Другие говорили: когда-то ею владел старший из хранителей и есть она символ власти в высоком знании. Рассказы были любопытны, но если и допустить, что они отголосок некогда реальных событий, то и это никак не приближало наших героев к решению конкретных задач, стоявших перед ними.

Всякий раз, когда Эвис пыталась связать происхождение украшения с соарянами, аттинцы возмущенно отрицали ее предположение: “Голубая Саламандра была много раньше”, — отвечали они, — “А белые люди, прилетавшие на сверкающем шаре, известны едва более века. Законы запрещают приходить на нашу землю иначе, как через Лабиринт и Дом Тога. За что хранители справедливо заставили их исчезнуть.

И впредь, какова бы их цель ни была, приказали им появляться только истинным путем. Больше о них мы ничего не знаем, хотя их шар раз или два видели над горами. Но причем здесь Голубая Саламандра?! Как бы тебе ни хотелось, она относится к белым людям не больше, чем труды Ликора или статуи Ликса”.

Когда Мэй вернулся из Арви, путешественники не забыли посетить и его. Художник, уведомленный Нейсом, с чистой радостью принял гостей. Водил по освещенной утренним солнцем галерее, вдававшейся в сад, и не без гордости показывал наиболее милые ему работы, а так же рисунки Нейса.

Как только Эвис, пресыщенная колоритными пейзажами, задала главный вопрос, он смутился, потом вдруг басовито расхохотался и взяв ее за руку отвел к задрапированной нише.

Там на постаменте из грубого осколка скалы стояла та самая дощечка с описанным Хетти изображением. Сомнений не было: изящный венок, окружавший знаменитое сооружение Ланатона, ничем не отличался от диадемы, находившейся у Эвис. Только мелкие детали не обозначила кисть художника, да чуть измененные пропорции и волшебная игра света делали ее тайну мучительной, ускользающей.

На постаменте кубического куска порфира виднелся фрагмент какого-то узора: вырезанных в камне ромбических знаков, округлых выпуклостей, что, по убеждению Мэя, некогда соединялось в общем рельефе на стене ущелья. “Не менее восемнадцати столетий” констатировала хронавт, обследовав следы эрозии и отложений в трещинах.

— Восемнадцать столетий, — с усмешкой повторил Грачев, когда они, попрощавшись с художником до вечера, вышли к дороге, затененной густыми кронами каштанов, — В те темные времена соаряне вряд ли знали, что такое “велосипед”. Тогда им было не до звездных кораблей. Ты разочаровываешь меня своим тупым упрямством! Снова и снова связываешь тот гипербонзид непременно с ними! Какого же черта?! Факты орут во все горло: Лабиринт! Это неземной червяк, жрущий порчеными тухлыми идеями человечину! Кодекс дурацких законов! А Пирамида?! Даже на облезлой картинке она — строение совершенно ненормальное! Не логичнее ли допустить неких прасоарян двадцать, может сорок веков назад?! А?! С таким незаурядным обменом сувенирами?!

— Слишком невероятно, — спокойно отвергла хронавт. — Помимо нашей земной истории есть история внеземных цивилизаций и сношений между ними. Объективная и точно документированная история, которую мы изучаем с поры выхода в дальний космос и вступления в Галактическое содружество.

Я достаточно просвещена, чтобы утверждать: Земля за этот период не имела прямого контакта с разумом других планет. Никто бы такого значительного события не стал скрывать! Есть норма этики внешних отношений, они всегда неукоснительно соблюдаются. Пимоняне, некоторые другие сверхдревние культуры ни в коем случае не оставили бы здесь материальных следов. Я не могу не считаться с известной мне наизусть картой ВВТ! Либо диадема — продукт соарян, либо… — Эвис в нерешительности замолчала.

— Ну! Ну! Что еще?!

— …цивилизации, о которой неизвестно потому, что ее уже давно нет.

— Ее. Уже нет… — произнес Грачев, будто пожевывая каждый звук в странной фразе, — Так их по-твоему нет? Магелланы космоса, Эдисоны хитрых идей исчезли, забыв представиться?! Вымерли динозаврами?! Или лучше сказать — как скоро вымрут соаряне?! Пожалуй в этом что-то кроется… Либо твой рассудок снова ожил, либо ты свихнулась. Когда тебе пришло это в голову?

— Как только убедилась, что тысячелетняя история Голубой Саламандры не аттлийский вымысел. Но у меня есть другое предположение. Подлинная диадема существует давно и сделана аоттами из серебра или любого доступного тогда сплава. А соаряне уже скопировали ее в гипербонзиде, может быть не в одном экземпляре, как любопытный атрибут земных мистерий. После она попала Аттлу. Ведь время ее появления там почти совпадает с первыми паломничествами к Теоклу.

— Здравое, вполне реальное предположение. К тому же его легко проверить. Хвалю, — Грачев быстро расстался с ролью скептика.

Морщины над его левой бровью разгладились и взгляд стал по-прежнему строгим.

— Легкий эфирный гипербонзид ходоки с Ланатона не перепутают с серебром. Так значит подделка? Теперь мне понятна твоя настойчивость в разговорах о соарянах. Удивительно, что я не дошел до этого сам. Почему ты молчала? Разве мы не одна команда?

— Мне не нравится, как ты разговариваешь с людьми. Тебя часто пробирает жестокий сарказм, то бываешь невыносимо надменен! Да, и этот меч… Он все время при тебе!

— Вот как?! Кроме Хетти, Мэя, может еше немногих — остальные видят во мне неудавшуюся жертву Тога. И, клянусь, каждый второй лелеет мысль повторить со мной тот опыт. На этот счет твой новый приятель, Кени, которого верно называют придатком мотыги, не менее ироничен. А мне не из-за чего любезничать с ними. И еще, повторяю, не переношу быть центром внимания. Мне удобнее наблюдать, чтобы быть готовым к неприятностям. Уж поверь — они где-то ожидают нас.

— Не злись. Я привыкла смотреть на мир иначе. Здесь слишком много работы, влекущей меня, так что нет желания проводить грань между собой и остальными. Вокруг торжественная красота, как в садах Урании и свежее, чем где-либо, сквозит магнетический волнующий дух Эам. Все волшебно и в то же время каждый дом, ровная дорога, каждое дерево имеют свое место в этом непознанном порядке, похожем на стихи Од. Только оглядываясь на тебя, занятого поиском всяких противоречий и жаждущего все немедленно изменить, я боюсь. Боюсь твоих грубых слов и поступков.

— Боишься меня… Напрасно, — Андрей невесело усмехнулся. — Я исключительно безобидный человек. Прочный порядок от таких не страдает.

Они уже достигли стены предложений на развилке дорог из Ану, когда Грачев снова заметил Аманхора. Чернобородый жрец Тога стоял на краю откоса, прислонившись к стволу сосны и смотрел на них. Было в его взгляде нечто от самого сторожа Хорв. Это Грачев прочувствовал кожей, он тут же подумал, что до сих пор не видел на аоттах черных одежд, и фигура в плаще, наброшенном на плечи, как покрывало ночи, уж слишком выпадает из описанного хронавтом счастливого порядка.

Не один раз демонический образ из чрева горы молчаливо являлся на их пути. Грачев снова боролся с искушением оказаться вдруг рядом с ним и положить конец загадке. Эвис задержалась у стены, разбирая нацарапанные кусочками известняка послания. — Идем отсюда, — поторопил Андрей.

Глава 5
Гроза перед сезоном дождей

Охотник должен был ждать их у источника Нидри рядом с главной площадью Ану, чтобы проводить к святилищу пикритов или “отвлеченных”, как чаще называли трактовавших иначе начальные апокрифы и чтущих древних богов.

Если подняться на холмы у западной окраины города, то у подножия желтых скал виднелся храм с коническими башнями и расколотые временем гигантские идолы. Порой оттуда доносился зов гонга и в небо поднимались сизые дымы жертвенных костров. Из жителей Ану мало кто общался с теми людьми, ведущими непонятную жизнь, даже в пещеру сторожа Хорв спускавшихся в ночи полной Луны, голося песни без слов. Впрочем, служители Тога не возбраняли такого изменения обряда, говоря, что двери их Дома распахнуты всегда и для всех.

Хетти часто появлялся в обители пикритов, не чуждаясь связи с ними. Даже, похоже, водил дружбу с некоторыми: он как-то упомянул Эвис о них, думая, что услышать рассказы о давно ушедших днях от людей, не подчиненных Ланатону, хронавту будет более интересно, чем утомительное чтение в хранилище манускриптов.

Направляясь к мосту через речку, Грачев сожалел, что в Ану отсюда одна дорога, неминуемо ведущая мимо земельных угодий Кени. Он испытывал к аттинцу неприязнь, величая его сквозь зубы наглым шутом, и едва сдерживался, когда Эвис вторила неприятному остроумию или, тем более, участвовала вечерами в играх на берегу пруда. Играх, по мнению Грачева, глупых и непристойных. Его возмущало, как она, будучи весь день на его глазах строгим исследователем, полным глубоких размышлений, вдруг неузнаваемо преображалась, предавалась легкомысленному веселью в компании подобных Кени, диковатым состязаниям, позволяя измазывать себя глиной и украшать гирляндами водорослей.

Он не любил этих сцен, уязвлявших его мужское самолюбие, но старался не говорить ей ничего, зная: дитя другого времени не поймет его так, как он бы хотел. Земля аоттов по разному приняла их. Изо дня в день Андрей заставлял себя привыкать к этому. Привыкать даже к тому, что после длительного путешествия через горы и Ильгодо, сблизившего их тяжкими испытаниями, они отныне нечасто оставались наедине, и мысли их в большинстве обращались уже не друг к другу, а к конечной цели, была ли она в Ланатоне или еще где-то.