Шмиэл Сандлер
Белокурая бестия
Дом культуры, который занимал Диц, представлял собой двухэтажный дворянский особняк, построенный по итальянскому проекту. Первым, кто начал обживать его под канцелярию, был бывший комендант Дубков — Фриц Штайнер, которого Диц знал еще по Дрездену.
В детстве они были очень дружны и вместе ухаживали за недотрогами из женского лицея на Фридрих штрассе. Но потом Фриц узнал правду о его несчастных родителях и демонстративно отстранился от него, не отвечая на звонки и письма. Именно тогда Карл страшно озлобился на всех своих сверстников и взрослых, лицемерно жалеющих его, и никогда больше не заводил друзей. Даже в кадетском корпусе, куда он попал (скрыв правду о своих родителях) по рекомендации полковника Зоненберга, бывшего приятелем его богатого тестя, он держался особняком и не навязывал никому своей дружбы.
Осиротевшего мальчика забрал к себе дед, который поклялся памятью своего непутевого сына, что, сделает все возможное, чтобы внук его никогда не повторил бесславной судьбы своих погибших родителей.
В молодости дед был неудачливым торговцем мебелью, которого с треском прогнали с работы за бесконечное умничанье с покупателями. На последние сбережения словоохотливый старик купил себе маленькую ферму в предместье Берлина и всецело посвятил себя тяжелой физической работе, чтобы мальчик (не дай бог!) не знал нужды.
Неисправимый мечтатель и философ, дед воспитывал Карла в духе учения Фридриха Ницше, ярым почитателем которого он был.
Друзья детства не виделись с того дня как Диц переехал жить на ферму деда, и неожиданная встреча в Дубках, была для обоих приятным сюрпризом.
Узнав товарища своих детских игр, Штайнер искренне обрадовался и решил остаться в деревне еще на некоторое время, чтобы предаться с другом приятным воспоминаниям о том веселом и беззаботном времени, когда они часами подглядывали в дырочку в дамском туалете на железнодорожном вокзале.
Командование, зная о выдающихся заслугах Штайнера в Чехии, не видело препятствий в том, чтобы ценный военный кадр укрепил несколько свое здоровье на природе, тем более что своим административным опытом он вполне мог поделиться с новым комендантом Дубков, где предполагался в скором будущем монтаж особо важного и засекреченного военного завода.
В конце первого месяца со Штайнером случилось несчастье — он был серьезно ранен партизанами, но это не очень расстроило сдержанного в своих чувствах лейтенанта, потому что друг детства стал вдруг напоминать ему о сомнительном прошлом его родителей, которые и так существенно подпортили ему биографию.
Лейтенант любил роскошь и обставил свой кабинет старинной мебелью, высокими зеркалами в причудливых рамках и тяжелыми зелеными портьерами на высоких с полукружьем окнах.
Стол, за которым он начальственно восседал во время приема посетителей, был массивный, длинный и производил впечатление угрюмой пустоты и холода.
В первый же день своего появления в Дубках он собрал все взрослое население на сход, так назвал эту акцию Петров, и сказал людям, что намерен превратить деревню в образцовый населенный пункт, а контингент проживающих сделать зажиточными фермерами, в том случае, разумеется, если они будут проявлять рвение и послушание властям.
Говорил он в целом сам, но в некоторых трудных местах прибегал к помощи старосты.
Народ слушал лейтенанта без особого воодушевления, считая, что в качестве „Новой метлы“ тот слишком уж рьяно взялся за дело.
Предыдущий комендант Дубков расстрелял для острастки школьного сторожа деда Никифора (который, приняв на грудь лишний шкалик, публично прошелся по материнской линии Адольфа Гитлера), и нещадно обирал людей, не заботясь о том, как они потянут суровую зиму.
Диц настрого запретил солдатам мародерствовать, разрешил крестьянам выполнять полевые работы, и даже устроил приемные дни, когда „крестьяне“ (он запретил называть их колхозниками), могли обращаться к нему с жалобами.
Жалобы были в основном на то, что солдаты отбирают последнюю скотину и насилуют женщин. Он сурово наказал виновных, подвергнув их унизительной экзекуции (десять ударов кнутом), и это вызвало к нему веселое доверие местных жителей. „Справедлив, — говорили они про него, — не то, что Фриц, мать его эдак…“. Страх перед жестокостью педантичного садиста Штайнера, до сих пор переполнял их сердца.
Карл Диц проявлял лояльность к людям, если они не искали дружбы с партизанами. И люди не искали. Во всяком случае, со стороны деревенского старосты, бывшего также главным информатором Дица, никаких сигналов на сельчан не поступало. Можно было, конечно, заподозрить старосту в саботаже, но именно он вывел коменданта на Симакова, который принимал у себя „лесных гномов“ — так презрительно называл Диц партизан. Впрочем, он мог пойти на предательство из-за враждебных отношений к лесничему, что также не следовало сбрасывать со счетов.
Уличенный в преступных контактах с партизанами, Федор Симаков показал себя слабым и малодушным человеком, которому не следовало ввязываться в войну. Скорее всего, его просто запугали партизаны и он, боясь ослушаться их, собирал информацию о подозрительной возне немцев вокруг Дубковского анклава.
Лесничий жестоко поплатился за свою ошибку и сидел теперь с плененными гномами, которые, наверное, надругаются над ним. Диц знал, что уголовные элементы в российских тюрьмах имеют обыкновение насиловать предателей. Лесных гномов он считал уголовными элементами и был убежден, что те нарушают классические законы Войны.
Вольготно устроившись в мягком кресле, обшитым слегка потертым синим бархатом, лейтенант обратил внимание на маленькую дырочку, зияющую на подлокотнике старинного кресла. Это был след от пули, которую сын старосты предназначал ему. Подросток оказался умным и изворотливым врагом. Зная окрестности, и чувствуя себя в лесу как дома, он умел затаиться, и стрелял (не очень метко, правда, из-за плохого зрения) в самые неожиданные и неподходящие моменты. Он заставлял лейтенанта быть начеку все двадцать четыре часа в сутки. Это было именно то испытание риском, которое лейтенант искал на фронте. В душе он рукоплескал очкастому парню и был верен своему слову — нигде, и ни под каким предлогом не уничтожать Ивана, пока тот не отстреляется.
В подобном поведении, однако, не было никакой необходимости: солдаты вермахта, хорошо знавшие свое дело, ни разу не видели отчаянного парня в деревне и за ее пределами. Как ему удалось так ловко подкрасться к канцелярии и выпустить пулю в придремавшего в кресле лейтенанта, одному Богу известно.
— Этот звереныш сделает тебе немало проблем, Карл! — предупреждал его Штайнер, у которого он отнял оружие и насильно держал в деревне, не отпуская в госпиталь, потому что тот знал его семейную тайну.
— Ты заблуждаешься, Фриц, — ласково возражал ему лейтенант, — этот звереныш не признает законов стада и потому стоит того, чтобы пожить немного дольше!
Медленно выздоравливающий, в одной из боковых комнат канцелярии друг детства, вовсе не одобрял либеральное отношение Карла к мужикам и считал его причуды наследственными.
— Это в тебе говорит кровь твоего папаши, — с усмешкой говорил он, вызывая глухое раздражение приятеля.
Диц позвал к себе ефрейтора Зингеля.
Уютное кресло с выпуклой спинкой, как и вся мебель, в стиле „Барокко“, принадлежала бывшему русскому князю, у которого большевики отобрали поместье, ставшее позже домом культуры. Сидя на мягком подпорченном пулей синем бархате, он подумал, что князя этого следовало расстрелять, за то, что не сумел защитить свое родовое имение. „У меня бы они даже ложкой не разжились“.
Русские, насколько он успел узнать их, представлялись ему грубой, дикой и излишне эмоциональной нацией, у которых чувство почему-то всегда предшествовало делу. Без дурацкого и никому не нужного самоанализа, который высокопарно назывался у них совестью, они буквально чахли, стимулируя подъем эмоций добротной порцией самогона. Ему было странно наблюдать за старостой, который после небольшого нажима с его стороны взялся сотрудничать с оккупантами, но, глубоко переживая свое падение, запил, и в трезвом состоянии был похож на работающую с перебоями машину, которая беспрестанно жрет масло и лишь затем набирает нужные обороты.