Этот текст входит в сборник сказок, озаглавленный автором «Ступени, ведущие в завтра (сказки юного города)».

Александр Лекомцев

Пророки из поднебесья

Фрагмент картины М. В. Нестерова
«Три старца», 1915 год.

Давным-давно энто случилося. Так давненько-то, что до началу строительства городу Комсомольска-на-Амуре добрых семьдесят лет с малостью оставалось. Но мысли-то вот славный такой город сотворить, поставить на берегу великой реки Дальнего Востоку и Россеюшки всейной ишо и у царя-батюшки имелися. «Да чтобы тамо корабли строилися разны и птицы железные, что самолёнтами у нас прозыватся, а за границей заморской — аэропланами».

А на месте городу, ишо ранее гораздо, в конце ажно девятнадцатого веку мужики, понятно дело, со своими семействами, из Пермской губернии принялися избы строить, и несколько домов умудрилися за год-то и срубить. Потома, далее-более, и село образовалося, како они по понятной причине окрестили Пермским. А как жеть иначе-то? Ведь с тех дальних западных краёв сюды и прибыли, по суше — как бог дал, а по Амуру — на плотах добиралися.

Переселенцы уже через годок-два справно на новых землях прижилися, потому, как без дела сиднями не сидели. Огородами помаленьку занялись, скотину выращивали всяку, зверя добывали, рыбу ловили, к заготовлениям дров для проходящих пароходов приступили… Одним словом, спустя рукава не трудились, не желали житиё своейное устроить-то абы как. Потому и счастливо жили. Ведь тамо, где достаток имеется, понятно дело, не переизбыток-то, излишек всяких всячеств, тамо и радость приживается, кака ни кака. Но сказ, однако, не об энтом.

Проживал, не бедствовал в том селении парень, молодой ишо совсем, вроде бы, его Пантелеем называли. Так-то он считался ничего человеком-то среди приезжего народа, работящий, где по ягоды сходит, кода и сохатого завалит, да и рыбу лавливал всяку разну… Но вот мечтательный больно был. То ли мамка опосля родов-то из рук выронила на пол, то ли ишо чо. Но вот он такое иной раз выговаривал, сочинял, что ины-то мужики дажеть, бывалы-прибывалы, крестилися: «Свят, свят, свят! Чур меня!»

В утверждение ставил, для примеру скажем, что он, дескать, во время путины-то кетовой чудище огромно в Амуре видывал: голова велика, что сундук, в ёмкостности своейной, на десять пудов; глазищи больши, будто деревянны поварёши; усище таки, как сразу у семи пароходных-то лоцманов… и всякое подобно. Говаривал, будто плывет энто чудо-юдо за им и грубым голосищем требует: «А ну-ка, Пантелей, угости-ка меня рыбкой!»

Може, и не говаривало оно, энто чудище, парню-то ничегошеньки совсем, а так ему поначалу-то со страху, на первой путине, почудилося. Но вот то, что Пантелеюшка совсем не враки разводил и в разуме находился, когда про энто рассказывал, мужики только опосля узнали. Точно ведь водилось и ныне живет себе поживат тако чудище в водах Амура. Из Татарскогу проливу за кетой идет тоже ведь, есть-то и ему шибко хочется. А зовут энтого большеного тюленя Белухой. Неправды, получатся, тут никакой не определятся. Просто напросто, Пантелей с самого началу понаблюдательней других-то переселенцев оказалси.

А случай с ним вот таковский непонятный произошел, что, може быть, и вы за правду не посчитаете. Спорить и убеждать вас не стану ни в какую, тут уж, как говорится, дело хозяйско. Но что было, то было.

Как-то застудился он на охоте на кабана: голова кругом, жар в теле… болезня, одним словом. Но вот и оставили его одного-то… выздоравливать. Остальные все при деле, как водится. Мужики и парни-то на промыслах разных, бабы с детьми по грибы подались. А он вот остался, почти что один-одинёшенек на всё село — отварами хвойными и трав разных свое здоровьишко в порядок приводил, клюквенным питьем да медком диким, коий бортническим-то прозыватся. Коли уж так вышло, то наказали ему и селение при помочи имеющейся в избе берданки оберегать от всяких разных бродячих бандинтов.

Оно ведь и на самом деле редко, но бывало, захаживали в село разны там бродяги китайски, да и русских хватало. Но уходили, убегали то бишь, без поживы, ибо пермяки — народ крепкий и не шибко-то сговорчивый, на мякине их не проведешь. Энто нынче народ-то больно уж шибко уважат во всяки лохотроны играть, страсть, как любит, чтобы его обманывали и мошенники организованны, и кампании различны, и чиновники государственны. В старину-то люди помудрей проживали, посмекалистей, что ли.

Вот кода он в дому-то на пару со своим недугом остался, в скором времени, после ухода по делам важным-то почти что всех односельчан, услышал он, что собаки-то сначала лаяли, а потом попритихли. Шаги чьи-то во дворе распознал. Встал с полатей — и к берданке шагнул. Но не получилося никак ее взять, вот беда-то, словно окаменел. Дальше идти не может, да и не хочет почему-то.

А тут дверя в избу растворятся, и входят в ее три бородатых старца, в изношенных одёжах непонятных, с котомками за плечьми, кланяются ему, здорово живешь, мол, хозяин здешний.

— Приюти, — говорит один из их, самый длиннобородый и старый, — посидим часок-другой у тебя, отдохнем от дорог дальних. Може, и попотчуешь чем, коли не жалко.

— Чувствую, что люди вы добрые, без злого умыслу, — ответил Пантелей. — И мы все тут каликов перехожих и странников не обижам. Не хорошо энто — на слабых злостю свою срывать. Но как же я вас накормлю, напою и баснями потешу, коли с места сдвинуться не могу? Видать, ходоки вы не просты, а много познавшия.

— Може, оно и так, — сказал один из их и посох вверх поднял. — Оно, твое окаменение потому произошло, что ты к стене шагнул, где бердана висит. Поторопился ты, видать, дело не миром, а боем кровавым решить. Правда, оно и понятно, люди тут всяки бродют-ходют.

После слов старца и его жеста почувствовал Пантелеюшка, что не токмо здоров и силен даже более, чем прежде, но и сердце его какой-то добротой к миру и теплом наполнилося. И до того радостно жить на белом свете стало ему, что он дажеть обиду потерял на Дуняшу, котора не токмо замуж на него идти не согласная, но и знаться с ним не желат.

Накормил он странников борщом с мясом кабаньим, лепешками пресными с вареньем брусничным, о селе своем порассказывал, о делах текучих, но более всего-то сам гостей чудных рассказы дивны слушал — о странах дальних и городах, о Господе Боге, что не на облаках восседат, а живет всегда, повсюду и во всём…

Еще они поведали ему, что и шестидесяти годков не минует, как пойдет по Россеюшке смута велика. Брат на брата войной подымется, силы разны власть и добро господнее делить станут, крови немало по стране прольется… В грех люди войдут и Бога чтить перестанут. Кто правый, а кто виноватый, не понятно сделатся, потому как многих бес одолеет. Всё потому так случится, что люди ины жить богато пожелают, для того трудов своих не приложивши.

— Страшно и чудно, — изумился Пантелей. — Неужто всё такое глаза мои узреют.

— Да как же ты всё энто увидишь, — засмеялся старший странник. — Коли ты к тому времени помрешь.

— Хошь и в возрасте солидном ужо никак будешь, — пояснил второй, — а погибнешь по несчастному случаю — задавит тебя кедром падающим.

— Что ж поделашь, — вздохнул Пантелей, — от судьбы не уйдешь. Готов я к любым случаям. Коли уж мне така судьбинушка мучительна выпадат, то уж пущай так оно и будет, как будет. Чего уж тамо.

— А ты смертушки не опасайсь, Пантелей, — успокоил парня третий странник. — Не бойсь ее по одной простой причине-то. В том она заключатся, что вовсе нету ее. Никто и ничо не умират. Всегда живет-поживат.

Сказали они Пантелею чудну сказку про его самого, о том, что он снова родится человеком в мужском обличии и сюда возвернется, ужо в новом столетьи. Примется он здеся город возводить.

— Не попомните, отцы святы, меня когда-то недобрым словом, — признался Пантелей. — Но нелегко мне, темному человеку, поверить в то, что вы говорите тут. Мне вот теперя кажется, что сплю я и во сне вас вижу. Так ли энто?

— И жизнь, и сон, и смерть, — заверил самый старший из гостей, — всё одно — явность. Потому-то и считай, как знашь. Но, ежели желашь увидеть себя в новом рождении, то мы можем энто устроить.

— Жутковасто, — признался Пантелей, — но, пожалуй, по причине любопытства свого, я хотел бы на тако дело взглянуть.

Извлек самый младший да юркий гость из своей котомочки зеркало с синеватым стеклом, не мало — не большо, на стол водрузил. На подставочке оно надежной закреплялося, так что упасть и разбиться никак не имело возможностев. Установили его старцы так, чтобы кажный сидящий себя в нем имел возможность узреть.

Надо прямо тута сообчить, что волшебны вещицы у особливых людёв во все времена имелися в наличии-то. Тута уж совсем никака не сказка. Вас-то, свята правда, ничем и никак не удивишь. Вы со смехом возразите, подумашь, мол, невидаль кака тут, всяко-разно у дедов-то энтих, примерноть, японческий портативный телевизир на батарейках — и все чудесы.

Ага, чувствую, просмеялись ужо. А ведь поспешили-то лыбиться. Здесь с моейной стороны пояснение досконально необходимо предоставить. Зеркало-то у каликов энтих запросто могло показывать то, что делатся в мирах разных, где бы, на каких там самых удаленных от нас-то планетах они не распологалися. Узреть через его дажеть можно было и страны, нашим глазом вчистую не видимые. Окромя всего протчего, коли имелася охота, запросто немало возможностев наблюдалоси по такому зеркалу на прошло и будуще любого человека взглянуть.

А наши-то, совремённы телики и протчи устройства, токмо и демонстрируют про то, чо на Земле-матушке имеется. Не более того. Но редко тамо покажут-расскажут про чего другое. И то ведь, большей частью брешут, сплошны сказки показыват и, по основе своей, страшные. Не ведаю, либо то правда, либо ложь, но вот по одной, самой, вроде как, нашей честной телевизирной программе показали, что в Подмосковии, что тоже далековасто распложена от Кремля-то, бандиты убили сельского борова. Ведуща программы энтой, котора называтся-то «Человек под замком», так и заявила, что, мол, утверждение имется представителев компетентновых органов, что энто — само настояще политическо убийство.

Мне же вот в тако никак не поверилося. Сами-то смекните. Обычный кабан, домашне животно, коих не токмо министрами не назначат, но дажеть и в депутанты ни по каким спискам избирать не возьмутся. Тут и споры всяки без надобностев. А ведуща, видно, еще не проснувшись, ляпнула с дуру с телеэкрану на страну-то нашенску, всё, чо в голове ее имелось. А може, ее и попросили об ентом за деньги немалы, как повелося, те самы сказочники, что придумыват для нас всяки небылицы. Бог им судья. Но я вот в одном уверенный, домашний боров или там хряк сделался жертвою обычностных разборок криминальных структуров. И причина его преждевременной кончины в том и кроется, что, видать, нагловастый он был, и никого из своих собратьев к кормушке не подпускал… А пошто придумывать сказки разны, никак не ведаю. А кормушка, сказывают, така велика, что в ее все народны достояния скрыты. Но животное оно чо? Она всё сожрет и не улыбнетси дажеть. Сурьезно всё тут поставлено.

Впротчем, я виноватый перед вами кругом, стал совсем другу сказку рассказывать. А потому вернусь к Пантелею и к нашим-то старцам. …Ударил, значится, один из их об пол посохом — и в зеркале картинки движущиеси появилися. Показало волшебно стекло, как на берег Амура, в месте села Пермского, с пароходов «Коминтерн» и «Колумб» молоды люди с рюкзаками, вещевыми мешками и чумоданами по трапам сходют. Все весёлы таки, кое-кто даже с гармонькой… А потом, самым что ни на есть крупнющим планом, да ишо и на стоп-кадре, показалося лицо рыжего, в веснушках паренька.

— Вот энто ты, Пантелей, и есть, — пояснил самый главный старец, — токмо в другом рождении, тожеть родом из Пермяцких краев. Правдоть, ужо зовешься Валентином, и судьба у тебя ина. Ты город сюда приедешь строить-то и заводы небывалой величины и значительности. Имей в виду, что неправды с нашей стороны ни на грош не имется. А кто верует, то к истине и приходит. Остальные же — впотьмах блуждат. Однако же, и таковых Господь милует, от себя не отвергат…

Посмотрел немного Пантелей по зеркалу волшебному и на то, как заводы начнут строиться… А больше гости случайны не дали-то ему много возможностев на грядуще глаза пялить. «Не положено, — сказали, — потерпи, всему свое время. От судьбы никуда не денешься. А она у тебя в следующей жизни шибко счастливой и правильной станетси».

На том и рассталися они с парнем, пожелавши ему счастия и шибко-то язык не распускать, а то, мол, в психушку в Благовещенск или в Хабаровск свезут. Пантелей свято пообещал, что без надобностев разговоры говорить таки на людях не возьмется, а токмо, кода время назрет к энтому. Пошто кое-кому правду не раскрыть-то, когда времечко к энтому явится? И слово данное сдержал.

Поведал он чудну историю одному-то подпольному большевику на заготовке лесу в районе стойбища Дзёмги, что и Джон Мэ прозывалося. По-нанайски означается «Березова роща». Энто случилося зимой в 1912 годе. Тода Пантелею Ивановичу сполнилось семьдесят годков. Но старик он крепкий был, ишо работал, как умел. Иные-то и молодые так трудиться способностев не имели. А внуков своейных баловал. Женой-то его не Дуняша стала, она ведь молодой в Амуре утопла. А судьбу он посвязал с молодой нанаечкой Нюрой из стойбища Пиван. Счастливы были, детей нарожали, да и обжились основательно…

Послушал, значится, рассказ Пантелея про будуще подпольный большевик Пахомов и прослезился.

— Об энтом, по всем путям и программам политичным, щастливом времени все мы мечтам, — заверил он, — и тако… под руководством нашей партии, явно дело, произойдет. Но то, что ты, старый кулак и эксплуататор, Пантелей Иванович, из ума выжил — есть неоспоримый исторический факт.

Ухмыльнулся Пантелей в свою седу бороду и ничегошеньки не возразил. Он-то знал и ведал гораздо более и о себе, и о людях, и о Россеюшке, чем даже сам вождь мирового пролетариату. В раздумии перед смертушкой находился, но никак не в уныньи. Скорей, дажеть, в просветленьи.

А ведь и я ничего не набрехал вам, так ведь всё оно и произошло, как старцы Пантелею напророчили. Хорошо ли, плохо всё случилося, до конца не ведаю, но что было, то было. А что вот есть, вижу и воспринимаю. Не сужу, ибо грех энто. Оно, може быть, перед вашими взорами совсем ино представлятся. Ну, дай-то бог слепым прозреть и глухим слух обрести.

Конец первой сказки сборника.

Приемная . Путеводитель