Шмиэл Сандлер
Белокурая бестия
— Может быть, он сказал „Дурак“ на известную особу?
— Нет, господин лейтенант, хуже, он сказал непозволительное слово.
— На кого?
— На известную особу.
Диц встал, подошел к портрету, висевшему на стене и, вглядываясь в изображение сурового человека в парадном мундире, строго спросил:
— Как это понимать, Кригер? Возможно, Иван хочет освободить пленных?
— Никак нет, господин лейтенант. Ивану наплевать на гномов, он мстит вам за дочь Симакова, которая была его кралей.
— Откуда вам это известно?
— Об этом говорят все сельчане. Они называют его зверенышем и считают оборотнем.
Диц опустился в кресло и закрыл глаза.
— Вы поэт, Кригер?
— Никак нет, господин лейтенант!
— Я думаю, что вы болван, и вам надо выбирать выражения, прежде чем что-либо сказать.
Ему не понравилось упоминание про Сюзан, которая, по словам Кригера (а ему было известно все через Зингеля, который лечил всех русских в деревне) была подругой сына старосты.
„Сельчане, — подумал про себя Диц, — надо же, слово-то какое — пахнет рожью и молоком — забытые им запахи дедушкиной фермы, где он впервые увидел Грету и дедушка, подняв сухой палец вверх, многозначительно сказал ему:
— Это твой единственный шанс, Карл, сунь руку в карман этого вонючего бюргера.
— Но я не люблю ее, — возразил Карл.
— Это не важно, — сказал дед, — заполучив деньги фабриканта, ты устроишь свою карьеру, по своему усмотрению, мой мальчик...
У русских навоз пахнет как-то иначе, хотя женщины удивительно красивы. А что, если этот парень и в самом деле оборотень? Наверное, поэтому его никто не может выследить.
После уговора с лейтенантом Иван ушел из дома, причем не к партизанам, а просто в лес. Как он там жил и чем питался, было неведомо: и впрямь впору подумать о нечистой силе.
* * *
Лейтенант воспринимал женщин как „отдохновение воина“ и никогда не считался с их чувствами. Он даже не разговаривал с ними в своей походной спальне, а безмолвно принуждал их к сексу, пользуясь правом сильного.
Гретхен была, пожалуй, единственной женщиной, за которой он пылко и долго ухаживал. Но тогда он был еще совсем молодым человеком, и под влиянием деда, начитался всякой поэтической дребедени, за которую потом было стыдно в кадетском корпусе, где учились дети аристократов, которые вовсю корчили из себя бывалых рубак: курили сигареты, пили вино и презирали поэтические вирши.
Полузабытые жаркие встречи с женой, ее горячее трепетное тело, безумные ласки, на которые она отзывалась сладкими стонами, а также воспоминания о медовом месяце, который они проводили в роскошных гостиницах Марселя, пробудили в нем Желание. Чувствуя, что ему трудно бороться со все более охватывающим его половым томлением, Диц закрыл глаза и крепко, до боли в суставах, сжал подлокотники старого княжеского кресла.
Это неуемное, неослабное Желание стало его вечным проклятием и не оставляло его даже в самые опасные минуты на поле боя. Чем больше он стрелял, крошил и вонзал острый штык в живое, трепещущее в смертельной истоме тело врага, тем сильнее и неотвратимее охватывало его стремление слиться в едином порыве с самкой, жаждущей принять в свое лоно его вздыбленную плоть.
Он открыл какую-то странную и непонятную закономерность, ошеломившую его поначалу своей изумительной простотой: именно опасность, и ничто другое, пробуждала в нем ярко окрашенные сексуальные чувства.
Все зависело от степени опасности. Желание лейтенанта было тем сильнее, чем реальнее становилась опасность. И лишь отчаянный риск и холодное дыхание смерти вызывал в нем в нем ощущение схожее с оргазмом. Риск и опасность сопровождались у него непередаваемыми оттенками, мощного и необычайно острого наслаждения, которые, он был убежден в этом, были бы недостижимы в постели даже с самой красивой женщиной в мире.
Ему было очень неприятно, когда он узнал, что Иван и Сюзан учились вместе в школе.
Наверное, это была первая любовь, а первая любовь, как говорят русские, не ржавеет. Интересно, целовал ли он ее когда-нибудь? Разумеется, целовал! Что же они галок что ли считали на проводах?
„Разве я ревную? — спрашивал он себя, пытаясь отвлечься от навязчивых мыслей о девушке, — глупо ревновать к этому подслеповатому кроту, который и на мужчину-то похож в самом карикатурном смысле этого слова“.
* * *
— Взять десять заложников, — отрывисто приказал лейтенант, подавляя в себе неукротимые позывы взбунтовавшейся плоти, — если к утру злоумышленники не сдадут провокатора, все до одного будут казнены.
„Хайль!“ — звонко пролаял в воздух Кригер и важно удалился.
Диц медленно отхлебнул остывший кофе, поморщился, ощущая во рту вкус железа — вода здесь была с каким-то странным привкусом (в Дубках было зарегистрировано наличие редких химических элементов, что послужило поводом к разработке секретного оружия в данном регионе) — и властно позвал в кабинет Зингеля:
— Приведите ко мне Сюзан, — небрежно сказал он и подошел к окну, чтобы остудить пылающую от назойливых страстных видений голову.
Тьма на улице немного разошлась. Всмотревшись в серую мглу, можно было различить силуэты разбитого памятника Пушкину, покосившееся здание школы с обитой жестью крышей и узкую полосу заснеженной пашни, за которой расстилалась темная стена притаившегося в ночи леса, напоминавшего издали заснувшего многоголового дракона.
„Но почему нельзя любить слепого крота? Между прочим, Иван один из немногих в этой деревне людей, блестяще владеющий немецким языком. Он не трус и уже доказал это своими смелыми действиями, но разве трудно быть храбрецом, когда заранее знаешь, что никто тебя не смеет и пальцем тронуть. Надо признать, что этот невзрачный сутулый мальчик, несмотря на свое низкое происхождение, показал однажды пример высокого благородства, присущего лишь сильным натурам.
Где-то вдали за лесом угадывался рассвет. В один из скучных зимних вечеров лейтенант в одиночку вошел в этот угрюмый лес, таинственно шумевший своими длинными многорукими ветвями и, рискуя нарваться на гномов, ходил в нем до полного изнеможения. Ему очень хотелось нарваться на партизан и проверить себя — сможет ли он перехитрить врага и уйти у него под носом.
Проходив в глухой чаще до полуночи, и в кровь, исхлестав колючими ветвями, распухшее лицо и шею, он понял, что окончательно заблудился, и в любую минуту может оказаться в лагере гномов, с которыми трудно будет справиться в непроходимой и заваленной сугробами чаще.
Лишь под утро, когда ивняк сменился лиственницей, а потом вдруг пошли стройные молодые сосны, он увидел, в пролете двух высоких заснеженных деревьев, дышащего морозным паром волка. Мягко стелясь по синеющему от утреннего зарева снегу, юркий зверь бесшумной стрелой стремительно приближался к нему. Лейтенант успел выхватить из кобуры парабеллум, но в легком высоком прыжке матерый волчище сбил его с ног, и оружие вылетело у него из рук. Лейтенант увидел оскаленную пасть волка и мокрые острые клыки, готовые вонзиться в твердую жилистую шею. Он понял, что бороться невозможно и инстинктивно попытался прикрыть лицо, но тут, в морозном воздухе, послышался тихий призывной свист и волк, лязгнув железной челюстью у самого горла лейтенанта, нехотя спрыгнул с него и послушно ушел в чащу.
Потрясенный Карл Диц, все еще ощущая в воздухе смрадное дыхание волка, быстро вскочил на ноги и в двадцати шагах от себя увидел улыбающегося Ивана.
Слепо выстрелив в него из пистолета, подросток задел ему левое предплечье, и имея полную возможность добить безоружного врага, остался верен принятому ими соглашению (не более одного выстрела в день) — показал пальцем на узкую, затерянную в дикой конопле, тропинку и исчез из виду до следующего раза.
Именно тогда лейтенант с пронзительной отчетливостью понял, что его безрассудная смелость и постоянная гонка за опасностью не могут служить гарантией от выстрела того единственного и одержимого волчьей ненавистью к нему человека, который очень хочет его смерти.