Дата публикации: 16 сентября 2012 года.
Перевел с английского Илья Ч. для сайта «Графоман».

Автор: Роберт Ладлэм [Robert Ludlum]

Название: Идентификация Борна [The Bourne Identity]
Альтернативы: Личность Борна | Подлинная личность Борна

Посвящение:
Глинис,
За тот особый свет, который мы все обожаем.
С любовью и глубоким уважением.

Введение

«Нью-Йорк Таймс»
Пятница, 11 июля 1975 г.
ПЕРВАЯ ПОЛОСА

Сообщают, что его видели в Лондоне

«Ассошиэйтед Пресс»
Понедельник, 7 июля 1975 г.
сообщение информационного агентства

Книга I

1

Траулер нырнул в злобные волны взбешенного ночного моря, как неуклюжее животное, отчаянно пытающееся вспороть непроходимое болото. Волны вырастали до гигантской высоты, ударяя в борт корабля многотонным весом; белые барашки, оказавшиеся в ночном небе, под напором ночного ветра один за другим обрушивались на палубу. Повсюду слышались звуки боли неодушевленных вещей, дерево билось о дерево, веревки скручивались, растягиваясь почти до точки разрыва. Животное умирало.

Неожиданно звук двух хлопков пробился сквозь шум моря, ветра и скрип судна. Он пришел из плохо освещенной каюты, которая вздымалась и опадала вместе с телом корабля. Из двери выскочил мужчина, хватаясь одной рукой за ограждение, а другой держась за живот.

Следом появился второй, преследуя свою жертву осторожно, но настойчиво. Он встал, уперевшись в дверной проем каюты, поднял пистолет и выстрелил еще раз. И еще раз.

Человек у ограждения вскинул обе руки к голове, откинувшись назад под ударом четвертой пули. Внезапно нос траулера погрузился в воду меж двух гигантских волн, сбив раненного человека с ног; тот перекатился на левый бок, не в силах оторвать руки от своей головы. Судно поднялось вверх, нос и средняя часть судна большей частью оказались над водой, отбросив фигуру в дверном проеме обратно в каюту; громко прозвучал пятый выстрел. Раненный человек вскрикнул; теперь его руки взметнулись в поисках чего-нибудь, за что можно было бы схватиться, глаза его были залиты кровью и непрекращающимся потоком морской пены. Вокруг не было ничего, за что он мог бы схватиться, поэтому он хватался за пустоту; ноги его подогнулись, а тело толкнуло вперед. Судно сильно качнулось в подветренную сторону и человек с пробитым черепом перекинулся через край ограждения и упал вниз, в бурлящую темноту.

. . .

Он почувствовал, как стремительный поток холодной воды принял его, поглотив, засасывая глубже, вращая кругами и наконец вытолкнув на поверхность, чтобы он успел глотнуть воздуха. Один вдох, и он снова под водой.

Он чувствовал жар, странный влажный жар у виска, жар, который жег, несмотря на ледяную воду, поглотившую его, огонь, пылающий без пламени. Одновременно он чувствовал лед; что-то ледяное пульсировало у него в животе, в ногах и груди, согреваемых, как ни странно, окружающей холодной морской водою. Он ощущал всё это, одновременно чувствуя нарастание паники. Он мог осознавать, как его тело поворачивается и крутится, руки и ноги отчаянно работали против нажима водоворота. Он мог чувствовать, думать, видеть, осознавать панику и бороться, и еще, как ни странно, он ощущал покой. Это было спокойствие наблюдателя, постороннего наблюдателя, отделенного от происходящих событий, знающего о них, но ничуть не увлеченного ими.

Затем другой страх проник в него, пробившись сквозь жар, лед и безразличие. Он не может поддаться покою! Еще нет! Что-то должно было произойти с минуты на минуту; он не был уверен в том, что именно должно было произойти, но это произойдет непременно. И он должен при этом присутствовать!

Он отчаянно дернулся, загребая тяжелую массу воды над собой, его грудь горела. Он вырвался на поверхность, молотя по ней руками, стараясь остаться на вершине черных волн. Вверх! Вверх!

Гигантский изгиб волны поддался. Он оказался на гребне, окруженный комками пены и тьмой. Ничего. Вот сейчас! Сейчас!

Это произошло. Взрыв был невероятно силен. Он услышал его сквозь бурление воды и рев ветра, его вид и звук словно стали дверью обратно в покой. В небе как-будто вспыхнула раскаленная корона и изнутри этой короны огня, сквозь яркий свет, в окружающие тени разметало обломки разнообразнейших форм и размеров.

Он победил. Чем бы это ни было, он победил.

Внезапно его снова швырнуло вниз, снова в пропасть внизу. Он чувствовал, как бурлящая вода навалилась на его плечи, охлаждая горячечный жар у него в виске, согревая холодные, как лед, раны на животе, ногах и…

Его груди. В его груди — мучительная боль! Его ударили — сокрушающим ударом, ударом внезапным и невыносимым. И еще раз! Позвольте мне остаться одному. Верните мне покой.

И еще раз!

И он рванулся снова… и снова… пока не почувствовал что-то. Плотный, маслянистый предмет, движимый лишь морским течением. Он не смог бы сказать, что это такое, но оно было здесь и он мог осязать его, держаться за него.

Держаться за него! Оно отвезет тебя в покой. К тишине тьмы… и покоя.

. . .

Лучи утреннего солнца пробились сквозь мглу неба на востоке, передавая яркий блеск притихшим водам Средиземноморья. Шкипер небольшого рыбацкого судна, с налитыми кровью глазами, с руками, носящими следы веревочных ожогов, покуривая «Голуаз», сидел на кормовом планшире, наслаждаясь видом отполированной морской поверхности. Он взглянул в открытую рулевую рубку; его младший брат стравливал дроссель вперед, чтобы достичь оптимального темпа, последний член экипажа проверял сеть в нескольких футах от него. Они смеялись над чем-то и это было хорошо; в прошедшей ночи не было ничего смешного. Откуда пришел шторм? Погодные сводки из Марселя ничего ни о чем таком не говорили; если бы в них что-то было, он остался бы под защитой береговой линии. Он хотел достичь районов промысла рыбы в восьмидесяти километрах на юг от Ля Сейн-сюр-Мер с рассветом, но не ценой дорогостоящего ремонта. С другой стороны — какой ремонт не дорог в эти дни?

И не ценой своей жизни — в прошлую ночь были моменты, когда это были не просто слова.

— Tu es fatigué, hein, mon frère? [Эй, ты устал, брат? (франц.)] — крикнул его брат, усмехнувшись. — Va te coucher maintenant. Laisse-moi faire. [Тебе сейчас же нужно прилечь. Позволь мне поработать за тебя.]

— D’accord, [Ладно] — ответил старший, бросив сигарету за борт и скользнув на палубу, на сеть. — Немного поспать — не повредит.

Хорошо, что брат побудет за рулем. Управлять лодкой семьи всегда должен член семьи; его глаза острее. Даже глаза брата, который говорит гладким, литературным языком, в противоположность его собственной грубой речи. Сумасшедший! Один год в университете — и его младший брат пожелал создать compagnie [фирму (франц.)]. С единственной лодкой, которая видела свои лучшие дни много лет назад. Сумасшедший. Что хорошего дали ему его книги, чтобы суметь справиться с прошлой ночью? Когда его compagnie чуть не пошла на дно.

Он закрыл глаза, позволив рукам коснуться перекатывающихся по палубе струек воды. Соль моря полезна для веревочных ожогов. Ожоги он получил, пока привязывал оборудование, которое небезопасно было оставлять незакрепленным в шторм.

— Глядите! Вон там!

Это крикнул его брат; очевидно, «острые семейные глаза» не дадут ему поспать.

— Что там? — крикнул он.

— Слева по носу! Человек за бортом! Он держится за что-то! Кусок обшивки корабля или какая-то доска.

. . .

Шкипер взялся за руль, направляя лодку вправо от фигуры в воде, приглушив двигатели, чтобы убавить ход. Человек выглядел так, будто малейшее шевеление воды могло заставить его соскользнуть с куска дерева, за который он цеплялся; его руки были бледны, пальцы держались за край доски, как когти, но остальная часть его тела была расслаблена — расслаблена, как у утопленника, покинувшего этот мир.

— Вяжите из веревок петлю! — закричал шкипер своему брату и третьему члену экипажа. — Проденьте ее вокруг его ног. Полегче! Двигайте ее к его талии. Тяните осторожно.

— Его руки не отпускают доску!

— Дотянитесь до него! Оторвите их! Это может быть смертная хватка.

— Нет. Я думаю, он жив… но едва дышит. Его губы движутся, но не слышно ни звука. Его зрачки тоже движутся, но я сомневаюсь, что он видит нас.

— Руки свободны!

— Поднимайте его. Хватайте его за плечи и втягивайте на палубу. Полегче!

— Дева Мария, посмотрите на его голову! — закричал третий моряк. — Она пробита.

— Должно быть, он разбил ее о доску во время шторма, — сказал младший брат.

— Нет, — не согласился шкипер, осматривая рану. — Тут чистый срез, как от бритвы. Это от пули; его подстрелили.

— Ты не можешь быть уверен в этом.

— И подстрелили больше, чем один раз, — добавил шкипер, его глаза не отрывались от тела. — Мы направимся к Иль-де-Порт-Нойр; это ближайший остров. Там неподалеку от берега живет доктор.

— Англичанин?

— Он практикует.

— Когда он в состоянии, — сказал младший брат шкипера. — Когда вино позволяет ему. У него лучше получается с животными пациентов, чем с самими пациентами.

— Это не имеет значения. Это тело станет трупом к тому времени, как мы прибудем туда. Ну а если, несмотря ни на что, он выживет, я выставлю ему счет за дополнительный бензин и какой бы ни было, но улов, который мы теряем. Дайте аптечку; мы перевяжем его голову и постараемся это сделать так хорошо, как только сможем.

— Смотрите! — закричал третий моряк. — Взгляните на его глаза.

— Что с ними? — спросил брат шкипера.

— Секунду назад они были серые — такие серые, как стальные кабели. Теперь они — голубые!

— Блеск солнца, — сказал шкипер, пожав плечами. — Он может сыграть шутку с нашими глазами. Впрочем, какая разница? В могиле все бесцветно.

. . .

Перемежающиеся гудки рыбацких лодок смешивались с непрекращающимися криками чаек; вместе они формировали обычный прибрежный шум. Было позднее послеобеденное время, огненный шар солнца — на западе, воздух все еще и слишком влажный и слишком жаркий. Выше пирса и лицом к порту находились мощенная булыжником улица и несколько ветхих белых домов, разделенных разросшейся травой, вымахавшей из высохшей земли и песка. То, что осталось от террас, было подлатано решетчатой конструкцией, а отваливающаяся штукатурка поддерживалась наскоро вбитыми сваями. Эти дома знавали свои лучшие дни много десятилетий назад; в то время поселенцы ошибочно полагали, что Иль-де-Порт-Нойр может стать еще одним популярным средиземноморским курортом. Но этого не произошло.

У каждого дома имелась дорожка на улицу, но дорожка последнего в ряду дома, очевидно, была вытоптана больше других. Этот дом принадлежал англичанину, который приехал в Порт-Нойр восемь лет назад по причинам, которых никто не понимал, да это никого и не волновало; он был доктором, а на побережье был нужен доктор. Рыболовные крючки, иглы и ножи были одновременно и инструментами добыть пропитание, чтобы выжить, и средствами эту самую жизнь укоротить. Если le docteur [доктор (франц.)] принимал в хороший день, швы были не слишком плохи. С другой стороны, если зловоние вина или виски чувствовалось слишком явно, пациент мог надеяться только на свою удачу.

Tant pis! [Ну и черт с ним! (франц.)] Такой доктор был лучше, чем никакого.

Но не сегодня; никто не пользовался дорожкой в этот день. Было воскресенье, а всем было известно, что в каждую субботнюю ночь доктор надирался вдрызг в деревне, заканчивая вечер с первой попавшейся шлюхой. Конечно, можно было принять на веру, что поведение доктора начало меняться; в предыдущие несколько суббот его не видели в деревне. Но ничто не меняется слишком резко; бутылки скотча были высланы доктору как обычно. Он просто-напросто оставался в своем доме; он оставался там с тех пор, как рыбацкое судно из Ла-Сиоты доставило неизвестного мужчину, который, скорее, являлся трупом, чем живым человеком.

. . .

Доктор Джеффри Уошбёрн проснулся резко, его подбородок уткнулся в ключицу и запах изо рта попал в его ноздри; это было неприятно. Он моргнул, вспоминая, где находится, и посмотрел в открытую дверь спальни. Была ли его дремота прервана очередным бессвязным монологом его пациента? Нет; было тихо. Даже чайки снаружи, к счастью, утихомирились; в Иль-де-Порт-Нойре наступил святой день; не было проплывающих лодок, способных раздразнить птиц, занятых своим уловом.

Уошбёрн посмотрел на пустой стакан и полупустую бутылку с виски на столе около его кресла. Это было достижением. В обычное воскресенье к его пробуждению и стакан, и бутылка бывали пусты, а боль от прошедшей ночи погашалась скотчем. Он улыбнулся себе, еще раз благословив старшую сестру из Ковентри, которая своим ежемесячным пособием сделала скотч возможным для него. Бесс была хорошей девушкой и Бог знал, что она была в силах выслать намного больше, чем она посылала ему, но он был все же благодарен ей за то, что она делала. Однажды либо ей это надоест, либо деньги у нее закончатся, и тогда забвения можно будет достигать только с помощью самого дешевого вина, пока, наконец, боль вовсе не исчезнет. Навсегда.

Он почти подошел к тому, чтобы смириться с таким ходом событий… до того, как три недели и пять дней назад рыбаки, которые не снизошли до того, чтобы представиться, выловили из моря и приволокли к его порогу полумертвого незнакомца. Их действия были вызваны не виной, а чем-то вроде милосердия. Бог им судья; мужчина был подстрелен.

Рыбаки не знали, что пули, поразившие тело незнакомца, задели намного больше, чем его тело. Они задели его разум.

Доктор вытолкнул свое костлявое тело из кресла и подошел, пошатываясь, к окну, выходящему на залив. Он опустил жалюзи, закрывая свои глаза от солнца, и глянул, прищурившись, сквозь жалюзи, наблюдая жизнь улицы ниже, пытаясь отыскать причину шума. Ею была повозка, которую тянула лошадь — семья рыбака выехала на воскресную прогулку. Где, черт побери, в другом месте можно было увидеть подобное зрелище? Он тут же вспомнил экипажи с туристами и великолепно ухоженных меринов, которые проносились через лондонский Риджентс-Парк в летние месяцы и громко расхохотался сравнению. Но смех его был коротким и был прерван воспоминанием о чем-то невообразимом, случившемся три недели назад. Он распрощался с надеждой увидеть Англию вновь. Теперь, возможно, это могло измениться. Незнакомец мог изменить это.

Исключая малую возможность того, что его прогноз был неправильным, это могло произойти в любой день, любой час или минуту. Раны на ногах, животе, груди были глубокие и тяжелые, возможно, почти смертельные, это не считая того факта, что пули остались там, куда они попали, самозарубцевавшиеся и довольно долго очищаемые морской водой. Извлечение их было не так опасно, как могло бы быть, кожные ткани были подготовлены, размягчены, стерилизованы, готовы для немедленной операции. Настоящей проблемой была черепная рана; там было не только проникновение под кожу, но и повреждение областей таламуса и гиппокампа. Если бы пуля вошла на несколько миллиметров в сторону, жизнь раненного могла бы прерваться; пули не были помехой и Уошбёрн принял решение. Он не брал в рот спиртного вот уже тридцать шесть часов, ел столько крахмала и пил столько воды, сколько может человек. Затем он выполнил самую деликатную часть работы из тех, которые подворачивались под руку со времени его увольнения из Больницы Маклина в Лондоне. Миллиметр за миллиметром он промыл области мозговых волокон, затем натянул кожу и наложил швы над черепной раной, зная, что малейшее неверное движение кистью, иглой или зажимом станет причиной смерти пациента.

Он не хотел, чтобы этот никому не известный пациент умер, по множеству причин. Но особенно по одной. Когда операция закончилась и пульс пациента оставался постоянным, доктор Джеффри Уошбёрн вернулся обратно к своему химическому и психологическому придатку. К своей бутылке. Он напился пьяным и оставался пьяным, но он не перешел через край. Он точно знал, где находится и что делает, и знал это все время. Определенно, это было улучшением.

Теперь в любой день или, возможно, в любой час глаза незнакомца могли приобрести осмысленное выражение, а с его губ могли сорваться первые осмысленные слова.

Возможно даже, в ближайшие несколько секунд.

. . .

Сначала были слова. Они вылетели в воздух, когда ранним утром легкий ветерок с моря наполнил комнату.

— Кто здесь? Кто в этой комнате?

Уошбёрн сел в кровати, спустил свои ноги вниз и медленно встал. Было важно не издавать ни резких звуков, ни внезапного шума или движения, которые могли испугать пациента до психологической регрессии. Следующие несколько минут должны были быть настолько же деликатными, как и хирургические процедуры, которые он проделал; доктор в нем среагировал мгновенно.

— Друг, — сказал он мягко.

— Друг?

— Вы говорите по-английски. Как я и думал. Вы, я подозреваю, американец или канадец. Ваш стоматолог точно не из Великобритании и не из Парижа. Как вы себя чувствуете?

— Я не уверен.

— Это ненадолго. Вы хотите облегчить свой кишечник?

— Что?

— Сходить на горшок, старичок. Вот для чего эта посудина возле тебя. Белая, слева от тебя. Когда для этого придет время, конечно.

— Извините.

— Не стоит. Это нормально. Я — доктор, ваш доктор. Мое имя — Джеффри Уошбёрн. А ваше имя?

— Что?

— Я спросил, как вас зовут.

Незнакомец дернул головой и уставился в белую стену, располосованную лучами утреннего солнца. Затем повернул голову обратно, его голубые глаза поймали глаза доктора: «Я не знаю».

— Боже мой.

. . .

— Я говорю тебе вновь и вновь. Это займет время. Чем больше ты борешься с этим, чем больше ты истязаешь себя, тем тебе будет хуже.

— Вы пьяны.

— Правильно. Но это не имеет отношения к делу. Я в состоянии давать тебе объяснения, если ты будешь слушать.

— Я слушал.

— Нет, ты не слушаешь; ты где-то далеко. Ты лежишь в своем коконе и накрылся покрывалом с головой. Еще раз выслушай меня.

— Я слушаю.

— Когда ты был в коме — достаточно продолжительное время — ты говорил на трех разных языках. Английском, французском и какой-то чертовой тарабарщине, я полагаю, чем-то восточном. Это означает, что ты говоришь на многих языках; ты жил в различных частях мира. Думай территориально. Какой из них самый удобный для тебя?

— Очевидно, английский.

— Мы согласились с этим. А какой самый неудобный?

— Я не знаю.

— Твои глаза круглые, не узкие. Я бы сказал, очевидно, восточный.

— Очевидно.

— Тогда почему ты говоришь на нем? Теперь думай в терминах ассоциаций. Я напишу несколько слов; прислушайся к ним. Я произнесу их по слогам. Ma-kwa. Tam-kwon. Kee-sah. Говори первое, что придет на ум.

— Ничего.

— Хорошее шоу.

— Что, черт побери, ты хочешь?

— Что-нибудь. Что угодно.

— Ты пьян.

— Мы согласились с этим. Это так. Еще верно то, что я спас твою чертову жизнь. Пьяный или нет, но я доктор. И когда-то я был очень хорошим доктором.

— А что случилось?

— Пациент задает вопросы доктору?

— Почему бы и нет?

Уошбёрн сделал паузу, посмотрел наружу, в окно, на побережье. «Я напился, — сказал он. — Они сказали, что я убил двоих пациентов на операционном столе из-за того, что был пьян. Я мог бы выпутаться, если б умер только один. Но не двое. Слишком быстро они увидели в этом систему, черт бы их побрал. Респектабельность подразумевает правило: никогда не давать человеку, подобному мне, ни скальпеля, ни докторского халата».

— Это действительно было вам необходимо?

— Что было необходимо?

— Выпивка.

— Да, черт тебя побери, — сказал Уошбёрн тихо, отворачиваясь от окна. — Тогда была нужна и сейчас нужна. И пациенту не разрешается осуждать то, чем занимается врач.

— Извините.

— Ты имеешь отвратительную привычку извиняться. Это выглядит слишком наигранным и неестественным. Я ни на минуту не поверил, что ты человек, в чьих привычках извиняться перед кем-либо.

— Тогда вы знаете что-то, чего не знаю я.

— О тебе — да. Большое дело. И мало что из этого имеет для меня какой-то смысл.

Мужчина в кресле подался вперед. Расстегнутая рубашка на его напряженной фигуре раскрылась, показывая бинты на груди и животе. Он сложил руки перед собой, вены на его стройных и мускулистых плечах вздулись. «Что-то еще кроме того, о чем мы уже говорили?»

— Да.

— Что-то, о чем я говорил, пока был без сознания?

— Нет, точно нет. Мы уже обсудили большую часть того бреда. Разные языки, твое знание географии — городов, о которых я никогда или почти никогда не слышал — твоя привычка избегать имен; имен, которые ты хочешь произнести, но не произносишь; твоя склонность к драке — атака, отскок, скрыться, бежать — всё это связано с насилием, я бы сказал. Мне часто приходилось пристегивать твои руки к кровати, чтобы защитить их от повреждений. Но мы уже обсуждали всё это. Есть кое-что другое.

— Что вы имеете в виду? Что это такое? Почему вы не рассказали мне об этом раньше?

— Потому что это касается твоего тела. Внешний вид, например. Я не был уверен, что ты готов это услышать. Я и сейчас не уверен.

Мужчина откинулся на спинку кресла; темные брови ниже темно-коричневых волос сомкнулись, выдавая раздражение. «Сейчас уже нет нужды в врачебных предписаниях. Я готов. О чем вы говорите?»

— Как насчет того, чтобы начать с внешнего вида твоей головы? В частности, лица.

— Что с ним?

— Это не то лицо, с которым ты родился.

— Что вы хотите сказать?

— Хирургия всегда оставляет следы, которые можно увидеть, если внимательно смотреть. Ты был изменен, старичок.

— Изменен?

— У тебя выступающий подбородок; держу пари, на нем была ложбинка. Ее убрали. Левая верхняя скула — твои скулы также выступают, вероятно, наследство славянских предков поколения назад — имеет слабо заметные следы шрамов от хирургического вмешательства. Рискну предположить, что там было удалено родимое пятно. Твой нос — английский нос, когда-то был немного длиннее, чем теперь. И он был слегка тоньше. Резкие черты твоего лица были смягчены, выдающиеся части — притоплены. Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Нет.

— Ты довольно привлекательный парень, но твое лицо больше запоминается категорией, в которую оно попадает, чем своими чертами.

— Категорией?

— Да. Ты — представитель белой расы англосаксов, которых можно ежедневно увидеть на лучших крикетных полях или на лучших теннисных кортах. Или в баре «У Мирабель». Такие лица стали почти неотличимыми одно от другого, не так ли? Все черты, в принципе, на своих местах, зубы прямые, уши прилегают к голове — ничего не нарушает баланса, всё на своем месте и лишь слегка смягчено.

— Смягчено?

— Хорошо, «срезано» — вот, возможно, слово получше. Определенно самоуверенное, даже заносчивое, лицо человека, привыкшего действовать по собственному усмотрению.

— Я все еще не совсем понимаю, что вы пытаетесь сказать.

— Попытаюсь еще раз. Изменяя цвет своих волос, ты меняешь лицо. Да, есть следы обесцвечивания, ломкость, следы краски. Надевая очки и усы, ты становишься другим человеком. Я думаю, тебе 35-40 лет, но ты можешь выглядеть на десять лет старше или лет на пять моложе, — Уошбёрн сделал паузу, наблюдая за реакцией мужчины так, будто оценивал, продолжать дальше или нет. — И если говорить об очках, ты помнишь те упражнения, тесты, что мы пробовали неделю назад?

— Конечно.

— Твое зрение в идеальном порядке. Тебе не нужны очки.

— Я и не думал, что они мне нужны.

— Тогда почему у тебя на сетчатке глаз и веках есть все признаки продолжительного пользования контактными линзами?

— Я не знаю. Это не имеет смысла.

— Могу я предложить возможное объяснение?

— Я хотел бы его услышать.

— Ты можешь его не принять, — доктор вернулся к окну и с рассеянным видом стал смотреть наружу. — Определенные виды контактных линз сделаны для изменения цвета глаз. И определенные типы глаз лучше других приспосабливаются к различным искусственным устройствам. Обычно это глаза серого или голубого цвета, твои — смесь серого и голубого. Коричневато-серые при одном освещении, голубые — при другом. Природа наградила тебя в этом отношении; изменения были бы невозможны, да они и не требовались.

— Не требовались для чего?

— Для изменения твоего внешнего вида. Очень профессионального, я бы сказал. Визы, паспорт, водительские удостоверения — меняй, как хочешь. Волосы: коричневые, белокурые, темно-рыжие. Глаза — какие хочешь — зеленые, серые, голубые? Возможности открываются широкие, не так ли? Всё, что угодно, внутри этой распознаваемой категории, в которой лица сливаются в одно.

Мужчина с трудом поднялся из кресла, оттолкнувшись руками, сдерживая дыхание во время подъема. «Таже возможно, что у вас слишком хорошее воображение. Вы могли ошибиться».

— Следы на лице, шрамы. Это доказательство.

— Которые вы истолковали, вложив в толкования изрядную долю цинизма. Может, я попал в аварию и меня оперировали? Шрамы могут быть результатом хирургических операций.

— Только не те шрамы, что у вас. Ломкость волос, удаление ложбинки на подбородке и родимого пятна — это точно не часть процесса восстановления здоровья после аварии.

— Вы не знаете этого в точности! — сердито сказал безымянный пациент. — Есть различные виды аварий, разные процедуры. Вы не присутствовали при операции, вы не можете быть уверены.

— Хорошо! Злись на меня. Ты не делаешь этого и наполовину часто, насколько это тебе требуется. И пока ты разозлен, думай. Кем ты был? Кто ты сейчас?

— Торговец… руководитель отдела продаж международной компании, специализирующейся на Дальнем Востоке. Может быть так. Или учитель… по иностранным языкам. В университете, может быть. Это тоже возможно.

— Хорошо. Выбери что-нибудь одно. Прямо сейчас!

— Я… я не могу, — глаза мужчины излучали крайнюю беспомощность.

— Потому что ты не веришь ни в одно из своих предположений.

Мужчина потряс головой. «Не верю. А вы?»

— Тоже нет, — сказал Уошбёрн. — По определенной причине. Эти занятия подразумевают относительно малоподвижный образ жизни, а у вас тело человека, подвергавшегося постоянным физическим нагрузкам. Я не имею в виду тренированного атлета или что-то похожее; вы не заядлый спортсмен-любитель, как их называют. Но ваши мускулы обладают крепостью, ваши предплечья и кисти имеют растяжку и обладают большой силой. В других обстоятельствах я мог бы подумать, что вы — рабочий, привыкший переносить тяжелые грузы, или рыбак, натренированный вытягиванием сетей весь день напролет. Но объем ваших знаний, не побоюсь сказать — интеллект, заставляет меня отбросить эти предположения.

— Почему у меня такое чувство, что вы ведете меня к чему-то? К чему-то другому.

— Потому что мы работаем вместе, под давлением, уже несколько недель. Вы начали предугадывать мои мысли.

— Так я прав?

— Да. Я должен был увидеть, как вы воспримете то, что я только что сказал вам. Хирургическое вмешательство в прошлом, волосы, контактные линзы.

— Я прошел проверку?

— С яростным спокойствием. Время пришло; нет смысла откладывать еще. Откровенно говоря, я с трудом смог дождаться этого момента. Идемте со мной, — Уошбёрн провел мужчину через гостиную к двери в задней стене, которая вела в медпункт. Внутри он прошел в угол и взял антикварного вида проектор, оболочка его круглой толстой линзы поржавела и треснула. — Я получил это с моими обычными покупками из Марселя, — сказал он, поместив проектор на маленький столик и вставив вилку в розетку на стене. — Сложно назвать это хорошим оборудованием, но он выполняет то, для чего предназначен. Не опустите ли шторы?

Человек без имени и любых воспоминаний подошел к окну и опустил штору; комната погрузилась во мрак. Уошбёрн включил луч проектора; на белой стене появился яркий квадрат. Затем доктор вставил маленький кусочек целлулоида за линзу.

В квадрате вдруг появился увеличенный текст.

GEMEINSCHAFT BANK
BAHNHOFSTRASSE. ZURICH.
ZERO-SEVEN-SEVENTEEN-TWELVE-ZERO
FOURTEEN-TWENTY-SIX-ZERO

[Перевод: ОБЩЕСТВЕННЫЙ БАНК
БАНХОФШТРАССЕ. ЦЮРИХ.
НОЛЬ-СЕМЬ-СЕМНАДЦАТЬ-ДВЕНАДЦАТЬ-НОЛЬ
ЧЕТЫРНАДЦАТЬ-ДВАДЦАТЬ-ШЕСТЬ-НОЛЬ]

(Прим.пер.: название банка выдумано писателем, а улица действительно существует, является центральной улицей Цюриха, на которой расположены главные отделения лучших банков Швейцарии. Название банка и его адрес даны на немецком, так как основным языком в Цюрихе является немецкий. Номер счета дан на английском.)

— Что это? — спросил человек без имени.

— Посмотри на это. Запомни. Думай.

— Это какой-то банковский счет.

— Точно. Отпечатанные заголовок и адрес — это банк, написанные вручную числа заняли место имени, но то, как они были написаны, подразумевает, что это также считается подписью владельца счета. Стандартная процедура.

— Откуда у вас это?

— От тебя. Это миниатюрный негатив, по моим прикидкам его размеры около половинки тридцатипятимиллиметровой фотопленки. Он был имплантирован — хирургически имплантирован — под кожу выше твоего правого бедра. Числа написаны вручную, это твоя подпись. С ним ты можешь получить доступ к банковской ячейке в Цюрихе.

Конец первой главы

Замечания к содержанию и оформлению текста шлите электронной почтой по адресу, который найдете на первой странице сайта.