Гевондян Анушаван Норайрович
И покарают именем меча!
Я иду и знаю, кто мне поможет!
Якобсон, мой старый знакомый по студенческому городку. Человек из породы вечных студентов. Из породы вечно сомневающихся в устройстве мира и стремящихся если не понять его, то разрушить любой ценой!
***
Утренний звонок.
Мой короткий вопрос:
— Мне нужна публика. Сегодня вечером…
Сухой смешок Якобсона:
— Опять будешь тренироваться в ораторском искусстве?
Мой короткий ответ:
— Да!
Его хмыканье на другом конце провода:
— Хорошо. Подберу что-нибудь, приходи…
И я иду по улице. Я иду по улице и знаю, что у меня будет сегодня благодарная публика, которая готова меня слушать, а я заставлю ее меня услышать! Якобсон всегда подбирает достойную публику, каждый раз разную, но неизменно молчаливую и от этого еще более враждебную! Я всегда рад этому!
Я говорю и знаю, что они в конце будут думать подобно мне — пришло время наказать именем меча! И они будут готовы сами поднять этот меч и дать его мне в руки! И я возьму и даже скажу им спасибо, хотя буду знать, что меч этот дал им в руки я, они лишь вернули мне его!
Звонок в железную дверь. Тихие шаги по ту сторону. Здесь всегда тихо и еле уловимо пахнет химикатами. Скрип петлиц. Вечная ухмылка на узком лице Якобсона.
— Входи, Цезарь, идущие на смерть приветствую тебя!
Я молчу. Я знаю все его слова наперед. Он не придумал ничего нового за эти годы наших встреч в его офисе. Каждый раз, когда мне нужны слушатели, которые умеют молча слушать, я звоню в эту дверь, и каждый раз слышу про Цезаря и идущих мимо. Год за годом! Но я терпелив — терпение мое второе имя! Я прощаю вечному студенту его плоские шутки. Прощаю за то, что он словно чувствует, кого подобрать для моей очередной речи! Прощаю, зная, что великая доля моего искусства убеждать, того искусства, из-за которого мне и прочат пост Прокурора, из-за которого журналисты притихают в зале суда, молча, строча в свои блокноты каждое мое слово, это не только моя заслуга, но и заслуга Якобсона.
Который может подобрать среди многих кандидатов именно нужных мне. Старого друга, кто может устроить мне молчаливую, отстраненную, незаинтересованную ни в чем, публику! Холодную и безразличную! Самую страшную — пронзительно молчащую!
Вот где куется это искусство! Говорить в молчание и тишину! Видеть только лица и глаза! И учиться по ним читать мысли слушающих! Читать и управлять этими мыслями! Управлять этими людьми! И тогда они твои! И тогда процесс за тобой! Ибо моя победа в этой тишине! В моем умении победить эту тишину!
Я захожу в мрачный и темный предбанник. Останавливаюсь, жду, когда Якобсон закроет дверь на улицу. Снимаю плащ, вешаю его на вешалку. Ставлю рядом трость. Якобсон молча следит за моими движениями.
— Где сегодня? — негромко спрашиваю я, перекладывая дипломат с документами из одной руки в другую.
— Сегодня — в третьем зале, — кивок головой в конец мрачного коридора.
Я пропускаю его вперед. Он идет, сильно сутулясь. Кашляет в кулак. Подходит к двери и вдруг останавливается. Смущенно смотрит на меня. Это что-то новое…
— Разреши мне сегодня поприсутствовать.
Я наклоняю голову на бок и внимательно смотрю на него. Большой с горбинкой нос Якобсона в полутьме делает его похожим на ворона. Я никогда не запрещал ему присутствовать. Просто он не проявлял интереса, или скрывал его, а я и не настаивал…
Но теперь что-то изменилось.
— Тебе этого действительно хочется?
Он мнется. Смотрит куда-то в сторону. Грустный ворон. Облик дополняют всклоченные, словно перья, волосы.
— Я хочу послушать тебя… Я никогда не просил этого… Я…
Он теряется. Я молчу. Потом так же молча киваю головой. Стараюсь сделать это безразлично. Но во мне все ликует. До сегодняшнего дня Якобсон был единственным из моих знакомых, кто никогда не слушал меня. Он то говорил, что очень занят, и пропадал где-то в глубине офисных помещений, то ссылался на болезнь, не приходя на открытые заседания…
А однажды и вообще сказал, что недолюбливает машину правосудия! Так и сказал — машину! И я замкнулся! Разве объяснишь ему, что это не грубая машина, а изящный меч? И вот он созрел! И я был рад, что скрывать, рад. Хорошая примета! Значит, судьба улыбнется мне и на этот раз, на завтрашнем процессе… да и сегодня, сейчас, здесь, в этой мрачной обители.
Он открывает дверь и отстраняется в сторону, дав возможность мне войти в зал со слушателями первым. На этом всегда настаиваю я. Они, моя публика, должны увидеть меня сразу, а я должен оценить их мгновенно!
Я быстро вхожу. Движения мои отрывисты. Я останавливаюсь, не дойдя до них пару шагов. И с жадностью, внимательно впиваюсь взглядом в моих присяжных! И вижу их! Вижу их глаза! Слышу их молчание! Чувствую их безразличие! Да! Якобсон никогда не ошибается! Это моя публика! Моя публика для моей речи! Вот они! Все двенадцать! Сидят, замершие, в два ряда, рядом друг с другом. Глаза их устремлены вперед. Лица спокойны и отрешены. Они ждут. Они ждут меня. Они ждут меня и мой клинок. И он грядет!
***
Я, не спеша, обвожу их взглядом. Стараюсь запомнить каждое лицо. Вот они сидят за импровизированным барьером. Якобсон постарался и на этот раз. Сегодня барьер заменяет натянутая между двумя стульями ярко-желтая лента скотча. Ну и Якобсон, как всегда в своем репертуаре — на ленте висит лист бумаги с надписью „это барьер“.
Я не обращаю внимания, напротив, такие вещи стремятся вывести меня из состояния равновесия, отвлечь меня, маяча все время перед глазами. Но я тверд. Мне это даже помогает окончательно сосредоточиться. Я первый отвожу взгляд. Это не значит, что я проиграл первый раунд, просто трудно заставить сразу двенадцать человек потупиться первыми. Да и ни к чему это, нельзя давать им повод подумать, что ты играешь. Это не игра — ни для них, ни для меня!
Я медленно поворачиваюсь к ним боком. Ставлю дипломат на стол. Звонкие щелчки открываемых замков. Матовый отблеск ламп дневного света на черной коже дипломата. Я достаю листы бумаги. О нет, я не собираюсь читать по ним. Это чистые листы. Просто, так я лучше настраиваю сегодняшнюю публику, да и себя на деловой лад. Ставлю рядом со стопкой бумаг на стол, который поставил Якобсон чуть в стороне от барьера, перьевую ручку с изящным зажимом в виде золотого меча. Закрываю дипломат. Снимаю часы с руки и кладу их во внутренний карман пиджака — для нас закончилось понятие „время“ как таковое. Теперь пришло безвременье. Пришла тишина. Теперь наступила окончательная тишина!
Я спокойно, уже совершенно спокойно, обвожу присяжных, оказавшихся в этом маленьком зале по воле судьбы и Якобсона, взглядом. Я приглашаю их в мой мир. Мир, где их молчание будет мне щитом, а мой меч будет им орудием справедливости. Мы, находящиеся по разные стороны барьера, должны со временем стать одним целым. И мы им станем!
Я смотрю на них. Они смотрят сквозь меня. Для них меня здесь нет… Для них здесь нет никого…
Ну что же, начнем.
И прежде, чем окунуться в эту вязкую тишину, я даю последний раз волю своей интуиции. Пусть она, как всегда, быстро и коротко классифицирует публику и даст каждому мой девиз, мое видение происходящего, тот девиз и то видение происходящего, что будет скоро уже и их собственным. Это очень важно, постараться сразу определить для себя, кто перед тобой сидит и потом, уже после процесса, с удовольствием узнать, что интуиция не подвела — классификация была проведена точно. Часто эта способность интуитивно предвидеть дает еще несколько очков форы своему коллеге — профессионализму, который закончит дело.
***
Итак, пятеро, сидящих в первом ряду…
Два джентльмена. Полная противоположность комплекций, но идентичность мировоззрений. Один толстый и важный, высокомерное выражение так и замерло на его лице. Безвольный рот. Мешки под глазами. Он словно говорит: „Если у Земли есть пуп, то это Я! То это мое имя!“
Девиз: „И зачем меня отвлекли от дел? Казнить подлеца и точка!“