Шмиэл Сандлер

Белокурая бестия

Старый учитель расстроил его планы, поход в ресторан временно откладывался. Дубковский анклав по-прежнему интересовал немецкое командование и высокий чин, приезжающий на днях в деревню, должен был утрясти последние вопросы перед запуском секретного объекта. Мог ли он, Диц, допустить, чтобы посланник фюрера стал свидетелем предательских голосов. „Настучит на него начальству и его загребут на фронт. А он еще не отлюбил Сюзан и ждет от нее ответных бурных чувств.

Самое удивительное было в том, что учитель тоже, кажется, не боится смерти, или, по крайней мере, делает вид, что не боится. Надо, однако, расшевелить его и сделать это до наступления рассвета. Истязать и мучить арестованных, было не в его правилах, а придумать какой-нибудь тонкий тактический ход ему не удавалось. Он уже стал подумывать о том, чтобы пустить в расход это упрямое и глупое животное, но вдруг подумал, что старик чем-то напоминает ему его несчастных родителей, которые может быть, тоже прошли через все муки ада.

Он смутно помнил мать, маленькую ласковую женщину с синими глазами, убаюкивающую его в детской кроватке. Он не знал слов песен, которые она ему напевала, но тихий грудной голос, и неприхотливая мелодия колыбельной, до сих пор звучали в его ушах. Он помнил отца — русоволосого гиганта, который подбрасывал его вверх своими сильными руками и рассказывал страшные сказки про злых и коварных гномов.

В душе он любил своих родителей, но ему было больно вспоминать о них. Он считал, что они предали его и благодаря им он был вынужден долгое время изворачиваться и лгать, чувствуя себя изгоем в обществе подлых и низких людей.

Карл Диц подавил в себе приступ острой жалости к родителям, считая, что этим он оскорбляет, светлую память деда, вложившего в него так много душевных сил.

— Ты именно тот человек, который принесет миру освобождение! — убеждал его дед, и он верил, что судьбой ему назначена высокая миссия — повести за собой к великим деяниям погрязшее в пороках человечество.

В последнюю минуту выход нашелся и исходил он, как ни странно, от твердолобого Кригера.

— Господин лейтенант, — заискивающе начал шарфюрер и, нагнувшись, горячо зашептал ему что-то на ухо.

— Вот как, — приподнял бровь лейтенант, — это становится интересным. Зингель, — кликнул он адъютанта, — подойдите ко мне, пожалуйста.

В кабинет робко вошел исполнительный Зингель. Выглядел он неважно; глаза у него запали, лицо отдавало желтизной, и под шинелью его пробирал мелкий озноб. Еще с вечера у него поднялась температура и ему не удавалось сбить ее. Он безнадежно заболевал, и его томило смутное предчувствие беды.

Ночью ему удалось прикорнуть на часик, и ему приснилось, что лейтенант проведал о маленькой Барбаре и приказал, немедленно доставить ее в ленинскую комнату.

Ядовитая улыбка лейтенанта не предвещала ничего хорошего:

— Почему вы скрыли от меня, что у господина Корша есть внучка? — с ласковыми интонациями сказал Диц, впервые за все время, предлагая ему сесть.

За короткое время службы при нем адъютант успел узнать: все, к кому лейтенант становился подчеркнуто вежлив, были обречены. Это он предложил однажды пойти на охоту (и это во время войны, когда лес кишит партизанами) своему предшественнику Штайнеру, а потом вынес его на плечах из лесу с прострелянным позвоночником.

„Наткнулись на гномов“, — с деланным равнодушием сказал он ефрейтору. Но Зингель знал, что в Штайнера стрелял Ваня (об этом ему сказал староста), который в темноте перепутал его с Дицем. Он знал также, что Диц, переодевшись в штатское, нарочно пригласил Фрица в лес, зная, что подслеповатый Иван давно уже следит за ним, и готов прикончить его, как только представится удобный случай.

Кровь отхлынула от пылающего лица Зингеля, он посмотрел на Кригера и понял, что тот предал его.

* * *

Как он мог положиться на этого подлого физкультурника?

Кригер был с ним, в доме Корша, когда они искали новых пленниц для лейтенанта. Девочка жила с дедом, и сама вышла к ним на стук тяжелых солдатских прикладов. Учителя не было дома, и Зингель уговорил Кригера не трогать ее:

— Ведь совсем ребенок еще, Вилли, — сказал он, — у меня самого такая пигалица дома...

— А у тебя губа не дура, — усмехнулся Кригер, полагая, что Зингель приберегает девственницу для себя. Зингель неестественно хохотнул в ответ на плоскую шутку мясника, чтобы тот утвердился в своем мнении.

Кригер был отвратителен ему своей патологической ненавистью к евреям. Он был гнусный и подлый ханжа, который сам лично не трогал жидовского золота, но не считал зазорным пользоваться им, если оно попадало к нему через вторые руки — например, Зингеля.

У анемичного ефрейтора была давняя мечта, открыть вместе со свояком престижную аптеку в Кельне, на центральной городской площади, у памятника Карлу Великому. Он отправил уже Генриху с оказией два крупных слитка золота, но этого было мало, потому что аптека, по его разумению, должна была быть по берлинскому образцу: двухэтажная с гранитным фасадом и специальным отделом для лечебных трав, которые можно будет завозить из России. Он давно собрал бы нужную сумму на фасад и второй этаж, но ему все время приходилось делиться с Кригером, с которым пришлось заключить устное соглашение, что физкультурник при надобности освобождает фармацевта от силовых мер, которые предписывалось применять к евреям.

До прихода к власти Гитлера у Зингеля было немало друзей среди евреев, и у одного из них он выучился своему доходному ремеслу. Присваивая себе еврейское имущество в Белоруссии, он страдал морально оттого, что грабил невинных людей, но он оправдывал этот гнусный, по определению его свояка, поступок тем, что всеми доступными средствами избегал принимать прямое участие в избиении и убийстве евреев.

С Кригером он познакомился в Минске и служил с ним в штурмовых отрядах, до тех пор, пока их не погнали из элитных частей за растрату полковых денег, которые они спустили в местном борделе. Кригер был груб, жаден и труслив и Зингель имел возможность убедиться, что ради своей вонючей шкуры он, не дрогнув, продаст собственную мать.

В Минске у шарфюрера была любовница Тоня, к которой он вдруг проникся высокими чувствами, жалел ее и регулярно приносил в дом паек из солдатской столовой. У Тони был сын лет шести, и Кригер часами мастерил ему игрушки и даже обучал гимнастике по методике Шнайдера. А когда один из полицаев сообщил в комендатуру, что его любовница — полукровка с примесью еврейской крови, он испугался, что его обвинят в укрывательстве, и сам лично отвел ее в гетто.

Всю дорогу, пока они шли к месту назначения, она целовала ему руки и умоляла спасти сына.

— Не беспокойся, — сказал Кригер подруге, — я позабочусь о ребенке.

Мальчишку, сбежавшего при аресте, Кригер разыскивал с собаками в течение трех дней и нашел его в развалинах дома железнодорожников. Обессиленный мальчик лежал на промасленной рогоже, весь синий от холода и равнодушно ждал смерти. Увидев Кригера, он едва заметно улыбнулся и с трудом прошептал:

— Дядя Вилли, я так ждал тебя.

Но Кригер, боясь, что солдаты догадаются о его близких отношениях с ребенком, выстрелил мальчику в голову.

„Унд юден!“ (еврейская собака) — сказал он, скорее для полицая, стоявшего рядом.

Три дня после этого он не мог есть и Зингель удивлялся, что у этой грубой скотины, есть, оказывается, какие-то зачатки совести.

* * *

Только вчера он дал Кригеру золотой портсигар, который „изъял“ при обыске богатой еврейской семьи в Минске. Это была цена за молчание, которое с недавних пор все более тяготило Кригера. Там, в Минске, Зингель был ему нужен, а здесь, он только злил его своими бесконечными разговорами о двухэтажной аптеке с лабораторией и специальным оборудованием, которую он откроет со свояком в Кельне.

„Колбасник, а не солдат, — думал Кригер с отвращением, — и куда только смотрели тыловые крысы, когда брали это дерьмо в зондер-команду, ему место на кухне или в интендантском корпусе“.