Шмиэл Сандлер
Белокурая бестия
* * *
В Дубки он прибыл как офицер, заслуживший отпуск после тяжелого ранения в грудь, которое получил под Сталинградом.
Шестая полевая армия Паульса была взята в клещи. Отчаянные попытки танковых дивизий фельдмаршала Манштейна вызволить из гигантского котла отборные немецкие дивизии, захлебывающиеся в собственной крови, наталкивались на яростное сопротивление войск командующего фронтом Рокоссовского. Сталинград грозил стать тем роковым рубежом, который мог переломить ход войны в пользу русских.
Дела на восточном фронте обстояли так плохо, что из Берлина поступила секретная директива, согласно которой отменялись отпуска младших офицеров на Родину, и в качестве отдыха рекомендовалось отправлять их на относительно спокойные участки фронта, где можно было на природе восстановить подорванное в боях здоровье.
Лейтенант отлежался в полевом госпитале за Волгой и рассчитывал провести отпуск в Дрездене в обществе очаровательной Гретхен, по белому телу которой он уже начинал скучать.
— Вынужден вас огорчить, молодой человек, — пряча от него уставшие воспаленные глаза, сказал полковник Зоненберг, — поездку в Дрезден придется отложить.
Густав фон Зоненнберг, худощавый пожилой мужчина с благородной сединой на висках и надменным лицом баронета, благоволил этому всегда подтянутому и непохожему на других офицеру, которого считал военной косточкой и своей вероятной заменой в недалеком будущем. Но умники в штабе дивизии решили иначе, и ему было неприятно, что он ничего не смог сделать для своего талантливого воспитанника.
— У меня тут два, не очень привлекательных для вас варианта, — сказал он, зная, что лейтенант рвется в объятия своей пышечки-жены, и придерживаясь, принятого в таких случая, иронического тона.
Диц почтительно склонил голову, всем видом показывая, что с готовностью примет все, что ему предложит старший офицер.
— Вы можете взять на себя обязанности начальника концентрационного лагеря в Польше, либо отсидеться ближайшее время в русской деревушке с дурацким названием „Дубки“.
Диц вопросительно приподнял бровь.
— Там наверху, что-то затевается, — доверительно сказал полковник, отечески обнимая лейтенанта за плечи, — данный объект имеет повышенное стратегическое значение, а ваша задача, Карл, нейтрализовать, возможные попытки партизан сорвать планы немецкого командования.
От концлагеря Диц отказался наотрез.
— Я воин, — гордо сказал он полковнику, — а не надзиратель! — и тот, одобрив выбор своего любимца, вручил ему направление в „Дубки“, а заодно написал рапорт вышестоящему начальству с ходатайством о представлении лейтенанта к железному кресту, за проявленную в боях доблесть. Этот прыткий и не по чину самоуверенный мальчик чем-то напоминал ему его самого в далекой молодости.
Карл Диц был храбр до безрассудства, но излишне озабочен сексуально, за что пострадал этим летом, нарвавшись на крупную неприятность, связанную с кралей дивизионного командира.
Можно было смело предположить, что с отпуском начальство заартачилось благодаря именно этому неприятному случаю.
Собственно говоря, краля командира сама была не прочь пофлиртовать с белокурым и атлетически сложенным красавцем, но генерал-полковник Гутман, самолюбивый и низкорослый старик, с кривыми ногами, застав романтическую парочку в приемной штаба дивизии „за непристойными действиями“, прибег к строжайшему уставному взысканию, и это существенно осложнило лейтенанту жизнь.
— Я не скажу, что это глубокий тыл, — напутствуя младшего товарища, сказал полковник, — дремучие леса, партизаны, знаете ли, вокруг, но они не представляют серьезной опасности для такого храброго солдата как вы, Карл.
— Благодарю вас, господин полковник, — лихо козырнул лейтенант, принимая за должное комплимент прославленного героя кайзеровских времен.
— Наберетесь сил на лоне природы, Диц, и милости просим обратно в полк.
* * *
Пронзающий холодными иглами воздух заполнил ему легкие. Лейтенант Диц сухо закашлял, вытащил из-под подушки тяжелый черный парабеллум, подаренный ему дедом, и встал с кровати, собираясь закрыть форточку. За окном снова прозвучал жуткий горловой голос, и он понял, чутьем опытного охотника, что это отвлекающий маневр, за которым обязательно последует какой-нибудь необычный, в русском стиле, подвох. Где-то рядом затаился коварный враг, который явно хочет вывести его из равновесия.
Крик доносился с соседнего гумна и было странно, что часовые не слышат его. Он быстро оделся, вложил холодный тяжелый пистолет в кобуру и замер на мгновение, пытаясь вникнуть в смысл непонятных слов, идущих из темноты. Послышался резкий выхлоп выстрела, взметнулась ввысь караульная ракета, ярко освещая низину, ведущую к скованной льдами речке на окраине деревни, и снова все вокруг стихло. Лишь заунывное гудение и монотонный стук ветра на крыше нарушал ночную тишину деревни.
Слабое мерцание звезд и бодрящий морозный воздух напомнили ему зимние вечера в Альпах: аромат горной хвои, лыжные прогулки по утрам, волшебная музыка фокстрота в ресторане, и романтический отблеск светильника в уютном отеле, где он провел с Гретхен предыдущий отпуск. Память услужливо навевала ему почти забытые картины чудной недели отдыха. „Нам было очень хорошо вдвоем“ — с грустью подумал Диц. Звуки далекого фокстрота пробудили в нем похотливые мысли. Воображение рисовало синие блики огня, потрескивающего в огромном средневековом камине и обольстительную полную грудь Гретхен, умевшую отдаваться пылко со всей страстностью тридцатилетней женщины, поздно вышедшей замуж.
Она была перезрелая дочь оборотистого фабриканта, производившего фарфоровую посуду, и Диц получил за ней хорошее приданное. Сначала у него был сугубо коммерческий интерес к браку с дебелой фабрикантшей (от дедушки, который воспитывал его с ранних лет, он не получил ничего, кроме дурной репутации, доставшейся ему от родителей), но потом, видя ее безмерное обожание к его „мистической личности“ (так она любила его называть), он и сам неожиданно привязался к ней и даже почувствовал нечто вроде телячьей нежности к своей богатой и жаждущей сильного мужчину невесте.
Что-то теперь поделывает его очаровашечка-жена: ждет, любит, или может, нашла ему замену с какой-нибудь штабной крысой, разыгрывающей из себя героя войны. Нет, Гретхен верна ему. Он не из тех, кому можно изменить. В нем всегда были ярко выражены сильные мужские качества и женщины тянулись к нему, подсознательно видя в нем роковую личность, которую мучительно жаждешь, преклоняешься перед ней, и добровольно желаешь подчиниться, ибо чувствуешь грандиозную мощь духа и трепетную стать тела.
Милая Гретхен, как она любила его могучие руки.
„Я испытываю томную сладость в груди, даже тогда, когда ты делаешь мне больно“ — говорила жена. Запах ее душистых каштановых волос и пряный вкус влажных чувственных губ, преследовали его по ночам, лишая покоя и сна. Ни одна из этих симпатичных деревенских валькирий не затрагивала его мысли и сердца. Все они были для грубого бездумного секса. Неплохого, впрочем, временами очень даже экзотического секса, но в последнее время его тянуло на какой-нибудь провинциальный, возвышенно-утонченный роман, такой, например, какой у него был с Гретхен. Только она (тонкая натура) знала и умела выразить простыми словами то главное, что он ценил в себе — холодный жесткий цинизм и беспощадность смеющегося льва. Это был стиль жизни, который он избрал в юности и вырабатывал в себе долгим упорным трудом, неустанно тренируя тело и душу.
Полковник Зоненберг вполне мог выбить ему поездку в Дрезден, но не стал унижаться перед бывшими друзьями, которые занимали в Берлине высшие командные посты. Все в этом щепетильном с изысканными манерами полковнике, негласно взявшим опеку над ним, казалось Дицу отжившим и карикатурным. Он любил Чайковского, хотя все ближайшее окружение Гитлера демонстративно преклонялось перед величественной музыкой Вагнера, он восторгался стоиками и цитировал Сенеку, а пробить отпуск для подчиненного, использовав старые связи, считал неуместным для офицера его ранга. Это делало его в глазах Дица сентиментальным забавным романтиком, который пережил свое время. Вероятно, из Абвера его выкинули по той же причине. Там нужна была молодежь — жесткая и насмешливая, не умиляющаяся от камерных произведений Чайковского, который, кстати, очень нравился дедушке, хотя он считал, что „русский музыкант“ представляет культуру отжившего сентиментализма, чуждую героическим порывам грубых викингов.