Несколько ударов сердца — несколько мгновений, необходимых, чтобы достичь лестницы, были безвозвратно утрачены в жутком оцепенении. Как во сне, в котором Эвис чарами Аманхора обращалась в статую, Грачев застыл в неподвижности, не в силах сдвинуться для собственного спасения. Чудовище появилось настолько неожиданно и, главное, бесшумно, — ведь не уловил же настороженный слух ни характерных свистящих вздохов, ни звуков трения твердых сегментов о камень, — что Грачеву это действие представилось продолжением фантасмагории, начатой в Пирамиде.

Вытянувшись от входа в пещеру до витых столбиков ограждения, Тог тоже застыл, словно потек лавы, омытой долгими дождями. Провалы бесцветных глаз беспощадно пытали мозг человека. А Грачев, глядя в них, невольно вспоминал свое вероломное вторжение в запретные чертоги Ланатона, с содроганием представлял, как сторож-монстр жаждет не просто навсегда разделаться с ним, а со вкусом разжевать каждую кость и высосать каждый нерв.

Он все же отошел от первичного свинцового оцепенения. Ощущая себя, стал растить надежду каким-нибудь чудом выпутаться из этой переделки.

— Немного воли. Обладать собой сполна. Вот так, — шептал он, внимая части мозга, что не предала его. — Я без оружия. Но я великолепен в движении. Я легок и быстр. Клянусь, этот цербер не готов к моим смелым маневрам. Обмануть его, добежать до ступеней. Только до ступеней. А там можно смеяться.

Грачев начал медленно красться к гранитному постаменту. Тог пристально следил за странными действиями человека, и лишь тот проделал половину намеченного пути, огромная пасть приоткрылась с угрожающим шипением. Вместо того, чтобы отступить к площадкам в центре зала, Андрей вдруг бросился вперед, к изогнувшемуся навстречу червеподобному телу. Это был отчаянный и стремительный маневр. Через секунду сторож подземелья уже не мог настичь двуногое существо, дерзко проскользнувшее между ним, стеной и высоким конусом, державшим чашу. Тог извился, дернулся к ограждению, снова отпрял к норе. Игра шла не по правилам. Человек прятался позади него.

Вибрирующий в диафрагме воздух дико свистел. Каждая клеточка принимала волны многоцветных дразнящих токов, текущих из-за угла гранитной глыбы. Теперь требовалось найти глазами сам источник. Резонанс мыслей — желаний наступит в единственно нужный момент. Недолго сторож Хорв казался мертвым причудливым камнем. А Грачев, словно снасть из натянутых жил, выжидал, когда же уродливая тварь в поисках его приблизится к постаменту и наконец откроет путь к спасительным ступеням.

Однако все произошло по-другому. Подняв переднюю часть туловища, чудовище стало пятиться к норе. Именно сейчас решался для Грачева исход его приключения: спасется он, либо хозяин священного Дома будет чинить над ним суд. В два прыжка Андрей подскочил к телу, скребущему каменный пол, схватился за край твердого, как железо нароста и оседлал чудовище. Только короткий миг, пересиливая омерзение, человек позволил себе быть всадником гигантской твари, чьи повадки и способности непредсказуемы, потом он несся, по крутой лестнице, брошенный силой собственных мышц и чужой, страшно вздрогнувшей плоти.

На одном дыхании подлетел к решетке, рванул на себя. Железо звучно загромыхало и не поддалось. Сзади Андрей ощущал уничтожающий, будто гнев Океана взгляд, но в то же время понимал: он уже недоступен для обманутого стража. Разум работал быстро и холодно. Он скоро разобрался с устройством запора, оттянул заграждение из пазов и вышел в освещенный тусклыми лампадами проход. Навстречу уже спешил Аманхор.

— Если тебе нужен Тог, ты должен был предупредить меня!

— Виноват. Не знал тонкостей подобного дела, — прохрипел Грачев. Его подергивало от пережитого кошмара, еще больше от омерзения после прикосновения монстра. Он не мог выдать своей слабости перед проницательным черным жрецом и, лишь тот повернулся проверить запоры решетки, Андрей направился к выходу.

— Почему бунтующие духом стремятся попасть сюда непременно ночью? Вам нравится делить восторг с тьмой? Слышать песни меку? Не спеши, ответь мне! — Аманхор, нагнав Грачева, придержал его за рукав.

— Что ты имеешь в виду?

— Что я имею? Пикритов, спускающихся сюда в ночи полной Луны. Обратившегося в созвездие Данэ. И вот тебя. Ты — тоже ночь, хотя уже зачался рассвет. Ты другая ночь, похожая на другие только цветом.

— Понятно. Не люблю бредовые афоризмы, особо, когда их украшают рифмой. Еще раз прости, во мне ты не найдешь благодарного слушателя. — Андрей ускорил шаг, старательно скрывая руку, разодранную об острый край роговой пластины. Но они вышли в освещенный неф, и жрец заметил капли крови, падающие на белый мрамор.

— Ну-ка, покажи. Тебя ранил Тог! — произнес он утверждающе, словно приговор. — Это неспроста.

— Поцарапал. Мне нравится поигрывать с шустрыми маленькими гадами.

— Не дерзи. Твоя кричащая самоуверенность — не более, чем глупость. И еще я знаю: ты перетрусил. Хотел ли ты испытать себя, вернуть старый долг или что-то еще, — ведомо тебе. Я не видел, что произошло между вами, но знаю точно: глядящий в совесть снова не принял тебя. Снова не принял и ты снова чудом разминулся с ним.

— Как говорят в долине храмов, не надо путать вымысел с подлинным знанием. А у твоего стража действительно зловредный нрав и шкура шершавая. Или я был неосторожен.

— Малая царапина от стерегущего может стать опаснее укуса тростниковой змейки. Идем, я обмою и присыплю рану.

— Тебе то, украдкой глядящему за всеми, не знать, кто чудесно излечил Хетти?!

— Как пожелаешь. Я думал, сегодня вы будите в Ланатоне. Разве не подходящий день, выслушать Хепра?

— Подходящий. Лучший из дней, — Грачев принудил себя улыбнуться и зашагал к выходу.

— Постой! Она все же пошла туда! Разве не так?

— Возможно, пронырливый жрец. Мне некогда тешить тебя ответами.

Он шел по серой в сумерках аллее, пока Дом Тога и приютившая его скала не скрылись за кронами деревьев. Потом поднялся к седловине холма и в изнеможении опустился в траву.

В светлеющем небе проступали очертания далеких заснеженных гор. Прохладное дыхание Скеры нагоняло с севера хмурые валы туч. Только земля была еще теплой, помнящей полные солнца дни, пахнущей спелой травой.

Невзирая на усталость, Грачев решил неторопливо и трезво проанализировать последние события. Он с изрядной долей скептицизма допускал, что в ночных приключениях были замешаны сами аотты. Ведь смоделировать так точно, вплоть до психических особенностей его двойника и осуществить надпространствеиный переход — вряд ли древним по силам, какие бы сюрпризы не хранили Дома Сфер. Здесь виделась третья воля, которой он не спешил давать строгое определение. Ее проявления очевидны: Голубая Саламандра, Пирамида и Тог, может быть, еще набор таинств Ланатона. А корни всего начинались за пределами Земли, или, как выразилась Эвис, в “цивилизации, которой давно нет”. Все это он перебрал в уме много раз, строя гипотезы и проверяя их прочность в бесконечных дебатах с хронавтом.

Теперь копилка знаний значительно пополнилась. Он знал: если на земле аоттов не присутствует существ, представляющих неведомую цивилизацию, то осталась некая автономная система, дискретно сообщающаяся с высшими чинами Ланатона. Заключена она, по всей видимости, в Пирамиде и, при некоторых фантастических возможностях, могущество ее не беспредельно. Послание, записанное на пергаменте, Грачев понимал как попытку выхода на контакт. Ведь дали же достаточное время переписать выставленные напоказ точки-завитки. А потом учтиво спросили, переписал ли знаки? Он, Грачев, был нужен, как переносчик информации.

Но почему его выдворили таким своеобразным способом?! Желали напугать? Привить рефлекс самосохранения, обозначив строгие рамки, за которые дальше нельзя? Или он виноват сам, отреагировав слишком решительно и поспешно?

“Если верно второе, то я совершил величайшую глупость”, — подумал он. — “Двойник был послан, что-то объяснить мне”.

Грачев снова и снова прокручивал в голове подробности неожиданной краткой беседы в Пирамиде. Потом развернул пергамент и пробежал глазами знаки, аккуратно выведенные восковым карандашом.

Знаки… Был ли в них смысл? И кто теперь обратит их в язык людей? Хепр? Апи? Хотелось бы верить, что никто из хранителей не знает о его ночном похождении. Если бы так, то в мире строгой морали и незыблемых, правил жить ему стало бы чуть легче.