Дверной провал без двери, выбитые стёкла и закопченный потолок, всё, что осталось от квартиры Глеба Табачкова. Вода давным-давно, как перестала течь по трубам, а газовая плита стала настоящим артефактом, доказательством, что была когда-то и такая жизнь. Было время, и на этой плите готовилась пища, и дети весело скакали из комнаты в комнату верхом на пластмассовом конике, который тоже умер и теперь лежит в белой плесени возле детских кроваток, именно там, где его и бросили десять лет назад.
Глеб сидел в старом кресле, свесив безвольно руки и чуть склонив голову. Как делают это любопытные голуби, смотрел в телевизор, в разбитом кинескопе которого показывали своё скучное шоу обугленные провода. Жить здесь вовсе не весело, но и не скучно. Забав тут полным полно, только все они какие-то жестокие. Сидя здесь и сейчас Глеб понимал, что сетовать не на что, потому как бежать от этого всего можно — убежать нельзя. Это всё равно, что черпать воду решетом. Этот мир не так велик, как кажется: солнце одно и луна одна, куда ни пойди — всё одно и то же.
Скрип рассохшихся половиц, как и положено в любом старом доме, вырвал его из глубин раздумий и мужчина прищурил глаза, прислушиваясь. Всё в миг будто замерло. Абсолютная тишина и, словно сердце, сжимающиеся и разжимающиеся стены. «Нет, — рассмеялся в душе, — просто грунт проседает». Жил Глеб на девятом этаже, монстры так высоко не забираются. Им невдомёк, что где-то, так высоко над землёй, может укрываться пища.
В животе заурчало проснувшееся животное и он, успокаивающе погладив его, пошёл на кухню. На кухне было не лучше, чем в зале, единственное что — вместо вентиляции здесь была огромная дыра в стене, пробитая когда-то танковым снарядом. Кухня была нелюбимым местом Глеба, потому что отсюда открывался вид на догнивающие останки города — чёрные башни с дырами и бесформенные груды кирпичей. Москва выглядела более жизненно даже когда горела, теперь она просто молчит, мёртвая, не закопанная с почестями, разлагается у всех на виду.
Скоро весело затрещали веточки на плите, и слабенький огонёк быстро разросся по сочным поленьям. Через полчаса еда была готова. Сегодня у Глеба был праздник. Утром, делая вылазку, он забрался дальше обычного и наткнулся на заросший огород, где выкопал с дюжину мелких картофелин. Такого деликатеса он не пробовал, почитай, несколько лет, а тут на тебе — привалило.
Возбуждённый новой снедью, он долго смотрел на неё, пытаясь запомнить надолго, возможно, что это последний раз. А потом закинул в рот кусочек мяса, левой рукой взял и закусил горяченькой картошкой, мягкой, как масло с кусочком волокнистого мяса, выпрыснувшего из себя на его язык вкуснейший сок. «Странно, — подумал он, — что из такого монстра могла получиться добротная пища».
Съев всё, что приготовил, Табачков ещё немного посидел, наслаждаясь сытостью, решил немного прибраться с приливом сил, резко встал и увидел своё отражение в грязном зеркале.
* * *
Из зеркала на него смотрело нечто отдалённо похожее на человека. Он давно не смотрелся, всё боялся подтвердить свои опасения насчёт носа. Но опасения подтвердились — носа не было — только чёрный провал. Глеб смотрел прямо себе в глаза, и где-то внутри крепла уверенность, что в зеркале не он, а кто-то совсем другой, скорее всего даже враг. Лицо незнакомца из зеркала было больше похож на череп, туго обтянутый тонкой серой кожицей и синими венами. Губы и веки давно съела радиация, а теперь вот и нос. Если бы не длинные седые, как у старика, волосы, которые тщательно укрывали от него остальное… Он подозревал, что там всё намного хуже. А ведь ему сорок…
Если бы у него оставались слёзные железы, то по щекам сейчас бы заструились крупные слёзы, потому что Глеб Табачков когда-то был красивым парнем. У него было правильное лицо с аккуратным носом и чагравой шевелюрой, а над губой у него были такие сексуальные усики, что любая девушка, вдруг встретившаяся с ним глазами, бледнела и краснела со скоростью светомузыки.
Всё это началось спустя несколько месяцев после бомбёжки. Он ещё помнил, как вдруг обнаружил, что несколько пальцев на его руках лишились ногтей. Тогда было плевать, казалось, что это всё на время и когда-нибудь ногти вновь нарастут, а не нарастут, да и чёрт с ними — с ногтями. Главное, что бы с семьёй всё было в порядке и не задело фабрику, на которой он был мастером производства. Иначе он просто останется без работы. Наверное, прошло не меньше года, прежде чем он понял, что фабрику не задело, но работать на ней он уже никогда не будет.
Потом он стал терять вес, но вот задача, отшельник вдруг почувствовал, что силы его не покидают и он даже стал где-то мощнее. Радиация — странная штука, кого-то убила на месте, а кого-то приспособила к новым условиям жизни, будто выбрала из всех земных тварей самых лучших, самых мудрых и подарила им ключ от нового мира.
Посмотрел в окно — войну вспоминает, сбрасывает мысли — пошли к чёрту — дров нет, в парк нужно идти, не то вечером придётся есть мясо боборотня сырым. Жуть как не хотелось выходить. Прямо под окном впадина, над которой, казалось, даже небо покрылось копотью, и кружились в поисках добычи вороны. Эти вороны были самим порождением морока — не живые существа, под оболочкой которых сердце, печень, кровь, а настоящие конфигурации тьмы, чёрный рисунок в пространстве.
Глеб пока ещё всё помнил. И даже то, как образовалась эта воронка. Это было ранним утром, когда солнце начинало всходить и освещало развалины города, погружённые в пороховой туман. Несколько метров в сторону и ему не жить, а так только уши заложило. Судьба. Может быть, не зря все религии мира говорят о том, что всё вокруг нас лишь сон, неправда, иллюзия. Может быть, мы однажды проснёмся, когда умрём, например, и скажем: «Ну и бред приснился!»
А сейчас нужно жить той жизнью, в которой оказалось побывать. Чтобы собраться на улицу, особых приготовлений сейчас не нужно. Во-первых, давно уже нет бутиков и магазинов, и на улицах не ходят люди, по крайней мере, нормальные. Можно было выйти в тех же штанах и драной майке, в которой дома ходишь, и никто не посмотрит на тебя косо. Признаться честно, Глеба этот факт какое-то время стал забавлять. Можно было зайти в любой магазин — теперь они все круглосуточно открыты — и взять нужную вещь, не заплатив. Так он и делал до тех пор, пока продукты в магазинах не испортились и даже такие, как макароны или крупа, стали покрываться зелёной плесенью, которую он так и не решился попробовать. С одеждой попроще, осталось несколько магазинов, которые чудом не сгорели во время вездесущих пожаров и там до сих пор можно было отыскать себе приличные шмотки. Только теперь всё это больше похоже на жизнь на свалке, там тоже всё бесплатно и не приносит удовольствия.
Подъезд был разгромлен и пропитан затхлостью. Здесь шли бои и перестрелки, когда люди, которые не попали в метро, стали бороться за выживание. Стены были покрыты глубокими выщерблинами и выбоинами, каменные поручни обвалились, обнажая остовы арматур, а ступени от времени настолько стесались, что в некоторых местах можно было катиться с них как с горки. Жаль только — его шаги были единственными в подъезде, ведь в такой весёлый, солнечный день здесь должна была шумными стайками топать молодёжь и спускаться на лавочку старики. А какой сегодня день?
Дверь подъезда распахнулась, и свежий воздух с тонкой эссенцией затхлости ворвался внутрь настоящим ветром, погулял вокруг него, под потолком, воронкой обдал ноги и вырвался обратно. Глеб сделал шаг на волю и почувствовал, как отовсюду глядят глаза — удивлённые, ошарашенные и злые. Чей-то недобрый глаз следил, и всё кругом замерло, будто чьё-то око взяло всё вокруг под свой контроль и остальные вокруг него — рота солдат, ждущие приказа авторитарного главнокомандующего. «Странно, — подумал скиталец, — раньше не было такого чувства». Он запрокинул голову. Казалось, что он лишь букашка, какой-нибудь красотел бронзовый, который существует для того, что бы птицы им кормились.
Здоровый ворон, противно каркнув, стелясь к земле, бросился прочь. Возле зажужжали комары, словно дюжина кровососущих вертолётиков. На этакой жаре они не причиняли вреда и всё тянулись ближе к тени. Глеб небрежными движениями отмахивался от них руками — мелкие, дотошные — они позволяли с лёгкостью себя убивать и всё потому, что это было впустую — на место одного вставали двое. Пилигрим пристукнул одного на предплечье и пошёл. Насекомое замерло, еле перебирая контужеными ножками, и упало на землю. О нём теперь никто не вспомнит в этом громаднейшем мире и комар сейчас, кто знает, как будет мучиться от сотен переломов в одиноких травинках.
Асфальтовые и бетонные дорожки в некоторых местах ещё хорошо сохранились и среди всеобщего хаоса казались неестественными, вжатыми в землю какой-то титанической силой. Пейзаж вокруг давно наскучил Табачкову: уродливые остовы домов, похожие на сгнившие зубы, перевёрнутые автомобили и упавшие рекламные плакаты, на которые даже смотреть больно. Единственное, что привносило хоть какое-то оживление — нечастые смерчи, которые гуляли, вопреки своей неразумности прямо по дорожкам, начисто их выметая.
Отшельник оглянулся. Что такое? В душе что-то скребёт и шипит угрожающе стройной куфией. Смотрит кто-то прямо ему в спину, меж лопаток. Странно, воображение что ли разыгралось. Боборотни вроде днём не шастают, по норам да подвалам отсиживаются. Оно и понятно — ночью-то куда выгоднее на охоту выходить — не такие уж они и крепкие, чтобы при свете дня встречаться с жертвой глаза в глаза. Нет, тут явно что-то неладное.
Чтобы попасть в парк, где он срубит давно засохшее дерево, нужно было свернуть с дороги за одним из домов. Так он и сделал — свернул резко в сторону. Здесь было темно от теней нависших развалин и приходилось идти, ступая очень осторожно, высматривая на земле забытые, заросшие тропинки. На душе полегчало — ощущение пронзающего взгляда пропало и забылось.
«Теперь должен быть труп», — вспомнил он, выуживая из памяти знакомые ориентиры. Точно, вот он лежит. Уже мумия со скрюченными пальцами. За долгие годы он почти полностью слился с землёй и если бы Глеб не знал, что труп там — ему бы ни за что его не обнаружить. Рядом с телом земля иссохлась и потрескалась, превратившись в чёрную паутину. Он прошёл мимо, пытаясь не потревожить сладкий сон погибшего при бомбёжке. И вот он уже невдалеке — парк. Слева небольшой пруд. Внутри что-то булькает, а поверхность постоянно колышется густыми, вялыми волнами. Что за рыбы водятся в таких водах? Не дай бог когда-нибудь узнать.
Дровосек замер, не донеся ногу до земли всего нескольких сантиметров. Звук какой-то заставил его насторожиться. Не похожий на другие звуки, а значит опасный. Непонятно, на что это похоже, с чем его идентифицировать. Похоже одновременно на металлический скрип вкупе с шуршанием крокодиловых чешуек и рвущихся упругих нитей. «Ой, не нравится мне это», — сглотнул Глеб и осторожно пошёл дальше. С другой стороны — может, это просто ветер играет с вездесущим мусором. Возможно и так, но разве можно успокаивать себя в Парке? Здесь нужно пребывать в постоянном состоянии паники, чтобы при малейшей опасности сделать ноги.
Он зашёл чуть вглубь осклабившихся клыками деревьев, туда, где стоял сломанный фонтан, покрытый зелёной плесенью. Отсюда был виден упавший вертолёт с покосившимися лопастями. Его обшивка обгорела до черноты, оттого он был сильно заметен. Выбрал дерево, ничем не отличающееся от других, размахнулся топориком, который давным-давно экспроприировал из безхозного магазина бытовых товаров, и ударил первый раз. Звук был глухой, Глеб всегда надеялся, что его никто не услышит, но всё же обернулся. Никого, и продолжил рубить более рьяно, отдавая себе отчёт в том, что с каждым разом он всё больше привлекает к себе внимание и когда-нибудь неведомая тварь подсторожит его здесь.
Дерево громко повалилось навзничь, ломая сучья своих соседей, и он вжал шею в плечи, будто это могло помочь ему скрыться. Шум утих, и он вдруг покрылся холодным потом. Совсем рядом послышались какие-то шелестящие звуки, будто разговаривают два путника, неделю без воды проходившие по пескам Гоби. И тут впереди, за деревьями, пара глаз антрацитом как сверкнёт! Глебу стало плохо. Если раньше он думал, что в таких случаях можно взять и унести ноги, то теперь понял, что ноги-то не слушаются, да и руки тоже, и голова. Первое, что захотелось сделать, и он чуть этого не сделал: вздрогнуть, закричать и отпрыгнуть, но как-то, неизвестно как, он обуздал это желание.
Зашумел ветер в кронах деревьев, одиноко и тоскливо. Между толстыми стволами появилась чёрная морда с острыми, как у рыси ушами. Оно поводило ноздрями, принюхиваясь, и посмотрело на лесоруба ярко оранжевыми глазами без зрачков. Чудовище стало приближаться, постепенно показывая своё мощное длинное тело. Огромные лапы с медвежьими когтями мягко ступали по земле, и Глеб понял, что с этим монстром, у которого ещё осталось что-то кошачье, ещё от прошлой жизни, ему не справиться в бою. Когда оно подошло совсем близко, то выпрямилось на всех своих четырёх лапах и потёрлось о ногу Глеба.
— Барсик, ты что тут делаешь, напугал меня до смерти?!
Табачков погладил его по загривку и почувствовал, как мощный хвост обвился вокруг его ноги, царапая штаны крупными чешуйками. Присел перед ним на колени и посмотрел в его бездонные глаза.
— Ты где пропадал, я уж подумал, что больше не вернёшься?
Барсик шумно выдохнул, будто понял, о чём говорит человек, и потёрся шеей о его щёку. «Удивительно, — подумал Глеб, — вроде бы чудовище. Посмотришь — из мира мёртвых, не иначе, ан нет — животное, природой любимое, богом обиженное, а всё таки такое же животное, как и он сам».
Голос. Незнакомый и ласковый, вдруг произнёс над ухом.
— Кто ты?
Барсик насторожился, отпрыгнул и принял угрожающую позу. Шерсть на загривке встала дыбом, хвост вытянулся в трубу.
Обернулся. Нет никого, только ствол дерева. Опят не смог увидеть, кто говорит, только фигура… человеческая… шмыгнула в парк. Потревожила их и оставила доказательства — колышение веток. Кошак отступил на шаг и поспешил ретироваться.
— Барсик, Барсик, — позвал он его тихо, но куда там. Оно предпочло тихо убраться от неведомой опасности. — Ах ты трусливая морда, ну и чёрт с тобой!
Он обернулся вокруг оси, припадая на корточки. Топор сидел во вспотевшей руке очень крепко. Главное — не поддаться панике. Споткнулся о ствол собственноручно поваленного дерева, перекувырнулся через него, вскочил. Шершавая кора уколола его тысячью занозин и он постоял недвижимо немного, пока мураш не покрыл его тело единым ковром, оттого, что он почувствовал у себя на шее горячее дыхание. Отпрыгнул, сам того нехотя, с каким-то проворством кузнечика. И тут же, сзади, будто челюсти щёлкнули, клацнув целой массой зубов.
Обернулся. Тень, казавшаяся естественно падающей от дерева, вдруг отвалилась от него и бесшумно скрылась. «А, — подумал он, — ты мастер маскировки». Самообладание постепенно приходило к нему. Это что-то быстро перемещалось, обозначая себя чёрным между деревьев, будто не хотело потерять Глеба из виду. Но на миг Глеб всё же увидел его. Нет, это был не человек, как показалось в первый раз. Фигура человеческая, две ноги, две руки, туловище, голова, но всё это уже не человеческое, как впрочем и у Глеба. Встретились в вымершем парке два чудовища, бывшие, может быть, когда-то соседями.
Полосы света меж стволов исчезали друг за другом, а потом вновь появлялись, будто играли на клавишах пианино. Что же это за существо? Может то самое, что плескается в пруду у входа в парк или то самое, что следило за ним от самого дома. Раньше таких ужасных здесь не было, чтобы вот так с первого взгляда нельзя было понять: человек это или мутант.
Вдруг кто-то громко и протяжно запищал, совсем нечеловечески, будто дрались две огромные крысы, и затем что-то покатилось по земле. Смолкло. Кто-то кашлянул в кулак. Тишина. Боковым зрением увидел, как мелькнуло в правом, верхнем углу. Или показалось? И вот громкий смех. Человеческий, будто рассмеялись в прокуренном кабаке над пошлой шуткой. Полуженский, полумужской, будто принадлежал какой-нибудь прокуренной, разжиревшей даме с мешками под глазами от пропоя.
Вот оно. Всё случилось неожиданно, но за три тысячных секунды до последнего броска всё тело Глеба вздрогнуло и напряглось. Он повернулся, размахнулся и ударил. Топор вошёл прямо промеж двух красных глаз, в жирный нарост. Монстр свалился рядом, будто и не был никогда живым.
* * *
После драки Глеб чувствовал себя вымотанным. Несмотря на радость победы, какая-то тоска стала сжимать и разжимать сердце. Он сидел на своём дереве. Глаза, открытые в щёлки, нашли на земле тень Глеба, которая уродовала его неуклюжей вырезкой темноты. Положил свою руку на неё и заговорил, сначала тихо, а потом, осмелев, в полный голос. Разговаривал, будто с живым существом, даже не как с животным, а как с человеком.
— И тебе одиноко со мной? Я знаю — одиноко. Не живётся мне как всем, всё бегаю, бегаю. Сам от себя бегаю и тебя, бедную, за собой таскаю. Измучилась ты, наверное, похлеще меня, ведь тебе-то ничего не перепадает, я и поделиться с тобой не могу, потому что ты всего лишь тень. Доля твоя такая, что тебе ничего не нужно, а если и нужно, то всё равно не сможешь этого взять. Я б отпустил тебя, если б мог, пошто ты мне?! Жалеть только тебя… А другого выбора у тебя нет, подруга, положат меня в гроб и ты рядышком ляжешь, такая же обездвиженная, растерзанная, как и я. Хотя, какой гроб…
Глеб вдруг отдёрнул руку, будто дотронулся до раскалённого утюга. Ему показалось, что тень пошевелилась, словно отвечая ему, будто и вправду была такой живой, как он её представил. Замер с поднятой рукой у подбородка, смотрит подозрительно, боясь увидеть хоть ещё одно движение. Вот это настоящий ужас, если тень его окажется живой. Тогда всё — привет маме. От неё не убежишь, не убьёшь её и не спрячешься. Ещё один монстр будет постоянно таскаться за ним. Но тень оставалась недвижной, с рукой, как и у него, у подбородка. Смотрела в ответ на него такими же подозрительными глазами.
— Ладно, посидели и будет, — сказал он уже сам себе, сплюнул на руки и взялся крепче за топор. Поваленное дерево заждалось, когда его разрубят на куски и понесут в человеческое жилище, чтобы там верой и правдой послужить одному из последних оставшихся в живых.
* * *
Когда всё было кончено, и срубленное дерево аккуратно разложилось на корявые дрова, Глеб смахнул пот со лба рукавом, посмотрел, как пот намочил его, и огляделся. Он так заработался, что совсем забыл о предосторожности, хотя монстр-то вот он — прямо у ног лежит — не шевелится. Прямое доказательство, что со здешними местами лучше не шутить.
Дрова он обернул заранее приготовленной верёвкой таким способом, чтобы потом легко мог повесить всё это на спину. Немного давило и резало плечи, ну да это ничего. Назад он решил идти другой дорогой. Мало ли кто ещё решил его выследить и устроить засаду на натоптанной тропе.
Издалека он был похож на согбенную старушенцию из средневековья, которая тащит домой непосильно-тяжёлый хворост. Подсолнечная земля давно уже сбросила с себя все намёки на технические достижения людей, и теперь средневековье опять вокруг. Ни тебе электричества, ни водопровода. Кругом только монстры, неведомые существа да комары. В жизни земли наступил новый этап развития и не исключено, что вскоре на замену человеку выступят новые формы жизни, может даже такие, как он, а люди, таящиеся в своих подземельях, будут чем-то непонятным для них, ужасным. Как в средневековье были ужасными тролли или гоблины. В конце концов, почему мы решили, что эволюция — это обязательно муравьиные города и технический прогресс? Может, высшая эволюция жизни есть нечто другое? Может, те же дельфины с точки зрения мироздания достигли вершин развития или какие-нибудь сказочные эльфы или духи? Что это вообще за слово такое — эволюция? С точки зрения жизни — это, наверняка, объединение с природой, полная власть над своим телом и духом…
Неожиданно вспомнил, какие «гуманные» были люди, как они объединились с природой и как глубоко чтили собственную эволюцию. Как мощные истребители, сверкающие глянцевыми боками от вездесущих пожаров, носились над городом, чуть не задевая пузом пока уцелевшие небоскрёбы. Они налетали на город, как стая драконов, плевались пулями и сбрасывали ржавые бочки, от которых ввысь поднимался гриб, похожий на перезрелый груздь. Такой гриб уничтожал сразу два-три целых квартала, оставляя в эпицентре глубокую воронку. Пожар бушевал в таком месте неделями, пока не выгорал полностью, ведь тушить его было некому.
Попадались смельчаки, садились в пожарные машины, заводили экскаваторы, отправлялись в пекло. Тогда ещё все думали, что войне придёт конец. Они так и не возвращались. Он тоже был смельчаком. Иначе почему он здесь?! Когда его семья: Инга — жена, дочь Алла и сын Слава при первой же тревоге бросились к метро, а тогда уже было понятно, что назревает заварушка, он остался. Поцеловал только Ингу и Аллу в щёчку, пожал руку сыну. Кто его знает, даже Глеб не знает, что заставило его остаться — гордость или желание в честном бою защитить Москву и Россию от захватчиков? Глеб считал, что его мужская сила понадобится в начавшейся войне. Но он остался и долгое время ждал, когда за ним придут солдаты, дадут в руки автомат и заберут на войну. Он ждал и верил, а когда бомбардировки закончились, и на город обрушилась громче всякой бомбы тишина, он вдруг понял, что остался совсем один.
Станция метро «Чистые пруды», в которую спустилась его семья, будто проглотила их и больше не хотела ему отдавать. Двери были надёжно закрыты, и он ходил туда до тех пор, пока его не уберёг ангел от прошившей воздух очереди из автомата. С тех пор он опасался подходить к станции и всё надеялся, что люди выйдут из метро и заполонят сумасшедшие улицы Москвы, как раньше.
* * *
Комната на кухне вечером была мрачновата. В окна почти не поступал свет, и ночную мглу разгоняла лишь свеча, горевшая за спиной у Глеба. В темноте сидеть так странно и удивительно, возникает чувство, что твоего тела просто не существует, словно во всём мире только один твой всеобъемлющий разум, текущие реками и водопадами мысли.
Его промочили до нитки воспоминания. Это всё, что осталось от жизни и мира, в котором остались лишь призраки-здания, да кто-то вон там прошмыгнул из ночи в ночь. Он приблизил лицо к окну и выглянул в мёртвую тишь, в которой было ощущение присутствия в старом склепе. Где-то среди туч, разорванных светом, выглянула луна, точно зрачок из-за век-туч. Светлая, яркая, изборождённая лунным рельефом, этой ночью она дала ему немного света. А вокруг эти звёзды — громадные планеты. Он слышал, как они со скрипом летят по своим планетарным траекториям, как они трещат и поскрипывают, словно части невероятно громадного и ржавого от древности механизма, оборачиваясь вокруг своей растолстевшей оси. Вдалеке редкие небоскрёбы встали непоколебимыми сталагмитами, сегодня луна очертила их контуры белым карандашом.
А ведь когда-то, ещё ребёнком, вместе с другими детьми носились по этим улицам, и казалось — так будет всегда, только ещё лучше. Никто не смог бы предположить, разве только закоренелый пессимист, что всё превратиться в уголь и пепел, и по улицам будут ходить полусгнившие монстры, когда-то бывшие такими же детьми, как и он, а теперь, наверное, забывшие, что были людьми. Глеб был благодарен судьбе, что хотя бы детство прожил замечательно, не в пример современной молодёжи, что ютятся в катакомбах метро. Всё таки Ева — несчастная женщина, потому что она никогда не была ребёнком…
В темноте раздался крик. Как смех в гробу. Такой резкий и полный боли, что казался материальным. Включи сейчас на улицах свет, и ты увидишь, как он несётся по улице, огибая столбы, тревожа стайки напуганных грызунов. А потом стрельба где-то далеко в городе, как стук дятла в лесу.
Кто-то появился из-за угла здания. С высоты девятого этажа было плохо видно. Табачков пригляделся внимательнее. Человек. Сталкер. Поводил дулом туда-сюда, махнул кому-то и вышел полностью. Живой человек. Глеб часто их видел. Ничего необычного в этом не было. Здесь рядом станция метро «Чистые пруды», вот они оттуда и вылазят, как муравьи. Побродят по городу, наберут вещей и тащат за собой огромные мешки скарбы, отчего очень похожи на муравьёв, которые всё в дом. Несколько человек в камуфляже, все ощетинившиеся автоматами, появились на улице под его окнами. На лицах маски и респираторы. Это будто пришельцы с другой планеты.
Стройно распределившись, со стратегической важностью, они медленно передвигались, наверное, опасаясь любого шороха. Глеб-то знал, что в этом районе только боборотни и обитают, они захватили всю округу и спокойно здесь плодились. Вот в соседнем районе, там да… Нет, боборотни, конечно, тоже не на коленке деланы — если решат напасть — пиши маме, но против автоматов и дробовиков…
Сталкеры скрылись за углом соседнего дома и должны были скоро быть дома — снять пропитанную радиацией амуницию и потрепать сына по голове. Глеб только сейчас понял, что затаил дыхание на всё время, пока видел людей. Наконец выдохнул, но дышать по-прежнему было трудно. Так всё время было, вроде должен уже привыкнуть к их регулярным появлениям, но что-то заставляло его дрожать всем телом при виде своих собратьев, которые — вытяни руку, и они заберут тебя с собой, похлопают по плечу и разнообразят опостылевшую жизнь разговором. Но он никогда не пытался протянуть эту самую руку, будто люди эти — ненастоящие, актёры из телевизора.
«Нет, нужно срочно отвлечься», — подумал он, и всеми силами попытался переключить сознание. Отсюда, из каменного леса, видно, что земля — это мяч, обросший плесенью и заляпанный кровью. Ты ничего не смыслишь в жизни! Жизнь целого рода человеческого нисколько не важнее жизни, например, всего рода земляных червей — энхитрея. Во всяком случае, все мы есть одно и то же.
Где-то на подсознательном уровне Глеб понял, что его опять посетило отчаяние, обычное, вечернее. Душе без разницы — живёт тело её в гнилой пещере, где воняет отходами, или благоустроенной квартире с видом на море. Земная блажь для души — лишь жалкая попытка реализовать блага загробной жизни — жизни небес…
«Кто знает, — он заскрипел зубами, — как я живу? Кто реку крови видел? Океан крови? Я всё видел! Кто видел кручи трупов? А младенцев видел, которые живьём в кострах? А видел кто глаза матери этого ребёнка? А слёзы отцов? А монстров слёзы видел? Нет жизни никакой… красоты нет никакой… одна чернь, одно болото с жаба… ми… Не-на-ви-жу-у всех…»
Окружающий город давно уже поглотила своим зёвом дремотная тьма, к тому же его скрыл какой-то прозрачный, шуршащий, целлофановый дождь. Незаметно для Глеба что-то большое и пушистое залезло ему в голову и стало невозможно думать. Где-то в Бразилии солнце скрывалось в фиолетовой дымке, там тоже тишина и журчание дождя. Он засыпал. С силой раскрывал глаза, но Морфей был сильнее и вновь закрывал ему веки. Наконец он унёсся в сон — тревожный и громкий, а перед тем ему почудилось, что он взбил свою пуховую подушку, прикрыл глаза и весь мир словно выключился, как заезженная компьютерная игрушка. Он стал тихо-тихо уходить в себя. Сначала в голове, время от времени, появлялись шумы, затем и вовсе реальные звуки, даже голоса. Дрёма набрала свою силу, и он очутился за порогом сознания скачком.
* * *
С самого утра Глеб ходил из комнаты в комнату, измеряя квартиру широкими шагами. «Надо же, — думал он, — ещё полчаса назад разговаривал с ней, как ни в чём не бывало, а сейчас её снова нет, а вокруг только эти отсыревшие стены и одинокий вой ветра за окном». Ночью ему приснилась Инга. Глаза у жены были как раньше — ярко-зелёные, такие, что казалось — в глазное дно вставили зелёный драгоценный камень. Инга улыбалась ему, неподдельными флюидами согревая его сердце. Погладила по груди и вновь она красавица и умница, и Глеб любит свою Ингу, которая всегда рядом.
— Ну не обижайся! — попросила она, положив голову ему на плечо, а руки на колени — маленькие крохотные ладошки. «Хорошо, если так всё и будет продолжаться, — думал он в недавнем сне, — ведь счастье — это когда всё складывается в удобные формулы…»
И вот он снова один. В сердце обида, проткнувшая его, как острая шпага. Да как же это? Что я здесь делаю? В этом всеми забытом доме? Там, в метро, уже целая цивилизация. Пускай под землёй, пускай как изгнанники, но там же — люди. Жёны, дети и мужья, все вместе. Глупо! Как глупо! Глеб корил себя за то, что когда-то не поддался всеобщей панике и не скрылся в пасти подземок от пришедшей на землю войны.
Со дна памяти, глубокой, как колодец, рванулись давно забытые воспоминания, неся с собой острую боль. Вдруг, только сейчас, обнаружил, как потолок навис над ним убийственным прессом. Он перевёл взгляд на фото своей семьи. Внутри снимка тихое и безмолвное существование Инги, Глеба, Аллочки и Славочки, живущих там по-прежнему.
Взял рамку со стола непослушными руками, высушенными радиацией в какие-то веточки, сковырнул заднюю стенку и вытащил снимок. Без стекла фото стало ещё ярче, брызнув в глаза красками настоящей жизни. Они все весело улыбаются: головы Инги и Глеба так нежно соприкасаются. Её пальцы ласково обнимают его предплечье, будто это счастье навечно. Как ему нравилось наблюдать по утрам её полусонную нежность, слышать лёгкий полутон, интонацию её лёгкого дыхания, прикосновение лёгких ладоней… Теперь жена смотрела на него только с фотографий, весело улыбалась своими белоснежными зубками, точь-в-точь как во сне. Розовое личико, в ушах обручи-серьги. Она была хорошей, доброй девушкой, глаза радостно блестели жизнью. Но фотография — лишь фотография, недвижимое воспоминание. На глаза навернулись слёзы. Они растеклись внизу глаза, изуродовав зрачки. Инга была уже историей… Или нет?
Он оторвал взгляд от снимка. Не может такого быть, чтобы я не смог ничего исправить! Он стал о чём-то размышлять, сгрудив серьёзно облысевшие брови, и сглатывая в пересохшее горло вкусные мысли.
Человек подошёл к зеркалу, протёр его от пыли. Может быть, от того, что он стал привыкать к своему отражению, ему показалось, что его внешность не так уж и ужасна. Да, страшноват, но всё же, что-то человеческое в нём оставалось. Он расчесал пальцами седые длинные волосы, разгладил кожу на лице. В шкафу висел старый пиджак. Старый потому, что висел ненадёванным уже много лет, хотя на вид был вполне себе ничего. Глеб стряхнул с него пыль и надел…
Солнце окончательно доело ночь и утро, когда Глеб сбежал вниз по лестнице, впервые за десять лет осмелился на смелость. В голове только эти сладкие мысли о том, как он встретит родных, как он увидит их, как они встретятся глазами. Как его жена, истосковавшаяся по мужу, совсем бледная от горьких мыслей, вдруг кинется ему на шею…
Как сбежавшая тень, тайком укравшая хозяйскую фотографию, он выскочил на улицу и смело пошёл прямо. Туда, где давеча вечером скрылись сталкеры. Стая ворон, чёрные, как сгустки разумной тьмы, испуганные его наглостью, взмыли в небо. Как всегда, после ночи, земля здесь оплыла мерзким зеленовато-гнойным туманом.
Птаха возбуждённо билась у него в груди, стуча крыльями по рёбрам, как по прутьям клетки. Несмотря на своё состояние, его удивила одна незаурядная вещь, даже не удивила, а привлекла. Кинув в сторону взгляд, увидел ржавое колесо от Камаза. Сквозь дырочку в рыжем металле тянулся к солнцу стройный росточек зелёного растения с листьями, как у клевера.
Над головой кружили, точно ястребы, вороны, пронзительно пища, как зажатые в угол крысы. Чтобы сократить путь, пошёл прямо через тротуар, благо, в наше время машины не сбивают людей, но уже у угла дома остановился, почувствовав себя как-то не так. Будто не в себе. Будто чьим-то взглядом душу его вырвали из тела и рассматривают через громадную лупу со всех сторон, бесцеремонно лапая руками.
Волосы Глеба от резкого движения взметнулись вверх, словно пламя внезапно вспыхнувшей спичечной головки. Он вжался в стену всем телом, вот-вот и он расплющит сам себя по обшарпанным кирпичам.
Белые, словно раскаленный металл, глаза всматривались в него. Но всё-таки существо пряталось и боязливо шипело, как змея, которая боится, что на неё наступят.
— Ух ты, боборотень днём! — сказал он вслух, чем разозлил монстра. Зеленоватый встал на задние лапы и свалявшаяся шерсть на его загривке встала дыбом. Морда, которая напоминала смесь волчьей морды и морды бородавочника осклабилась, обнажив неровный ряд острых кольев. Замер. Замерли даже громадные лапы с тремя пальцами — безупречно ровными когтями. Глеб понял — сейчас будет нападение. Мощные мышцы возбуждённо подрагивали под упругой шкурой на задних ногах хищника.
Бросок. Глеб отскочил, но боборотень всё же успел вцепиться в руку, ударился головой о стену, перекувырнулся через спину и бросился наутёк. «Трус», — подумал Табачков и ухмыльнулся. Он знал, что эти твари днём не охотятся — он просто случайно на него наткнулся, и ночному животному пришлось защищаться.
Страшно омерзительно на предплечье раскроилась рана, показывая крапчато-розовое мясо, перевитое пульсирующими, синюшными венами. Клочья кожи свисали вниз, но он вдруг с удивлением обнаружил новое свойство — он стал плохо чувствовать боль. К чему бы это? Вместо страшной боли, от которой он должен был сейчас валяться в корчах по земле, только душевный дискомфорт, оттого, что испорчена и так неприглядная вещь.
— Чёрт возьми!
Немного постояв, он двинулся дальше. Совсем немного времени понадобилось, чтобы хорошее настроение от предстоящей встречи с родными вновь возымело над ним власть.
За минуту до видимого, он ощутил давно забытый запах человеческого жилища — запах дыма, горелого дерева, который, прибитый утренним туманом, стелился по земле, как павший змей. Он вышел из-за дома и будто бы сунул в запретную брешь лицо. Поблекшими буквами над станцией: «Станция «Чистые пруды» и буква «М» над самым входом. За последними домами проступила обитаемая часть Ойкумены. Нет, здесь не мычали коровы, пуганые телята, не блеяли в сенных хлевах пахнущие псиной овцы, и не плакал где-то безутешно ребёнок, не перекрикивались бабы, а просто у входа в метро, перед четырьмя ступеньками, горел костерок. Не большой, но всё же способный обогреть нескольких человек. Людей рядом не было.
Глеб сглотнул и взял покрепче фото, с которым пришёл к людям. Ноги заметно подрагивали, и ему пришлось приложить усилия, чтобы заставить их идти вперёд. Он сделал несколько шагов, остановился. Пригляделся. Прислушался. Тихо. Подозрительно тихо. Он пошёл вперёд, уже предвкушая, как толкнёт металлическую дверь входа в метро с деревянными досками вместо стёкол, и она откроет перед ним новую жизнь, где суетятся люди, но, не сделав и пары шагов вдруг почувствовал, как автоматная очередь прошивает всё тело наискосок, окрасив его кровавой праздничной ленточкой от правого плеча к левому бедру. Стук затылка о мягкий асфальт.
Глеб уже не видел и не чувствовал, как его презрительно осматривают, вырывают фото из окаменевшей руки…
— Вроде похож…
Конец
© 2011 Денис Блинцов nepeyvoda@gmail.com
верстка — 02.01.2013