Шмиэл Сандлер

Белокурая бестия

Интересно, пишет ли Ваня Сюзан? В лесу, верно, негде хранить письма, а кроме того, он знает, что она никогда не получит их — Диц лично позаботится об этом.

Русские люди любят писать письма перед лицом близкой смерти. Он читал об этом, у Чехова, которого дед считал художником, переросшим рамки национального самосознания:

„Деградирующим европейским народам особенно понятен этот тонкий писатель, — говорил старик, — потому что им близка поэзия воспеваемого им маленького человека“.

Ваня поначалу тоже был для него маленьким человеком, не достойным внимания, но именно он заставил его впервые в жизни испытать постыдное чувство страха. Ему было стыдно перед самим собой за эту непростительную слабость.

* * *

Его удивило, что старик учитель также спокоен перед лицом смерти, как и он. Карл Диц знал удивительную стойкость русских солдат на поле боя, но в глубине души считал, что за этим кроется жалкий страх быть расстрелянным за нарушение приказа.

Полковник Зоненберг показал ему копию директивы Сталина, призывающую командование советской армии, расстреливать предателей на месте. Директива шла под кодовым названием „Ни шагу назад“ и он действительно не видел за все время Сталинградской битвы ни одного убитого русского солдата, который бы лежал спиной к фронту.

В смелость сельского учителя Диц не верил. Он не производил впечатления человека, умеющего принять смерть достойно.

„Вероятно, партийный функционер, мелкая душонка с порочной коммунистической моралью. По глазам видно, что труслив и ждет удара в спину. Сломается вне сомнений, надо только правильно подобрать средство давления“.

Один лишь Ваня в этой глухой дыре не боялся умереть с честью и лейтенант временами с сожалением думал о том, что юноше явно не повезло родиться в этой чужой и темной стране с рабской моралью.

Полковник Зоненберг, пришедший в армию Паулюса из Абвера, еще в довоенные годы собирал информацию о личностных качествах Иосифа Сталина и хорошо знал, чем этот дикий сатрап сумел подчинить целую нацию.

„Он задействовал семейный фактор, — сказал он лейтенанту, — самый эффективный из всех существующих доныне в истории человечества: смелые комиссары, готовые грудью закрыть дзот, ломались, как спички, если карающая десница диктатора нависала над членами их семей“.

Лейтенант уже испробовал этот прием с лесничим, и он сослужил ему хорошую службу.

* * *

— Кригер, — сказал он, — приведите сюда внучку этого господина.

Лицо учителя побледнело, в глазах зажегся беспокойный огонек, и Диц понял, что он на верном пути.

Девочка была тотчас доставлена в канцелярию.

У нее дрожали губы, глаза полыхали испугом, растрепанные волосы выбивались из-под платка: по дороге в канцелярию она вырывалась из железных лап Кригера.

Плотоядным взглядом оглядев хрупкое, как у воробышка, тело, лейтенант приказал Зингелю раздеть ее.

— Не торопитесь, Зингель, — игриво сказал он ефрейтору, — дайте нам насладится зрелищем юного тела.

Чувствуя головокружение и сильную ломоту в костях — симптомы серьезной простуды, адъютант дрожащими пальцами снял с ребенка старый рваный ватник и черную кофту с латками на локтях, оставив ее в светлом шерстяном платьице без рукавов.

— А теперь займитесь с ней любовью, — гадливо улыбаясь, сказал Диц, — если герр учитель не передумает, конечно, и не выдаст в наше распоряжение своих пернатых артистов.

Учитель застыл в напряженной позе, боясь согнуть спину, то ли от боли, то ли из боязни расслабиться и поддаться угрозам этого ублюдка. Его седые волосы ниспадали до плеч, глубокие морщины вокруг глаз резко обозначились. На лбу старика выступил пот, хотя в кабинете было прохладно. Ему хотелось что-то сказать лейтенанту, но в горле у него стоял твердый ком, и он только кривил бледное морщинистое лицо, выражавшее отчаяние и безысходную тоску.

„Да он невменяемый, — с ужасом подумал Зингель, — из-за каких-то жалких птиц готов пожертвовать ребенком“.

— Я не могу этого сделать, господин лейтенант, — уныло сказал он.

— Вам не позволяют ваши принципы, ефрейтор, а этому седовласому господину позволяют. Видите, как он спокоен. Берите с него пример.

— Я не могу надругаться над ребенком… — тихо повторил Зингель и зашелся в приступе удушливого кашля.

— Вы больны, Зингель?

— Я, кажется, простудился.

— Нет, я спрашиваю, вы больны как мужчина? Как давно у вас была женщина?

— Я не могу, господин лейтенант, — жалобно повторил Зингель.

— А вот герр учитель может запросто пожертвовать своим чадом, она ведь ваша кровинушка, герр учитель, так кажется, говорят у русских?

Где-то был сбой в умозаключениях обер-лейтенанта — испытанный прием вождя мирового пролетариата не приносил желаемых результатов. Впрочем, пока он не шел дальше психологического давления, посмотрим, как эта старая псина завоет, когда он раскроет перед ним свою дьявольскую уловку.

— Шарфюрер, — сказал он, — исполняйте свой долг перед Фатерляндом, на сей раз он из приятных. Приступайте!

— Что же, прямо здесь? — сказал Кригер, распахнув от удивления масленые глаза, и подрагивая пухлыми щеками.

— А вы думали стараться в одиночку? Нет уж, доставьте удовольствие герру учителю...

Смутившись, и не веря, что лейтенант в самом деле хочет, чтобы он при всех насиловал девочку, Кригер неуверенно спустил портки, медленно вылез из залепленных комьями снега сапог и, намотав волосы девочки на правую руку, а другой, зажимая ее распятый в крике рот, с силой бросил ее на диван. Девочка ударилась о жесткий валик дивана, заплакала и потянулась к деду.

Из присутствующих в этой полутемной комнате она знала лишь длинного немца с лошадиными зубами. Толстяк с багровой шеей, больно ударивший ее, тоже был однажды у них дома. Зачем он рвет ей волосы? Она заметила, с каким беспокойством дедушка смотрит на нее, а Зингель сделал даже непроизвольный шаг в сторону дивана, будто хотел вырвать ее из рук толстяка с потными руками. Странно, ей было холодно, а у него потеют руки. Липкий гадкий пот, который ей хотелось смыть после его мерзких прикосновений.

Длиннолицый дважды бывал у них дома и приносил ей таблетки, которые помогли ей излечиться от тифа. Но дедушка все равно не верил ему и стал прятать ее в подпол, обещая на днях отправить в лес.

— Оставь ее, негодяй! — закричал учитель, распрямляя спину и громко охнув от взорвавшейся в пояснице боли.

— Вот, наконец, слова мужа, а не тряпки, — повеселел Диц, потирая ладони, — судьба этой малютки в ваших руках, господин учитель, неужели жизнь каких то никчемных лесных гномов, которых вы даже в лицо не знаете, дороже жизни вашей любимой внучки?

Учитель молча сжимал побелевшими пальцами подлокотники старого кресла. Раскаленная лава физической боли медленно растекалась по телу.

Входя в раж, Кригер резко надавил коленом на грудь внучки. Хрустнули молодые кости, лицо девочки натужно покраснело. Она захрипела от страшного давления и немец, опасаясь раздавить случайно ребенка, снял с нее свое тяжелое, копытообразное колено.

— Дедушка!! — с безумными глазами закричала девочка, задыхаясь, и судорожно ловя ртом воздух.

Зингелю показалось, что кричит его маленькая Барбара. У него разламывалась от боли голова и ему хотелось разбить Кригеру его лоснящееся от жира лицо. Он сделал непроизвольный шаг в сторону шарфюрера, но лейтенант, давно уже наблюдавший за ним, презрительно улыбнулся и мгновенно навел на него парабеллум:

— Очевидно, вы передумали, дорогой Зингель, и хотите быть первым, — засмеялся он. — Но поздно, высокая честь лишить эту прелестницу девственности, достанется не вам, вы пренебрегли наградой командира и будете вторым. Не двигаться или я окроплю стены этого дома вашими пустыми мозгами! Герр учитель, у вас есть какие-то соображения на сей счет?