Шмиэл Сандлер
Белокурая бестия
* * *
Боже, что они вытворяли с Гретхен в Марселе! Она любила посещать портовые кабаки, слушать грубую брань пьяных матросов и вожделенно тискать под столом его набухающий огромный член. Они возвращались в номер потные, горячие и возбужденные, прихватив с собою бутылку терпкого Бордо, которое придавало их страстным ночам еще более пряный привкус.
В России лейтенант никогда не оставлял женщину в своей спальне, если таковая появлялась в его нелегкой походной жизни. После продолжительной любовной игры, к которой, в большинстве случаев, он относился как к необходимой для здоровья гимнастике, он отпускал наложниц домой, или запирал их в ленинском уголке, где они подолгу жили, проводя время в сытой праздности, и помогая Зингелю ухаживать за раненным капризничающим Штайнером, комната которого находилась рядом.
Зная, что он беззащитен во время сна, Диц доверял лишь своему парабеллуму, который всегда лежал у него под подушкой. Иногда, особенно, после неожиданной пальбы Ивана в окно канцелярии, неотвратимое Желание вдруг охватывало его днем, и Зингель приводил по его требованию девушек в кабинет. Он приказывал адъютанту на время отключить все средства коммуникации, и выпроваживал любопытную челядь подальше. Если бы в минуту соития случился налет вражеской авиации, или ему срочно позвонил сам главный психопат (так дедушка называл фюрера), он не отменил бы интимного свидания. Любовь под бомбами, казалась ему забавным приключением, а вождь нации мог вполне подождать, пока он занят серьезным делом. Его чувство и Желание были важнее всех великих деяний третьего рейха.
Он не был членом партии и не подражал замшелым ура-патриотам из штаба дивизии, разбрасывающихся цитатами из дешевых статей Геббельса. Эта славная война была для него лишь средством для самоутверждения. Он не верил вождям, командирам и даже судьбе своей он не верил, решив для себя однажды, что подчинится лишь тому, кто духом и волей окажется еще более твердым и несгибаемым, чем он сам. Этому учил его дед, и он твердо усвоил его мудрую науку. Но таковых, увы, вокруг он не видел, и это давало ему моральное право считать себя Единственным и Неповторимым. Садистов рядом было множество (тот же Штайнер пытал электрическим током агентов подполья в Праге), трусов, выставляющих себя храбрецами тоже, но готовых принять смерть, спокойно, гордо и с презрением, как это в любую минуту мог сделать он, нет, таковыми в его окружении и не пахло.
* * *
В первый же день своего появления в Дубках, Диц велел согнать молодых красивых женщин на общественные работы, и самолично отобрал совсем зеленых девочек, которых запер в бывшей ленинской комнате дворца культуры имени Горького. Он не позвал на этот „праздник страсти“ зануду Штайнера, потому что не привык делить добычу с кем-либо. Но спесивый и самовлюбленный Фриц, не одобряя „восточные наклонности“ разгулявшегося друга, сразу же объявил ему, что он лично предпочитает цивилизованный способ удовлетворения своих потребностей, например, в городском борделе у итальяшки, куда прибыли вчера очень даже приличные девочки из Болгарии.
Вскоре Диц пресытился гаремом и потребовал себе новых затворниц. Но оставшихся девушек жители каким-то образом отправили в лес и адъютант ломал себе голову, где раздобыть свежих наложниц для ненасытного и похотливого вампира, свалившегося ему внезапно на голову.
Ефрейтор обошел все окрестные дома и в последнем обнаружил внучку сельского учителя Корша. Девочка переболела недавно тифом, была беспомощна и голодна и ефрейтор пожалел ее, сказав лейтенанту, что в деревне не осталось ни одной девственницы.
— Найдите и приведите! — ледяным тоном приказал Диц.
В самом деле, не коровницу же Кригера ему трахать.
* * *
Лейтенант наслаждался девушкой молча, и поймал себя на мысли, что хочет причинять ей боль. Одна мысль, что она, возможно, сравнивает его с Иваном, оскорбляла его до глубины души. Все женщины, которых он знал раньше, восторгались размерами его детородного органа, и он гордился тем, что умеет с ним кое-что делать.
Она была спокойна в его руках, но ему не казалось, что он любит бесчувственную куклу. Опытный мужчина, знавший толк в любовных утехах, он инстинктивно угадывал в ней чувственный всепоглощающий огонь, и ему хотелось оживить этот дремлющий до поры и времени вулкан. Он видел, что она относится к нему как к божеству и был горд тем, что внушает женщине столь сильное и неуправляемое чувство. Ему было трудно свободно говорить с ней по-русски, а прибегать к помощи старосты, который выучился немецкому еще на фронтах австро-венгерской империи, он не хотел.
Узнав у Зингеля, в какой комнате томится Сюзан, Петров, подладившись к ефрейтору, регулярно приносил ей молоко и мед, а также книги (которых у его сына был полный чулан), чтобы девочка не скучала.
Диц очень скоро узнал о воровских визитах угодливого старосты, но предпочел не замечать это грубейшее нарушение порядка в канцелярии. Непонятная забота о чужом человеке со стороны Петрова стала в глазах недоверчивого лейтенанта подтверждением того, что еще совсем недавно этот осторожный старик считал, вероятно, девушку своей будущей невесткой.
Впрочем, с его стороны это могло быть просто попыткой, хоть как-то унять пробудившуюся некстати совесть, ведь это он донес ему про враждебные акции Симакова?
Карл Диц гордился размерами своего мужского достоинства и умел причинить им боль, если хотел наказать любовницу. Но Сюзан даже не вскрикнула, хотя он видел у нее в глазах слезы. Она никогда не смотрела на него во время их мимолетных встреч, и главное совсем не закрывала свои чудные крупные глаза, как это делают другие женщины в порыве страсти. „Но почему, ведь я так прекрасен?!“
— Заплачь, Сюзи! — заплачь! — властно потребовал он от девушки, вглядываясь в ее равнодушное и спокойное лицо.
И вдруг он услышал за спиной сухой треск выстрела. Вздрогнув от неожиданности, лейтенант резво отпрянул в угол комнаты, задев плечом острый и длинный штырь, вбитый сюда (очевидно, в качестве вешалки) этим недотепой Зингелем.
Вглядевшись в темный проем двери, он понял, что никого там нет, а подозрительный треск, так сильно напугавший его, произошел оттого, что у дверей нечаянно упал стул. Какая, однако, скотина этот Зингель, вечно ставит вещи куда попало.
Оснований для беспокойства не было вроде никаких (хотя с какой стати стул вдруг упал?), но ему было ужасно стыдно перед Сюзан, а больше перед самим собой — впервые, кажется, за все годы войны, он поддался, как баба, позорной и глупой панике. „Этот очкастый славянин и в самом деле умудрился напугать меня“, — иронически подумал Диц. Интуиция говорила ему, что Иван притаился где-то рядом и может быть, даже, видел, как он трусливо, по козлиному, отпрянул от девушки.
В тот вечер, когда немцы взяли с поличным пьяницу Симакова, Иван придумал план, как вырвать Сюзан из лап коменданта, но отец, услышав за окном протяжный волчий вой, зовущий сына, догадался, что у него на уме и запер его дома.
— Куда тебе с ним тягаться, Ванюша! — уговаривал староста непреклонного сына, — себя погубишь зазря и Сонечку уже не спасешь.
— Я должен ее вызволить, отец! — упрямо твердил Иван.
— А пусть Федор и вызволяет, дочку, это он накликал на нее беду.
— Не дядя Федор, а ты, — зло отвечал ему Иван, — уйду я от тебя, батя, проклинай, не проклинай, ничем не удержишь меня.
Савелий Петров по-своему любил упрямого и своенравного сына, но почему-то возненавидел Симакова и пригрозил предать Ивана страшному проклятью, если тот вздумает привести в дом дочь коротышки лесничего.
Отлюбив Сюзан яростно и молча (близкое присутствие оборотня, заставило его испытать сладостное чувство мести), лейтенант Диц сам подал ей одежду и даже помог одеться, чего никогда не бывало с ним раньше. Его глупый испуг не остался незамеченным ею, и он, стараясь отвлечь внимание девушки от этого недостойного факта, был сегодня с ней излишне суетлив, что отнюдь не соответствовало его властной натуре.