Шмиэл Сандлер
Белокурая бестия
„Как причудлива в своих творениях природа, — думал Диц, — насколько храбр и стоек духом сын и сколь ничтожен и труслив отец“.
— Зингель, — сказал он ефрейтору, стоявшему перед ним навытяжку, — сделайте мне, пожалуйста, кофе, да покрепче.
Ефрейтор Зингель, долговязый анемичный человек средних лет, собирался сказать ему что-то, но привыкший беспрекословно выполнять приказы начальства, неумело шаркнул каблуками и, сгорбившись, вышел на кухню.
Зингель был ужасно неповоротливый и абсолютно не пригодный к военной службе человек, но он неплохо разбирался в лечебных травах и в два дня излечил его от гриппа, напоив какой-то сладкой пахучей смесью. Здоровье лейтенанта после ранения было подорвано и, понимающий в медицине человек, был ему весьма кстати.
* * *
Адъютант принес горячий кофе и сахар.
— Вы можете идти, Зингель!
Ефрейтор не уходил, продолжая глупо топтаться на месте. Высокий, худой, с вытянутым и как будто приплюснутым с двух сторон лицом, он, казалось, боялся собственной тени, но сейчас вдруг проявил несвойственную ему настойчивость. Как человек трусливый и робкий он очень хотел, но не знал с чего начать разговор.
— Вы, кажется, озабочены чем-то, дружище, — сказал лейтенант, догадавшись, о чем тот собирается ему докладывать. „Он тоже слышал эти жуткие крики с улицы и теперь трясется от страха, бедняга. Ему бы сейчас нажраться пива и забраться под подол какой-нибудь фройлен с пудовой грудью“.
— Господин лейтенант, на западной окраине деревни кто-то произносит непозволительные слова.
„Я не ошибся“, — подумал Диц и внутренне подобрался, предвидя опасность. Ну что ж, он всегда готов принять вызов и даже рад этому, потому что гномов этих хваленных не дождешься в последнее время, а играть в прятки с дефективными подростками ему уже наскучило.
— Что значит „кто-то“? — въедливо допрашивал лейтенант, лениво помешивая серебряной ложечкой кофе, — кто кричит, что кричит и ваши действия, ефрейтор.
— Зона выкриков оцеплена солдатами, господин лейтенант, — неумело вытянулся ефрейтор, — жители деревни согнаны в здание школы, но вопли не прекращаются.
— Не говорите чепухи, Зингель, — лейтенант с удовольствием отхлебнул горячий кофе, — если слышны крики, значит, кто-то их издает, не так ли, дружище?
— Они доносятся с неба, господин лейтенант. — Виновато выдохнул ефрейтор.
— Вы что, Зингель, идиот? — усмехнулся лейтенант, — может быть, это приведение кричало?
— Не могу знать, господин лейтенант!
— Должны знать, черт вас дери! Вы на фронте, ефрейтор, а не в пивном баре фрау Магдалины.
* * *
Анемичный ефрейтор с приплюснутым лицом работал в Кельне фармацевтом и на фронт попал из-за своей непрактичности.
Когда его свояк, Генрих, предложил ему прострелить ногу, он не решился на эту дикую авантюру и теперь каждую минуту мог погибнуть от партизанской пули или замерзнуть, как последняя собака на этом ужасном морозе. А ведь сказал тогда Генрих, что это совсем не больно, а членам медицинской комиссии можно будет соврать, что ранение вышло от пули, которая срикошетила при чистке оружия. Никто не станет вникать в эти тонкости, а инсценировать „рикошет“ Генрих умел. Свояк был ветераном первой мировой войны и знал множество способов, как уклонится от фронта.
— Мы делали, что могли, господин лейтенант, — растерянно сказал Зингель, — был приказ открыть огонь по небу.
Зингель ненавидел этого всегда подтянутого и пахнущего дорогими духами лейтенанта. „И где он, сволочь, духами пробавляется? Отовсюду пахнет дерьмом, а от него — духами“.
В первые же дни своего появления на новом месте лейтенант потребовал, чтобы адъютант ежедневно поставлял ему свежих девочек. У Зингеля росла дочь в Кельне, и когда из канцелярии лейтенанта доносился надрывный детский плач, он с тоской вспоминал о своей смешливой Барбаре, которая сейчас, наверное, проводит рождественские каникулы у бабушки в Баварии.
— Заткнитесь, Зингель, какой олух дал приказ стрелять в небо?
— Шарфюрер Кригер, господин лейтенант.
— Это тот самый спортивный осел, который по утрам обливается холодной водой?
— Он делает французскую гимнастику, господин лейтенант.
— Кажется, он спал с женщиной, которая работает в коровнике. Мне донес об этом ее свекор.
— Он изнасиловал ее, господин лейтенант, противоестественным способом.
— Корова, надеюсь, избежала этой участи? Пригласите этого жеребца сюда.
Через минуту в канцелярию вошел плотного сложения человек с круглым красным лицом и мощной шеей борца.
— Вы, Кригер, насколько мне известно, надругались над коровницей?
— У нее муж в Красной Армии, — сказал спортсмен, не понимая, куда клонит Диц. Он то думал, что его зовут по поводу ангельских голосов с неба, а тут опять глупый допрос про эту толстую сучку из коровника. Кригер уже получил за нее десять ударов кнутом, неужели еще добавит? Между прочим, она умело подмахивала ему тогда. Если бы не свекор, который донес... Видимо, не дает ему толстуха. Диц должен помнить, что уже наказывал его за коровницу.
— Женщина, Кригер, не отвечает за поступки своего мужа. В следующий раз, если вам невтерпеж, воспользуйтесь, пожалуйста, услугами коровы.
— Слушаюсь, господин Лейтенант!
Кригер убил бы этого мерзавца собственными руками. Из-за него некого уже трахать в деревне. А ведь себе набрал гарем целый, подлая душа.
— Что, Кригер, ваши ослы стреляли в господа Бога? — наконец-то удосужился спросить Диц.
— Никак нет, господин лейтенант, это я стрелял на голос, который пел.
— Пел? А может быть, мычал? — насмешливо спросил лейтенант, намекая на связь с коровницей.
— Никак нет, господин лейтенант, мне показалось, что он именно пел...
— И что же он пел, шарфюрер? — иронически улыбаясь, спросил Диц.
— Извините, господин лейтенант, он произносил нехорошие слова.
Кригер был инструктором по физкультуре в гитлерюгенде и не мог красиво выражать свои мысли. У него было теплое место в Гамбурге, и он мог отсидеться в родном городе до завершения военной кампании, но его отправили на фронт за несвоевременную выплату партийных взносов; такова была официальная формулировка, а на самом деле он был позорно уличен в краже продуктов из курсантской столовой, что не пристало делать ветерану национал-социалистической партии, принимавшему участие в разгроме рэмовских оппозиционеров.
— Что вы ломаетесь, как уличная девка, — строго сказал лейтенант, — или мне вам сказать, какие это были слова?
Кригер молчал. Он хорошо знал значение доносившихся с неба слов, но, будучи трусом, в душе не решался воспроизвести их в присутствии флегматичного лейтенанта, который представлялся ему настоящим исчадием ада, готовым пристрелить человека за малейшую провинность. Он цацкался лишь с этим русским подростком, который безнаказанно палил во все стороны и убил вчера обозную лошадь (развозившую полевую кухню), оставив караульных без обеда. Кригер мог спокойно прикончить мальчишку, но этот хладнокровный убийца решил еще немного поиграть с ним в прятки.
Лейтенант, впрочем, был всегда подчеркнуто вежлив с подчиненными и никого вроде не собирался расстреливать, но Кригер нутром чуял в нем страшного хищника, не ведающего жалости. Со Штайнером было проще. Тот жил сам и другим не мешал жить. А с этим... ведь ни за что отстегал кнутом, педераст. В город к проституткам не пускает, а здесь запретил приставать к женщинам, поскольку мы, оказывается, „Не воюем с гражданским населением!“. Накатать на него анонимку, что ли, в штаб дивизии, чтобы знал, дерьмо, как поднимать руку на ветерана партии.
Два дня после этого позора он не мог сидеть на стуле: мягкое место горело, словно вымазанное скипидаром.
Лейтенант догадывался о значении „непозволительных“ слов, которые выпытывал у этого красномордого дебила, но хотел услышать подтверждение своим догадкам.