „Просто так, из любопытства“.
На этом разговор был исчерпан, но он не поверил, что жизнь Ивана была ей до такой степени безразлична. Она видела, как он позорно вздрогнул, во время падения этого проклятого стула, и по его реакции могла, конечно, догадаться, что он ждет именно Ивана, а не каких-то там вонючих гномов. Зачем ей было спрашивать, убил ли он Ивана? Чтобы подчеркнуть его минутный срыв и неожиданное смятение чувств? Но как я трухнул, однако. Проклятье! Что же со мной творится: старею, порчусь от бездействия? Хорош викинг, едва не наделал в штаны от упавшего случайно стула. Интересно, что бы сказал на это дедушка? Ему так не нравилось, когда внук проявлял повышенный интерес к женщинам, которых он считал недостойными внимания настоящего викинга.
Лейтенант перехватил уже откровенно насмешливый взгляд Сюзан, и у него дрогнули густые, сросшиеся на переносице брови. „Кого из нас она жалеет — его или меня?“
— У него остались две пули, — холодно бросил он девушке, — после этого я его убью.
— Зингель, — сказал он Ефрейтору, когда тот, проводив девушку в ленинскую комнату, вернулся в кабинет, — сделайте мне еще кофе, пожалуйста.
Допив невкусный, отдающий железом, кофе — лекарство у этого глиста вкуснее получается, — он собрался, было, звать Кригера, но тот, будто угадав его мысли, сам внезапно возник на пороге.
— Кригер, — сказал Диц, нервно барабаня пальцами по полированной поверхности стола, — охрана, за которую вы отвечаете, снова недосмотрела, и в канцелярию приходил Иван.
— Его никто не видел, герр лейтенант!
— Тем хуже для вас, шарфюрер, если он пройдет сюда еще раз, я вам отрежу яйца.
— Слушаюсь, — вытянулся Кригер, не понимая, чего, собственно, этот выскочка от него хочет: он сам приказал не трогать Ивана, а теперь выговаривает ему, за то, что тот едва не прихлопнул его в собственном кабинете. Жаль, что не прихлопнул, никто бы по этому дерьму не стал проливать слезы. Но почему Диц до сих пор так трогательно возится с этим парнем? Наверное, стоит все-таки донести начальству о его самодурстве с подчиненными, кто давал ему право самовольно вводить телесные наказания?! Что себе позволяет этот юный чистоплюй? В конце концов, я старый член партии...
— Вы что-то хотели сказать, шарфюрер?
— Никак нет, господин лейтенант. Я хотел лишь заметить, что известные вам вопли с неба раздаются в темноте с перерывом в несколько минут.
Откинувшись в мягком уютном кресле, Диц поставил длинные ноги на стол. Он уже не сомневался, что Иван замешан в этой странной истории: когда он неистово любил Сюзан в присутствии ее ревнивого друга (он был уверен, что тот подглядывал за ними и стул упал под его гипнотическим воздействием), звуки за окном продолжали раздаваться. Чего именно он добивается этим? Запугать его, заставить нервничать, а, может, просто хочет выставить дураком в глазах Сюзан. Частично это ему удалось, там, в спальне, но это дело можно еще очень быстро поправить.
Согласно уставу, офицер не имел права сидеть в такой вольной позе в присутствии младшего по чину, но Карл Диц любил подражать американским ковбоям, считая их показное хладнокровие образцом для подражания.
— Я хочу, наконец, знать, кто издает эти проклятые звуки! — сказал он Кригеру терпеливо дожидавшемуся, пока начальство думает.
— Это птица, господин лейтенант, мы установили это.
— Я сильно подозреваю, Кригер, что родились вы раньше положенного срока, и это обстоятельство отразилось на ваших умственных способностях.
Лейтенант был так взвинчен, что собирался обложить физкультурника отборным русским матом. „Но ведь не поймет, скотина“.
— Никак нет, господин лейтенант, — серьезно отвечал Кригер, — мать меня даже переносила немного, но это не меняет дело, нам стало известно, что речь идет о прирученной „галке“, принадлежащей сельскому учителю Коршу.
— Так пристрелите ее, болваны! Дожили до того, что фюрера порочит птица!
„Фюрер, между прочим, сам удивительно похож на стервятника“. Дедушка говорил ему как-то, что этому человеку явно не хватает такта, и он намного завышает свои скромные способности.
Кригер, вытянувшись во фронт, будто это могло хоть как-то успокоить раздраженного непонятно чем шефа (подумаешь там, птички чирикают), обиженно возразил:
— Попасть в нее невозможно, господин лейтенант, за окном ночь.
— Поставьте снайпера, включите прожектор, наконец, вы что совсем беспомощны, Кригер?
— Господин лейтенант, птица поет из укрытия, мы стреляли на голос, бесполезно: глохнет на минуту и опять начинает кричать.
— Что же такое она там поет, шарфюрер, частушки?
— Я уже говорил вам, господин лейтенант, что-то оскорбительное, потому что жители смеются.
— За смех расстрел на месте, — нахмурился Диц, — но не стреляйте в людей, пока не объясните им, что их ожидает в случае нарушения моего приказа.
„Что он тут выламывается, тварь, — подумал Кригер, — объясняй, не объясняй этим скотам, ничего они не заслуживают, кроме хорошей пули в живот“.
Порывисто поднявшись с кресла, Диц заложил руки за спину:
— Где ваш учитель, Кригер?
— Господин лейтенант, он давно уже здесь, вернее там... лежит в коридоре, — услужливо сказал Кригер.
— Уже лежит?
Диц брезгливо поморщился, Он мог убить противника в бою, он мог даже расстрелять своих, если того требовали обстоятельства, но пытать и мучить жертву (Как этот подонок Штайнер, купивший в букинистическом магазине в Праге книгу „Тюремный справочник для палача“) до этого он еще не дошел, и впредь останется воином, а не палачом. Жаль, что Сюзан тогда, в спальне, видела, как он вздрогнул. Это дорого обойдется Ивану. Этот парень становится все более грозным и опасным противником, а что, если он ворвется к нему в спальню, в тот момент, когда невозможно будет оказать ему сопротивление? У него в запасе еще две пули. Это немного. Надо набраться терпения.
Он представил себе, как прострелит непокорному юноше голову и расплескает по грязному снегу его пульсирующие мозги. Он мог сделать это и раньше, но после случая со стулом вдруг понял, что Иван, по существу, единственная ровня ему здесь в деревне, и в их судьбах есть много общего: так же как и он, в свое время, сын старосты ни с кем не дружил в школе, никого не любил в своем окружении, и не был, любим другими. Он не боялся смерти в бою, и это выгодно отличало его от других, законопослушных членов коллектива, и сближало с ним — гордым и независимым одиночкой. Иван был Одиноким Волком, не признающим человеческих законов, и прислушивающимся лишь к тому, что говорит ему внутренний голос. Но главное, что делало его настоящим индивидом, возвышающимся над серыми соплеменниками, было то, что он не водился с партизанами, а жил и дрался сам по себе.
Да, это так — Иван единственный человек в деревне, который близок ему по духу. Если с другими можно не считаться, и не выполнять своих обязательств по отношению к ним (ибо они стоят гораздо ниже тебя в иерархии мировых ценностей), то к ровне надо относится как к самому себе. Мораль рабов должна оставаться уделом тех, к кому она относится.