Александр Викторов

Дуэй (роман в двух частях, часть I)

Часть Первая. КРИСТАДОНА

В субтропиках сапфирных Кристадона,
Дуэй — лазурь тропических морей…
Два города и две мечты канона
Для неприкаянной души моей.

Глава 1

Когда я попал в Кристадону в первый раз, во все время месячного пребывания там меня не покидало чувство прохладной, легкой и лазурной радости и солнечного покоя. И дело было не в том, что ранней весной здесь еще не так жарко, как далее к югу, в тропических Сантаре или Кайаве. Дело было в самом городе, построенном по большей части из серого, как бы влажного, прохладного камня, и множестве бордовых кирпичных церквей, делавших тенистыми, покойными для глаза самые солнечные улицы.

Я прибыл в Кристадону в мягкий синий вечер, позолоченный фонарями и огнями вывесок.

Белоснежный вокзал города, окруженный кипарисами и стройными пальмами, увиделся мне в предвечернем свете огромным восточным мавзолеем, где я поначалу потерялся со своим багажом, но был выручен ловкими южными людьми, что с лаской и бурной радостью устроили меня на извозчика, разрешив попутно и вопрос о гостинице; мне ничего не оставалось, как только скромно наградить их…

Я выбирал отели не по классности или признанной репутации, а по названиям: одно мне нравилось, другое оставляло равнодушным, а третье волновало до глубины души и будило и без того чуткую мечту мою. Я был романтик и для меня иллюзорное, оболочка, вид издали, сравнимый с миражом на горизонте, были важнее сути; они мне, в сущности, суть эту и заменяли, оттесняя ее на задний план как что-то малозначимое, призрачное, неосязаемое и невещественное; иллюзия же облекалась в очевидную плоть.

Поэтому теперь я ехал в отель „Монтевидео“ в полном неведении, что собой представляет эта гостиница, но название заставляло трепетать мою мечту.

Гостиница располагалась над самым побережьем, почти рядом с портом и оказалась уютной и тихой, хотя и несколько тесноватой, но коридоры, бар, ресторан и холл, разделенные арками, были пусты и свободны. Арки эти вызвали для меня образ Мексики.

Устроившись и приняв душ, я одиноко поужинал в ресторане и провел остаток вечера на террасе под аркадой, всматриваясь в ночное море и огни кораблей, прибывающих в Кристадону или покидающих ее порт. Их гудки звали меня, но куда, в какие страны, к каким событиям?

На ночь я произвел подсчет своих средств, потом почитал Конрада и уснул сном, полным неясных, но тревожащих, желанных образов, со всегдашней надеждой моей встретиться утром с событиями, которые бы наполнили мою жизнь и дали ей направление.

Утром я также одиноко позавтракал на террасе. Море спросонья жмурилось мелкими волнами под ярким, но нежарким солнцем, легкий ветерок ласково шевелил сбегавшие со стен аркады красные и фиолетовые гирлянды бугенвилии и приносил беспричинную радость и покой. Маленькая, бледно-розовая, „утренняя“ роза в стакане на моем столике задумчиво наблюдала меня за моим одиноким завтраком. Было легко, свежо и немного грустно. На душе было светло и пусто, и я предался мечтам, что мой приезд в этот незнакомый, но столь прекрасный уже своим именем приморский город заполнит пустоту эту чем-то чудесным и давно мною ожидаемым, образ которого до сих пор неясно мелькал в моих снах и ночных раздумьях, но я никак не мог добиться его прояснения.

Мне тихо и опрятно прислуживал седой и смуглый гарсон. Его грустные и внимательные глаза вызвали у меня симпатию и доверие, и я обратился к нему с просьбой связать меня с квартирным маклером: я полагал снять квартиру в городе и оставаться в нем, пока не обрету ясность в своих мыслях и намерениях.

В ожидании маклера я остался курить на террасе, бесцельно, но пристально вглядываясь в искрившуюся под солнцем лазурную даль.

С детства я привык к серо-зеленым, свинцовым, северным водам, над которыми нависал со своим ледяным дыханием близкий полярный круг. Конечно, в тихие, застывшие безоблачные зимние дни воды эти царственно сверкали, горели в лучах солнца, льющегося из стылой синевы, но то был ледяной огонь, и великолепное зрелище заставляло меня ежиться. Возможно, я унаследовал эту зябкость от матери, которая родилась в семье нашего консула в Марселе и долгое время жила с родителями у ласковых вод Средиземного моря. Она тоже не совсем уютно чувствовала себя в Транговере, где у моего отца и дяди были лесопилки и бумажная фабрика.

— Что может быть прекраснее наших фьордов? — убеждал ее доктор Снук, местное светило медицины, пользовавшее и нашу семью. — К тому же, мы живем выше прочих европейцев.

Очевидно, он имел в виду широту.

— И мальчику значительно полезнее наш бодрый климат. Солнце юга действовало бы разлагающе на его растущий организм. Кроме того, взгляните на его кожный покров и если вы читали мою последнюю статью в „Медицинском Вестнике“, то сразу определите, что яркое и мощное солнце южных земель моментально наградит его раком кожи. А вы еще собираетесь везти его в Италию. Запрещаю, категорически запрещаю.

Так южные страны, картины которых я с такой жадностью рассматривал в книгах, оказались для меня под запретом. Пальмы тропиков, лазурь южных морей, залитые лунным светом лагуны коралловых островов, архипелаги, над которыми блистал Южный Крест, были мне противопоказаны.

Тем более они пленяли и манили меня. Я замирал над каждой картинкой южного города, мог часами рассматривать в атласе желанные материки, полуострова и острова, прилежно изучал их флору и фауну; пальма или кокосовый орех на почтовой марке далекой страны приводили меня в восторг на целый день; подаренные мне четки из кипарисового дерева и сандаловые слоники были предметами моего постоянного преклонения из-за южного происхождения материала, из которого они были изготовлены.

Часто ночами — особенно, на исходе лета — меня охватывало отчаянье: неужели я навеки прикован к своему дому и суровой северной земле, на которой он стоит? Но сколь быстротечно отчаянье в юности, когда перед тобою целая жизнь — об этом следует помнить молодым, чьи надежды, как бы несбыточны они ни были, уже половина удачи и счастья. Когда я с крайним душевным утомлением оканчивал лесной колледж, скончался непререкаемый доктор Снук; вскоре наступил черный год, отнявший у меня отца и мать: первый погиб при аварии на лесопилке, вторая не нашла достаточно сил, чтобы пережить разлуку. Я остался на попечении бездетного дяди, который не видел во мне большого проку для семейного дела и довольно быстро согласился на мой отъезд в южные страны без цели и ясного и понятного маршрута.

— Будем считать, что ты отправился изучать возможность поставок на наш рынок баобабовых бревен и пальмовой доски, племянничек, — сказал с ухмылкой дядя. — А впрочем, я тебя где-то понимаю. Сам-то я всю жизнь проторчал здесь безвылазно между складом, портом и лесопилкой и превратился, в конце концов, в старое, замшелое, неотесанное сосновое бревно. Впрочем, вполне еще годное для распила на доски… себе на гроб. Даже не женился за недосугом. Часто задаюсь вопросом: делал ли я свое дело для себя самого, как хозяин, или само дело это использовало меня для его собственной пользы, наняло меня, что ли, как я нанимаю пильщиков и окорщиков?

И что бы было, если б я не следовал слепо вековому примеру отцов и соседей и дела этого вовсе не делал? Или делал бы совсем по-другому — не в поте лица? Ведь с голоду бы не помер… Умру я — ну ты скажешь мне спасибо, что можешь позволить себе бродяжничать в свое удовольствие с тугим кошельком, ну рабочие, что кормились около дела моего, вспомянут… но мне лично, мне-то что? Где моя-то награда?! Вот уж и врач запретил вино и табак… Кстати, не слушайся лекарей, дорогой племянничек, чем более станешь с ними советоваться, тем более хворей у тебя откроется. Твоя покойная матушка была чересчур мнительна, а покойный эскулап слишком много писал статеек в медицинские журналы, чтобы ему можно было доверять как практику. Так что иди, юноша, куда зовет тебя сердце твое — так сказано, по-моему, в Библии. Впрочем, других книг я и не читал за недосугом… Отправляйся к нашему поверенному и уладь все дела.