Иван Сальников

Мужское

Вагон раскачивал нас уже третьи сутки — и третьи сутки мои друзья не изменяли своим привычкам: как следует напивались и шутили с проводницей, она отвечала им резким сибирским (Иркутск, Братск — те края) акцентом, обезоруживая их тем, что была совершенно хороша собой: такая красота, истинно природная, если брать ее на русский манер — то отличалась в первую очередь кожей: она была белоснежной, не обветренной, ничуть не огрубевшей, несмотря на холод и жгучий ветер зимой, а летом — иссушающую жару, что так характерны для резко континентального климата Зауралья. В общем-то, она была не красавица в классическом понимании красоты, но для одичавшего в городе человека — самое оно. Они подливали ей и подливали, а после она приводила их ко мне в купе, и оставляла спать. Было нескучно.

Я писал в день примерно по три страницы и никак не мог понять, о чем же я пишу — строка за строкой непринужденного литературного хулиганства. Общая тема была ясна, даже имела вектор — мы ехали из Москвы во Владик — но оставалось неясным, для чего я это делаю. Скрипучая архитектура русского пейзажа может довести до запоя даже картографа, не говоря уже о писателе или художнике — это как копаться в мозгу — стоит что-то задеть, и сразу же следует катастрофа. Белое безмолвие необузданной Америки — это добытая белым крепкогрудая скво, а неотесанное веками пространство России — это скорей песня девочки, ее прорезающийся сквозь возраст голос, высоковатый, извлекаемый горлом с большим трудом, но ясный и простой, рукодельный голос против многодневных запоев, против мошкары, съедающей человека за сутки, против медведя-шатуна, против целой тайги, и рек, и озер — несется сквозь них, обручая в единое целое складным мотивом.

Завидовал, страшно завидовал — и одновременно сознавал: нельзя припадать к кубку титанов, это не мое, чужое — но все же укатывал страницу за страницей — Джек Лондон, Лесков — натуралисты всегда не давали мне покоя. Меня тянуло записать все, что я увидел и одновременно я понимал, насколько это все вторично, мелко.

Поезд постоянно напоминал о своем присутствии — почти морской качкой донимая людей в вагоне-ресторане. Обычно я устраивался где-нибудь в углу и записывал то, что выхватывал свет из окна нашего купе ночью: я то гасил, то вновь включал электричество: меняя фокус, неизменно возвращаешься к мысли, что точка природы — ее обоснованное существование всего лишь плод скупой фантазии моего рассудка, что если вдруг расщепить на атомы все увиденное, то получится картина несоизмеримо сложней и тоньше, нежели нависшая на стволе шапка снега или сверкнувший зрачок волка в мути стекла стакана, поданного официантом.

Бесконечное множество услужливо слагалось в простые вещи и я успокаивался, глядя на потеющий стакан чая, почти обжигающий руки; писал, то что видел и слышал.

Конечно, я тоже напивался, но позже всех — приходил, когда все уже спали, и закусывал, а после спал тем беспокойным сном пьющего человека, хватившего лишка. Никогда не оставаясь без темы… К примеру, на четвертые сутки пути к нам в купе вломился коренастый, но крепкий в плечах мужчина — он что-то пытался объяснить нам, но из всего услышанного было понятно, что человек хочет денег в обмен на галстук: никто из нас не носил галстука, но с деньгами расстались охотно — чем глупей ситуация, тем более она привлекательна. Через 10 минут этот же мужчина уже не ломился, но аккуратно постучавшись, зашел в наше купе, присел на моей кушетке, и ни слова не говоря роздал нам по десять тысяч каждому.

— Экибинастуз, — задумчиво пробасил один из моих соседей, когда мужчина вышел из купе.

— Думаешь, карты? — лениво спросил второй, потягиваясь на кушетке.

— Ты его пальцы видел? Одни перстни.

— Ну что, логично, да…

Наутро наш поезд сделал вынужденную остановку: этого мужчину нашел проводник соседнего вагона уже остывающим.

Удивительно, как быстро люди стараются проститься с теплом — пустяк, вроде как скинуть банный халат, накинутый поверх самой плоти.

Одинокий свист и затихший перебор колес поезда заставил всех напрячься — к платформе остановки подъехало порядка трех машин милиции, по вагонам начали шептаться — больше всего, конечно, перешептываний было по поводу нас: последние, кто видел, что-то предлагал, согласились.

Выходить из вагонов, однако же, разрешалось — спрыгнув на покрытую тонким пушком снега платформу, я огляделся — совсем иначе, как из окна. Жадно глотая холодный воздух, закурил. Вовсе не удивившись тому, что пара ментов попросила закурить, вынул папиросы. Призывно чиркнула спичка, мы молча постояли и разошлись: они — сторожить меня, я — глазеть на них.

В привокзальном буфете немыслимых размеров повар, стоявший за стойкой, налил мне пятьдесят и чокнулся со мной полным стаканом. Я спросил, как называется ближайший городок, на что повар расхохотался и сказал, что столько народу он не видел уже очень давно — станция умирала, и если бы не его собственное хозяйство и плюс к нему трехлинейка с изрядным запасом патронов, то умерла бы окончательно. Никому не хочется следить за мертвецами — пусть лучше они во все глаза глядят на живых и делают выводы.

К трем часам дня — повар закрыл кафе и мы с ним давили уже третий пузырь, он оказался верным сторонником Кортасара — опять призывно фыркнул поезд. Облобызавшись, встали из-за стола: «Вот бы тебя к нам, — все охал повар, — твои бы габариты в нашу кубатуру…»

— Будет, — немного резковато окончил я разговор.

Спешка, однако, была излишней — из вагона выковыривали трех зеков, невесть как оказавшихся в одном с обычными людьми поезде: урки загалдели и их начали прессовать. Я широко вдохнул морозный воздух — запах крови ударил мне в ноздри, словно все вокруг потеряло аромат по сравнению с нежданным гостем.

Наконец их погрузили по машинам и уехали, последней в колонне была санитарная машина — она увозила тело с притороченным к нему галстуком.

Поезд скользнул по рельсам, тяжело вздохнул и вот уже я курю в тамбуре, выслушивая очередную истеричку, только что порезавшую мужа до крови. Мимо нас пролетела проводница с двумя стаканами горячего чаю, сильно пахнувшего коньяком. Зашел пацан лет пятнадцати и, деловито усевшись на корточки, уткнулся в телефон.

Опять грохнула дверь и молоденькая девочка с грустным лицом прижалась лицом к стеклу и начала тихонько петь, глядя на мелькавшие за окном вековые ели. Ее отец, шедший сзади, тронул ее за плечо.

— Куда торопитесь, уважаемый?

Он широко улыбнулся, обнажив рот, полный золотых коронок, и, закурив, начал выспрашивать меня про того мертвеца. Девочка начала петь заново.

Ехать оставалось еще девять суток, а я так и не понимал, что же мне стоит написать.

Приемная . Путеводитель