Шмиэл Сандлер

Белокурая бестия

Обер-лейтенант Диц был вполне доволен собой. Ловушка, которую он готовил для лесных гномов, захлопнулась.

Все три гнома, пришедшие под покровом ночи в дом лесничего, были схвачены во время ужина, которым этот рыжебородый коротышка потчевал гостей.

За неделю до этого события лейтенант увел у лесничего его семнадцатилетнюю дочь Соню, и обещал отдать ее солдатам, если тот не сдаст ему своих сообщников.

Лесничего звали Федор Симаков. Это был приземистый шестидесятилетний мужчина с крупными чертами лица и огненно рыжей бородой, которая развевалась у него на ветру как флаг. Серые, близко поставленные глаза лесничего были подернуты слезной мутью, а сизый в крупных порах нос выдавал в нем человека подверженного запоям.

Симаков безумно любил свою красавицу дочь, хотя и кричал на нее, будучи пьяным. Просидев в конюшне под арестом двое суток, он позвал к себе переводчика, за которого был староста, и злобно сказал ему:

— Ты за все ответишь мне, Савелий Петров, можешь не сумлеваться.

— Пока что ответ держать тебе, — угрюмо отвечал староста, — не заставляй ждать господина офицера, если хочешь спасти дочь, Федор.

— Немец тоже ответит мне за Соньку, — уверенно пообещал Симаков, — можешь не сумлеваться.

— Как знаешь, Федор, — холодно пожал плечами староста и перевел слова лесничего лейтенанту.

— О, прикрасно, косподин Симакоф! — тонко улыбнулся лощеный лейтенант, и попросил Зингеля срочно доставить в конюшню дочь лесничего.

На глазах старосты и побледневшего от страха отца, он медленно раздел, вздрагивающую от его прикосновений девушку, и, усадив ее к себе на колени, весело сказал:

— Старик, ти хочьешь видать, как твой дочь станьет женщина?

Симаков заплакал и согласился на все требования офицера:

— Не трогай ее, Фриц, — судорожно глотая кадык, сказал он немцу, — Софья тут ни причем, можешь не сумлеваться.

Через день он сдал гномов лейтенанту.

Пленных заперли в колхозном амбаре.

Пьяного Симакова подсадили к гномам, а девушку заботливо одели, и вернули в канцелярию, где для нее уже был приготовлен уголок в ленинской комнате.

Чувствуя себя удачливым игроком, обер-лейтенант Диц, приказал усилить охрану колхозного амбара и, с чувством триумфатора, отправился спать в дом культуры имени Горького, который его предшественник Штайнер удачно переоборудовал под канцелярию.

* * *

В три часа ночи он проснулся оттого, что чей-то глухой и скрипучий голос монотонно повторял за окном одну и ту же фразу: „Ео. Ео. Ео… Го. Го… Хо. Хо. Хо… У-у-у-у…“

Странные приглушенные крики вызывали в нем смутное и непонятное беспокойство. Это было неожиданное и неприятное для него ощущение; он давно уже не испытывал чувства страха, постоянно рискуя жизнью, и приучая себя к каждодневной смертельной опасности.

В том, что он услышал, было нечто механическое и мертвое, будто большая облезлая кукла испугано вскрикивает, потому что кто-то безжалостно и тупо наступает ей на живот. Человеческий голос не мог иметь такого жуткого тембра, и это весьма насторожило подозрительного лейтенанта. Сначала, со сна, он уловил лишь протяжный горловой голос, тянущий на одной ноте какие-то несвязные звуки, но, прислушавшись, отчетливо различил, русские слова, значение которых не понимал.

С русским у него почти не было проблем. Ему нравился этот озорной язык, и он уже немного говорил на нем (удачно используя матерные слова и пословицы), но этого было недостаточно для легкого флирта с женщинами и в будущем он намеревался расширить словарный запас выражениями романтического характера: было крайне неудобно ухаживать за русскими девицами, плохо владея русской речью.

То, о чем Симаков с пьяным куражом говорил старосте, он понял без всякого перевода: между лесничим и Петровым существовали, вероятно, давние счеты, которые староста и предъявил ему теперь с явным удовольствием. Только враждой он объяснял ту сверхъестественную готовность, с которой Савелий Петров показал на Симакова.

Староста тоже любил выпивать на досуге, но при этом он не терял голову и не заводился по пустякам, как Симаков, который с виду готов был, кажется, сражаться с целым миром, а на деле, просто брал человека на горло.

Староста был угрюмый и молчаливый тип, сторонившийся людей. Если спрашивали его о чем, он отвечал уклончиво, и не глядя в глаза, будто боялся, что вот-вот его уличат во лжи.

Вступив в должность, Петров никого в деревне не притеснял, а напротив, помогал соседям, если от него зависело то или иное дело: осенью он починил крышу вдове Лукерье Хромовой, сын которой, Пашка, дружил с его Иваном, а также приглядывал за хозяйством школьного учителя Корша, у которого пухли от ревматизма ноги.

Вместе с тем он с готовностью выдал немцам партизан, которые гостили у Симакова и это многих в деревне озлобило, но и удивило тоже: раньше Петров дружил с лесничим, а потом они вдруг поссорились.

Перед новой властью Савелий заискивал, вероятно, потому что на старую был крепко обижен.

Вселяясь в дом культуры, Диц поместил в свои хоромы просторную кровать, предназначенную для любовных утех. Принес ее в канцелярию все тот же предусмотрительный староста, хотя немец вовсе не просил его об этом. Он же, вместе с сыном Иваном, звероватого вида пареньком, оборудовал спальню офицера с учетом военного времени. Бывшая бухгалтерия дома культуры, а ныне обширная опочивальня коменданта сельца Дубки напоминала блиндаж, наполовину врытый в землю, и имела единственное оконце в виде крепостной бойницы, из которой можно было вести прицельный огонь в случае надобности.

Приподнявшись на локте, лейтенант скинул с себя теплое одеяло и предельно напряг слух: мертвый голос поменял, кажется, свою тональность и напоминал теперь ржавый скрип дверных петель. „Откуда раздаются эти проклятые звуки, и почему на постах никто не отзывается?“

Играя тугими рельефными мускулами, лейтенант пружинисто вскочил с кровати и, подойдя к „бойнице“ открыл до упора форточку. В спальню ворвался обжигающий морозный воздух. На дворе стояла тихая звездная ночь. Где-то в конюшне сонно фыркнула лошадь, тоскливо завыла собака за старой мельницей, и слышен был хруст деревьев трещавших от мороза. После оглушающей фронтовой канонады, которая основательно притупила ему слух, лейтенант долго не мог привыкнуть к этой идиллической сельской тишине, действующей поначалу ему на нервы.

* * *

Он сел на краюшек широкой мягкой кровати, легким щелчком открыл серебряный портсигар, лежавший вместе с книгой (взятой у Штайнера) на журнальном столике, и, чиркнув зажигалкой, вдохнул в себя сладкий дым сигареты.

Нынешний его улов давал ему право немного расслабиться и отдохнуть. Раз в неделю Карл Диц посещал уютный светлый ресторан в европейском стиле, расположенный в тридцати километрах от деревни. Обычно он цеплял там грудастых девиц, обслуживающих немецких офицеров, но на сей раз, решил выйти в свет вместе с Сюзан.

Сюзан была дочь лесничего Симакова. Он дал рыжебородому время „хорошенько подумать“ — сдавать ему гномов или нет, а пока обещал не трогать его диковатую дочь Соню. На самом деле он овладел этой стройной синеглазой блондинкой в первый же день ее появления в канцелярии и нашел в ней много высоких достоинств.

Она продолжала дичиться его (хотя он был нежен с ней в первую ночь), а ему хотелось выглядеть в глазах этой пышноволосой и синеокой пастушки, светским львом. Вряд ли она знала что-нибудь лучше убогого сельского клуба и потных деревенских самцов, подминающих под себя визжащих девок в колхозном амбаре.

Впрочем, она оказалась девушкой, и это чрезвычайно польстило его мужскому самолюбию.

Респектабельный ресторан с обещающим названием „Бонжур“, который содержал в городе предприимчивый итальяшка, примкнувший к армии, должен был произвести на нее неизгладимое впечатление. „Вынужденное прозябание в этой забытой богом дыре следовало компенсировать маленькими радостями любви“.

Лейтенант бросил недокуренную сигарету в тяжелую граненую пепельницу и прислушался. Непонятные тревожащие его звуки за окном как будто поутихли.