Шмиэл Сандлер
Белокурая бестия
Он вспомнил, как несколько дней подряд слезно упрашивал аптекаря сходить с ним в бордель и повеселиться там со свежими девочками, но тот все не решался. А попав к девицам, вдруг расчувствовался, как последний слюнтяй, и раздал б....м деньги из полковой кассы. Благодаря безупречному партийному прошлому Кригера скандал удалось замять, но именно тогда он понял, что этот жадный и вечно пахнущий чесноком аптекарь не что иное, как паршивая овца, затесавшаяся в армию. Ведь он так и не убил ни одного еврея в Минске, более того — тщательно скрывал свою симпатию к ним. Однажды он вышел из дома местного „Янкеля“ и сказал офицеру, что это русские, а Кригер зайдя в дом, обнаружил на дверях мезузу.
Зингель умолял его никому не говорить об этом и он до поры до времени молчал, но надолго ли хватит его терпения?
Кригер умело пользовался тайной тщедушного фармацевта и выманил у него уже половину ценностей, прибранных ефрейтором во время еврейской селекции в Минске.
Сначала Кригер думал, что Зингель бережет внучку учителя для себя, но когда понял, что тот делает это из жалости к ней, разозлился на него: эти русские скоты убили у него сына под Брестом, и он поклялся, что это дорого обойдется им. Зингеля он презирал — рохля, чистоплюй и ничтожество, который брякается каждый раз в обморок при виде еврейской крови. И это на второй год войны — идиот.
Зингель был столь беспринципен и гнусен, что абсолютно не брезговал жидовским добром, а когда надо было пристрелить старика инвалида, который не мог самостоятельно спуститься с пятого этажа, вдруг побледнел и умоляюще посмотрел на Кригера, как будто только он должен выполнять эту грязную работу. Кригеру это не в тягость, напротив, еще один паршивый еврей заплатил кровью за жизнь его дорогого Ганса.
У этого учителя была не русская фамилия, и Кригер нутром чуял, что здесь что-то нечисто, и старикашка, скорее всего скрытый еврей. Русских, шарфюрер относил к категории „Неприятель“. Неудобный, жесткий, но неприятель. А настоящий враг ассоциировался у него с евреями. Один из этих жидов судился с его отцом в двадцать третьем и отсудил себе бакалейную лавку, после чего семья впала в ужасную нищету и Кригеру пришлось долго мытарствовать, пока он добился стабильного заработка и смог посылать престарелым родителям на пропитание.
Пусть Зингель подавится своим портсигаром и золотыми кольцами, он не намерен из-за какого-то сомнительного барахла поступаться своими моральными принципами. Евреи должны быть наказаны, потому что вносят смуту и раздор везде, где они появляются.
* * *
— Вас, Зингель, я отправлю под трибунал, — сказал лейтенант, наслаждаясь жалким видом объятого страхом адъютанта.
„И впрямь такие особи не приспособлены к выживанию“.
— Господин лейтенант, — вмешался Кригер, — крики раздаются уже с двух концов деревни.
— Что это значит? — Диц злобно посмотрел на учителя. Не слишком ли он сентиментальничает с ним? У Штайнера он давно бы уже разговорился.
Учитель едва заметно усмехнулся. Не такой уж он молодой Бог, этот смазливый лейтенантик, если его так легко вывести из себя.
Диц угадал мысли учителя и уже в более спокойном тоне пошутил:
— У вас, наверное, птичий хор, герр Учитель, — хорошее получится жаркое, не правда ли?
— Господин офицер, должен вас разочаровать, птиц моих не видно ночью. Увы, жаркое вкусить не удастся.
— Вы знаете, что вас расстреляют?
— Знаю.
Ответ был достоин настоящего спартанца, и лейтенант оценил это.
Он знал, что простому человеку умирать трудно и, считая себя докой в вопросах жизни и смерти, развил на досуге стройную философскую систему, посвященную эстетике смерти. Первый постулат его теории гласил: „Красиво умереть — такое же великое произведение искусства, как „Гамлет“ или „Война и мир“ выдающихся мировых классиков. Недаром во все времена о подвигах великих героев вспоминают чаще даже, чем о бессмертных произведениях не менее великих художников“. Смерть Павла Хромова он приравнивал к знаменитым полотнам Тициана и поэтому без колебаний повесил его портрет рядом с портретом Адольфа Гитлера. Когда Штайнер сделал ему замечание, что неприлично возвышать безродную чернь, противопоставляя ее великому человеку, он напомнил другу, что сам фюрер не раз клеймил знать как дегенератов и ублюдков, а однажды даже сказал в тесном кругу: „Я с возмущением вспоминаю о том, что в мире моей юности каждый человек ценился не в меру своих заслуг или способностей, а по своему происхождению“.
После того, как он напоролся на острый штырь в спальне, позорно испугавшись Ивана, у него все время ныло проколотое плечо. Хорошо еще, что никто не видел царапину. Бинт, которым он перевязал рану, кажется, пропитался кровью. Мальчишка очкарик тоже был героем. Он и не думал сдаваться, хотя шансов на победу у него нет никаких. А если человек упорствует, пытаясь убить врага, он уже не безликое ничтожество, а личность, ищущая пути к совершенству.
* * *
Диц с детства воспитывал в себе хладнокровие и умение спокойно смотреть в глаза смерти. Ему казалось, что он достиг в этом больших успехов. Под Сталинградом, он с ротой пехотинцев выбил русских из здания городской библиотеки, которую они стойко держали более недели и ее не могли взять даже ветераны из железного корпуса фельдмаршала Паулюса. Русские не сдавали этот плацдарм, потому что он носил имя Сталина, так же, впрочем, как и сам город. И тогда Диц, личным примером увлекая роту пехотинцев за собой, впервые за последнюю неделю изменил ненадолго соотношение сил на передовой. Встать под пулями во весь рост и повести людей в атаку было непросто, но он презирал в это время смерть, воображая себя сверхчеловеком. Смелого пуля боится, был убежден он, и действительно — его даже не задело в этом жарком бою. Зато он получил железный крест за личное мужество и был повышен в звании, а позже снова разжалован, за то, что оттрахал в приемной штаба дивизии эту давалку фрау Моль; ну откуда ему было знать, что она давно уже зарезервирована командиром дивизии и настоящие мужчины чином пониже раздражают ее высокого покровителя.
Два месяца он не знал женщин и страдал от неотступно преследующего его Желания. Даже бушующие вокруг смерть и разрушение не могли остудить его неукротимого стремления обладать женщиной. Напротив, свирепые бои и беспрерывный грохот гаубиц еще больше распаляли его необузданную похоть.
Когда они выбили противника из библиотеки, среди русских солдат была женщина санинструктор, которая пыталась подорвать себя гранатой, но только изувечила свое изящное гибкое тело. Удивительно красивая, она лежала среди горящих книг с оторванными руками и спокойно смотрела на лейтенанта, разглядывающего ее обнаженные стройные ноги. Пехотинцы раздели ее, отрезали маленькие девичьи груди, а потом, воткнув в половой орган цветок, выставили тело на высоте, которая хорошо просматривалась русскими. Было что-то не эстетичное в том, что сделали с ней солдаты. Впервые в жизни лейтенант пожалел, что позволил этим трусливым скотам глумиться над телом молодой женщины: даже мертвой она была необыкновенно красивой. Стереотрубы всех полков на передовой, как немецких, так и русских, несколько дней были обращены на высотку, где лежала обнаженная красотка.
Но главное во всей этой истории было то, что он научился играть со смертью, что давало ему право смотреть на этих штабных крыс, развлекающихся с блудливыми радистками, свысока.
Позже он увидел русского офицера, который, пытаясь отбить у немцев мертвую девицу, поднял за собой свою поредевшую в боях роту. Офицера быстро срезал немецкий снайпер, и атака захлебнулась. Карл Диц лично вынес раненного русского офицера с поля боя, но так и не донес до траншеи — русский умер у него на руках. Это был совсем юный (чем-то похожий на Ваню) парнишка, в планшете которого он обнаружил фотографию мертвой девушки и длинное письмо к ней. Наверное, он писал его, тоскуя по ней, и, смотря на ее мертвое тело в бинокль. Парень знал, что погибнет — высотку надежно держали немцы, поэтому письмо было прощальным. Прорываясь к любимой, он шел по существу на верную смерть.