Прошел месяц. Он умер вчера, где-то в половине шестого, в больнице, куда весь месяц каждый день мы приходили к нему, рассаживались вокруг его койки, пели, смеялись, к большому неудовольствию персонала, говорили, что все, в конце концов, будет нормально. Но нормально не получилось…

Все оказалось до банального просто: его пырнули ножом в бок, когда он пытался защитить какую-то девчонку, избиваемую тремя парнями, основательно выпившими. Эта девчонка, Надя, иногда приходила к нему. Она была очень худая, но бойкая, ей было шестнадцать лет, она была из семьи, где родители часто ее избивали и выгоняли из дому. В принципе, она была ничего, только связалась с плохой компанией… Мы на нее зла не держали, в конце концов, не она же его… Тех парней мы так и не нашли, хотя искали, и даже Надя нам помогала, правда без особой охоты: один из них якобы был ее бывшим другом.

Павел рассказал нам все. Все, что раньше считалось его тайной. Может, он предчувствовал, хотя не знаю. Конечно, он был плох, и мы это хорошо знали, но ни на минуту, ни на секунду мы не разрешали себе предположить то, что случилось вчера.

Павел жил один, недалеко от нашего переулка, в сером пятиэтажном доме. Он нигде не учился, не работал, хотя нет, чтобы как-то питаться, он иногда разносил газеты. Он посвятил себя другому. Каждый день его видели в Детских Домах, куда он ходил к малышам и ребятам постарше, которые по каким-то причинам не имели родителей. Конечно, он сам был из Детского Дома, которому против своей воли отдавал большее предпочтение, чем остальным. Но это было естественно. Его приветливую улыбку там знали все: от сторожа до собаки, питавшейся там столовыми объедками. Лишь только он появлялся, к нему со всех сторон сыпала малышня, смеясь и искренне радуясь приходу любимого гостя. Он играл с ними, читал им книжки; с ребятами старшего возраста просто разговаривал, выслушивал их, дарил им хоть призрачную, но надежду на то, что в большом мире, совершенно их не ждущем, все-таки есть что-то, ради чего стоит жить.

Почему он не рассказывал нам об этом раньше, мы так и не узнали. Возможно, он просто стеснялся, а может, были и другие причины, но, во всяком случае, это уже неважно. Важно то, что он делал это совершенно бескорыстно, искренне, и вряд ли я смог бы сделать так же. Хотя, кто знает, ведь непонятно почему, за три дня до смерти он, внимательно посмотрев мне в глаза, в присутствии всех переложил на меня свои обязанности кострового. Я помню, все возбужденно загалдели: “Да ты что, ты еще будешь жить и жить!” Он обвел всех нас взглядом, улыбнулся и ничего не сказал.

Кстати, насчет костра. Один день в неделю, а именно в субботу, он уделял нам. Костер был его детищем, не просто костром, нет, это была его связь с внешним миром, в данном случае с нами. Больше он ни с кем не общался. Он рассказал нам о том, как впервые посетила его эта мысль. Он пришел на место, еще не ставшее тогда нашим, разжег костер и стал ждать. Первым появился Андрей, затем Саша, ну а там уж и остальные. Все это я узнал за этот месяц.

Больше я не стал копать, зачем, мне и этого достаточно. Вчера я понял, что, приобретя для себя что-то огромное, важное для меня, я потерял другое не менее ценное, ушедшее с Павлом. Сколько полезного для себя почерпнули ребята из вечерних бесед у костра, полезного для жизни мельчайших частиц в огромной машине жизни. Сейчас я лишь ругаю себя за то, что не пришел туда раньше. Но жизнь продолжается, сегодня суббота, пять часов дня. Я заканчиваю писать и иду туда, где разожгу костер, где всегда будут помнить человека, с ножевой раной в боку, доползшего до места, где он выполнил свой долг, последний в его жизни. Его костер, зажженный в тот вечер, всегда будет гореть в моем сердце и в сердцах остальных, и он горел и будет гореть не напрасно.