Василий Журавлев
Одно утро работника ГАИ
На N-ном километре Киевского шоссе, 17 августа, в пять часов двадцать семь минут московского времени, старшего лейтенанта Государственной Автомобильной Инспекции Алексея Юрьевича Толстокорова, мирно спящего в служебном автомобиле, припаркованном у края обочины, укусил в шею шмель. Шмель, оно понятно, не муравей или там собака, и не комар даже, но факт остается фактом. Желвак стремительно напухал, настроение отвратное, шоссе девственно чистое и пустое, а до конца смены оставалось всего три часа.
Довольно высоко поднявшееся солнце старательно нагревало продрогшую за ночь землю, на траве жемчужинами блестела роса, деревья переливались на ветру изумрудной зеленью, невысоко в небе летали ранние птахи, все вокруг просыпалось и радовалось жизни.
26-летний Алексей Юрьевич, придерживая левой ладонью укушенное место, мастерски поддел большим пальцем правой ноги замок передней двери, и зажмурился от ударившей в нос утренней свежести вперемешку с коктейлем леса и трав. Взяв за крылышко расплющенный труп врага, он небрежно выкинул его на черный асфальт, потер все больше и больше распухавшую шею, натянул выцветшие до рыжины от бескремья сапоги, застегнул портупею, поправил на груди жетон номер 434, и уставился на пустынную дорогу, заворачивающую направо вглубь леса.
В автоинспекцию Алексей Юрьевич пришел через долгий путь унижений и оскорблений. Весь свой предыдущий жизненный путь, он получал от жизни сплошные пинки и подзатыльники. И даже закончив школу, отслужив в армии и устроившись на работу, судьба выделяла его из всех. Это был тяжкий крест. По жизни парень затюканный, Леха ни с кем не мог поругаться, и только с немой злобой в глазах смотрел, когда его обсчитывала очередная продавщица, не в силах ничего сказать. Его мог послать куда подальше любой, кто освоил ненормативную лексику в начальном объеме, ничем, к слову сказать, не рискуя.
Зато на работе все его таланты начинали жить в свободном птичьем полете. Одев форму и заступив на пост, Леха начинал мстить. За все унижения, которые его мозг запоминал как компьютер, и тогда ужас и страх посещали контролируемый им в данное время участок дороги. Месть была кровавой и ужасной. — Вот вам за обсчет, вот за хамство, вот за грубость, вот за вонь в подъезде, за плохую погоду, за сломавшийся телевизор…
Но самая страшная затаенная злоба была у Лехи к мотоциклам и их лихим наездникам. Его самая первая и неожиданная любовь (так даже и не узнавшая ничего о столь глубоком чувстве) была посажена на разукрашенный в боевые тона Иж-планету-спорт, и похищена вечером прямо с деревенской дискотеки гремевшей раздолбанными динамиками в одноэтажном кирпичном клубе. Через неделю после похищения, на том же размалеванном железном коне, она пронеслась мимо дома Толстокоровых в сельский ЗАГС, ласково прижимаясь к ватнику водителя щекой.
В тот же день Леха с горя напился какой то гадости из отцовых запасов, и в состоянии, когда каждая часть тела движется и живет сама по себе, направился вглубь сарая, где в темноте мочился маслом на земляной пол старенький мопед. Частенько не желавший заводиться, ржавый и своенравный, на этот раз железный пони почти сразу заржал и почувствовав прилив бензина с маслом, рванул с места не хуже молоденькой хонды.
В тот же миг отлетела в сторону деревянная изгородь, и лихой наездник, чудом удержавшийся в седле, вылетел одиноким ковбоем в чистое поле. Разогнав по всему полю стадо коров, возвращающихся с пастбища, Леха все же не справился с управлением, и на полном ходу влетел в огромную навозную яму недалеко от телятника. Хрюкнув напоследок, утонул мопед, а грозу полей и заборов спасли доярки, брезгливо протянув деревянный шест к разверзшейся зловонной полынье, в которой барахталось неопределенного вида и цвета тело. С этих пор, все, что имело два колеса с мотором, действовало на него, как красная тряпка на быка.
Начальство Толстокорова не любило так же, как последний не любил мотоциклы, при всяком удобном случае отправляя его на самые дальние участки, и по возможности без напарника, выдавая самую занюханную технику. Но Толстокорова это не смущало, и он умудрялся так лихо бомбить все проезжающие транспортные средства, что порой его пост напоминал приграничную зону для проверки документов, машины стояли в очередь одна за другой, а нервничающие автовладельцы по старому и неправильному водительскому поверию запихивали деньги в техпаспорта.
А с каким надменным видом он провожал „поверженные“ авто! С таким видом последний раз в истории прогуливался только Наполеон Бонапарт после сражения под Аустерлицем. И никакой даже самый заядлый фантазер не мог бы представить себе, что сей грозный страж дорог после работы становится невидимее своей собственной тени. На него жаловались, на него писали, бывало даже угрожали, но Толстокорову все было нипочём. Казалось, над ним витал маленький упитанный
После насильственного пробуждения прошло минут пятнадцать, а то и все двадцать, старший лейтенант без движения в не изменившейся позе бдел дорогу. Первый раз за всю карьеру дежурство было неурожайным, складывалось впечатление, что все старательно объезжают этот участок дороги. Но профессиональное чутье, полученное многолетним опытом, подсказывало, что рано ставить точки над «ё». Толстокоров весь напрягся, до боли напрягая уши и зрение, в этот момент он больше напоминал голодного охотника в засаде на крупную дичь.
И чутье не подвело, над лесом, там где дорога скрывалась из глаз, в воздух поднялась большая птичья стая, встревоженная кем-то, потом послышался звук двигателя, и наконец из-за поворота, не спеша и степенно выехала ярко-красная „Ява“ с крепким, одетым в черную кожу седоком. Толстокоров одернул форму, натянул фуражку, протер на всякий случай рукавом бляху, и зажав палочку-зебру в правую руку, вышел из засады.
К великому удивлению на взмах зеброй мотоциклист отреагировал правильно и, сбавив скорость, остановился. Алексей Юрьевич шел степенно и глубокомысленно, старательно печатая каждый шаг, и слегка покачиваясь в разные стороны для солидности, попутно обдумывая, с чего начать экзекуцию. За рулем „Явы“ сидел молодой парень и ослепительно улыбался, легонько поигрывая ручкой газа.
— Старший лейтенант Толстокоров, — отдав честь, представился блюститель порядка, и опешил, заметив, что его слова довели парня до истерического смеха.
— Маа-ла-а-дец! — протянул улыбчивый и, потянув газ, рванул с места, оставив стража порядка в вонючем синем облаке гари.
Моментально наступил шок, потом шок сменился злостью, и в конце концов бессилием. Так жестоко на службе с ним еще никто не обходился. Как медведь-шатун он слонялся по дороге, непрерывно куря, матерясь и сплевывая желтую вязкую слюну. Дежурство подходило к концу, и чем сильнее пригревало солнце, тем мрачнее было на душе. В своих черных мыслях Толстокоров расстреливал из автомата улыбающихся рокеров, вешал их по одиночке, и сталкивал в пропасть целыми группами. Даже осторожные утренние водители не обращали на себя его внимания, Алексей Юрьевич всецело был поглощен расправой. Подъехавший сменщик с удивлением застал коллегу в состоянии крайнего нервного напряжения, грозящего обернуться срывом. В полном молчании сдав пост, Толстокоров хлопнул дверцей и, вжав педаль акселератора в пол, рванул с визгом и пробуксовкой. Все раздражало и не радовало глаз, но особо досаждал пустой карман, карман давил своим вакуумом, и этот вакуум заполнял душу и сердце. Срочно требовалось свежее решение. И оно нашлось!
На одном из редких перекрестков, который был оборудован светофором, в ожидании зеленого сигнала мрачное лицо лейтенанта озарила весьма нечастая улыбка. Справа от его служебных „Жигулей“ пятой модели с форсированным двигателем, гарцевала и топталась от нетерпения черная девятка со смуглым водителем за рулем.
Опустив стекло, Толстокоров крикнул что есть мочи:
— Ну и дерьмо же твоя тачка!
Смуглый водитель нахмурился, но от дебатов отказался. Но вошедший в раж, страж порядка не успокаивался.