Шмиэл Сандлер

Белокурая бестия

Он знал, что его расстреляют, и понимал — будет лучше, если он сам добровольно уйдет из жизни, чтобы избавить себя от страшных пыток и унижений, которым обязательно предаст его Карл Диц. Почему Ваня не прикончил заодно и его? Бежать ему было некуда — партизаны не станут церемониться с ним. Взять автомат Кригера и пустить себе пулю в рот? Пожалуй, это был бы достойный выход из положения, но автомат физкультурника прихватил с собою Иван, а сам Зингель вышел из канцелярии без карабина, чтобы не возбуждать подозрений лейтенанта.

Но, если бы даже этот вечно мешающий и натирающий ему плечо карабин был при нем, у него бы не хватило мужества покончить с собой. Все его несчастья в этой проклятой жизни происходили оттого, что он был ужасный трус. Он никогда не мог решиться на что-либо стоящее в нужный момент, а такие как Кригер и Диц могли, поэтому они всегда командовали, а он подчинялся им, желая только одного, чтобы все эти грязные и жаждущие чужой крови подонки оставили его, наконец, в покое и он бы мог делать то, что любит, и всегда любил — лечить людей своими чудодейственными лекарствами.

Он и теперь не хотел умирать, мечтая еще раз увидеть Барбару, жену и свояка Генриха. Может быть, все еще обойдется, и он вернется в свой родной Кельн?

Голова Зингеля пылала от жара, и он чувствовал саднящую боль в горле. Напрасно все-таки он ел снег. Волшебное снадобье, которым он лечил лейтенанта, могло бы пригодиться теперь, но для этого надо добраться до канцелярии и долго копаться там, в аптечке, а на это не оставалось никаких сил. Не все ли равно, как придется умирать. Диц чертовски изобретателен на подлость, он придумает, как поскорее избавиться от него.

Лейтенант Карл Диц посадил адъютанта под домашний арест, зная, что в людях, подобных ему, силен стадный инстинкт и им в голову не придет совершить побег.

* * *

В десять утра Корш принес в канцелярию чернокрылых птенцов. Это были два прирученных симпатичных галчонка с серебристыми раскрытыми клювами, темными бусинками глаз и редким от постоянного недоедания оперением. Они выпали летом из гнезда, которое не очень удачно свили себе над школьным навесом, сильно ушиблись и сердобольная внучка учителя, подобрав найденышей, долго выхаживала их дома.

Учитель бережно прижимал галок к груди, пытаясь согреть их теплом старческого тела.

Чего стоило старику предать питомцев страшной смерти, говорили его дрожащие пальцы и вмиг потускневшие глаза.

На следующий день в деревне был сход, по случаю публичной казни партизан.

Утро выдалось погожее. Низкое зимнее солнце светлым пятном висело над Дубками. Воздух был прозрачен до синевы.

Порывистые выхлопы ветра предвещали крепкие морозы.

Люди, обросшие колючками инея, молча стояли перед грубо сколоченным из свежеструганных досок помостом, в центре которого одиноко возвышалась виселица. У многих слезились и болели глаза от сверкания снега, горевшего радужными иглами солнца.

Неулыбчивое лицо старосты (согнавшего старый люд к майдану), было сегодня особенно мрачным, и все его помыслы вращались вокруг сына.

Разрыв между ними произошел после того, как он сдал Симакова немцам и Ваня впервые проявил к нему непослушание, а потом и вовсе ушел из дома.

Вчера, после долгих раздумий и бессонных ночей, он пошел к Ивану в лес (это было небезопасно: Диц в последние дни подолгу допытывал старосту — где хоронится сын), и пытался убедить его идти к немцу с повинной.

— Завтра будет сход, — сказал он Ивану просительным тоном — возверни ему пистоль, Ванюша, а не то ведь угробит он тебя почем зря...

Савелий Петров, часто болевший этой зимой, и чувствовавший, что жить ему осталось недолго, хотел рассказать сыну правду о его матери, но сын не пожелал говорить с ним.

— С повинной к нему не пойду, — угрюмо сказал он отцу, — я не предатель, как иные, служить немцам не буду.

— Ты кого это имеешь в виду, сынок?

— Тебя! — безжалостно сказал сын, и, повернувшись к отцу спиной, скрылся за белесой снежной завесой.

Петров чувствовал себя одиноко. Он понял, что жизнь его на исходе, а счастья, он так и не дождался. Потеряв в молодости жену и старших детей, теперь, на старости лет, он безвозвратно теряет Ваню.

Младший сын был надеждой Савелия Петрова, он гордился его успехами в школе, он покупал ему в городе самые дорогие инструменты, а потом и книги, которые Ваня читал ночами напролет и тем расстроил себе зрение. Савелий баловал младшенького отчасти из чувства вины перед ним, за то, что рос беспризорным зверьком в лесу, не зная материнской ласки. Сам Петров на ласку был скуп, хотя и чувствовал порой острое желание прижать вихрастую головку сына к своей иссушенной тоскою груди. Но окаменела, видно, его душа, от зла и несправедливости, которые без всякого повода слишком долго чинили ему люди.

Савелий Петров слепо любил единственного сына и лютой ненавистью ненавидел коменданта. Он знал, что тот выжидает, словно рысь перед прыжком, чтобы выследить и убить его невинное дитя. И ведь убьет, душегуб, ни за что ни про что, удовольствия своего ради, а потом еще и похороны справит лицемерно, почище даже, чем у Павлуши Хромова.

Староста хорошо знал своего сына, и не сомневался в том, что тот придет на казнь, чего бы ему это не стоило. Он боялся и ждал его появления с замиранием сердца.

Карл Диц внимательно присмотрелся к старосте. „Что это с ним происходит сегодня: шепчет, словно в лихорадке, вероятно, ждет гостей...“

Поглядывая украдкой в сторону леса, Савелий Петров горячо молил Бога, чтобы всевышний хитростью или обманом задержал как-нибудь Ивана в дороге.

Бойкий морозец холодил больные, исходившие уже свое, ноги старосты. Пытаясь согреться движением, старик вяло бил валенком о валенок и под ногами у него нежно похрумкивал снег.

* * *

В это распогодившееся утро Диц впервые появился с любовницей на людях. По этому случаю, он заказал ей в городе шелковое, в золотых блестках, платье с прямыми, по моде тех лет, подкладками на плечиках, и огненно рыжую лисью шубку, которая была ей очень к лицу. На Сюзан смотрелось все, даже порванный им в порыве страсти дешевый ситцевый сарафан. Он любовался ее бесконечно длинными ногами и не мог понять, как этот урод Симаков, похожий на бочку с дерьмом, мог произвести на свет такое чудо красоты и очарования. Староста, жалевший девушку, и приносивший ей сласти (хотя пищу ей давно уже доставляли из ресторана), застигнутый им однажды врасплох, сказал ему с затаенной грустью:

— Такой же красавицей была мать Сюзан — Настенька. Она вообще-то из благородных, — нехотя поведал он офицеру, — в городе, ее хотели изнасиловать матросы, но Федор отбил ее и заставил жениться на себе...“

— Вы, кажется, были друзья, какая кошка пробежала между вами, Петров?

— Когда-то были, но с тех пор много воды утекло, — уклонился от прямого ответа Савелий.

Что ж, по крайне мере, Симаков сделал в жизни два хороших дела: отбил у матросов жену и родил для него Сюзан.

Вчера в кабинете между ними произошло спонтанное объяснение в любви, и теперь она смотрела на любовника с обожанием, готовая пожертвовать для него всем. Она была талантливой ученицей не только в любви, но и в жизни и уже свободно объяснялась с ним по-немецки, в чем он видел знак искреннего доверия к нему.

— Ты знала язык и молчала? — упрекнул он ее за ужином.

— Меня учил Евгений Петрович, — с гордостью сказала она, — кроме немецкого, он знает еще французский и английский.

Карл Диц не ошибся: этот старый сводник, учитель, умел воспитывать бойцов (Павел Хромов тоже был из любимчиков Корша). Его затея с птицами провалилась, но у него еще есть Ваня, а этот пострашнее даже будет, чем сам Павел Хромов.

От Ивана можно было ждать чего угодно. Он убил спортсмена Кригера, а ведь тот служил в зондер команде и был далеко не подарок.

Диц коснулся губами нежного розового соска девушки, она вздрогнула и румянец выступил на ее матовых щечках. Она никак не могла привыкнуть к его утонченным ласкам.