Адриана Самаркандова
Зю
Я не помню его имени. В записной книжке есть телефон, издевательски небрежным почерком, 11-значная комбинация (заграница) и загогулина, похожая на спираль. Впрочем, звонить ему я все-равно никогда не буду.
В то же время я не смогу никогда и удалить из памяти воспоминания о нем. Из-за того, что их мало (воспоминаний), они в своей лаконичности сохранили необычайную четкость и перекатываются, словно гладкие блестящие камушки, в мокрой руке купальщика. И я люблю их рассматривать; скорее всего из-за их влажной яркости, контрастирующей с пристойной массой моей остальной жизни.
И есть что вспомнить. Зю стоял на Крещатике, высматривая симпатичных девушек. А я шла домой (к пельменям, телевизору и маме с бабушкой). Так что у нас уже имелось достаточно сближающих факторов. Заканчивалось лето.
Я заметила его только когда он заговорил. Он был на голову ниже меня, где-то 45 лет, с неприятно густыми черными волосами, в свитере и джинсах и светлых туфлях на босу ногу. В нем все было настолько отвратительно — и лицо как бугристая картошка, и голос с манерными интонациями, и „р“, тоже наигранное, и губы — старые, недовольные (о них потом) и главное, глаза — белесое прищуренное зеркальце этой импотентской душонки, пронизывающие меня из-под отвратительной густой челки. Я ненавижу мужчин с челками. У него было что-то не в порядке с зубами. И уже тогда, на залитой дивным золотистым светом улице, в этой предвечерней дымке, где прохлада вьется у самой земли, похотливым обещанием скорой ночи пробирается сквозь босоножки, тогда я поняла, что и у него и у меня есть что-то еще, какое-то фатальное сближающее свойство наших душ, противостоять которому я не в силах.
Это было именно то — с тем же необъяснимым интересом, с каким малыш ковыряет какашку, я представила его голым: с дрябловатыми белыми боками, неприятным холодным животом и розовыми сосками, нежно посаженными среди аляповатой нагрудной курчавости и с худыми короткими ногами в коричневых носках, онанирующим в полной тишине, с характерными чавкающими звуками, и головой, приподнятой точно так, как сейчас, когда он смотрит мне в глаза.
— Вы, наверное, фотомодель, — сказал он, томно улыбаясь. Так улыбаются мазохисты, заглядывая в глаза своей госпожи: с наигранной мольбой и нетерпением, и чем-то еще, воспаленным, трепетным и безнадежно эгоистичным.
— Нет, — ответила я. Я могла уйти. Мне было неприятно. Его взгляд, лицо, нос картошкой — все было заведомо обречено на неудачу. И он знал это. И я осталась.
— Странно, — и сильно-сильно захотел взять меня за руку. С той сумасшедшей сновидческой вседозволенностью. Я почувствовала это. А он остался стоять, как раньше. С уродливой большой сумкой ремнем через грудь.
— Значит, вы фотограф?
Я тут же победила его, потому что он почувствовал себя польщенным и удовольствие с шизофренической гордостью было не спрятать. Мне стало неинтересно.
— Я не просто фотограф… я менеджер, художник… работаю в Париже. Найти новые лица весьма проблематично… вернее, в плане уговорить их. Здесь девчонки очень даже… А по характеру — зеленые и глупые, шугаются всего, а сами два слова вместе связать не могут. А на них, на этот типаж лица, сейчас сумасшедший спрос… Просто сложно с ними элементарно поговорить, все запуганные, будто я маньяк какой-то. Просто бескультурье элементарное!
Когда Зю был маленький, то скорее всего интересовался своей писькой чуть больше остальных мальчиков, возможно видя в этом кожаном орудии свое высшее начало и неоспоримое, Богом данное, превосходство. Потом его обижали и притесняли, хотя он сам и напрашивался. С девушками были проблемы, потому что они тоже чувствовали его превосходство, но так как были животными, то не знали, что делать и обижали его чаще остальных. Голосистые комсомолки с крупными ляжками вносили еще больший дискомфорт и тогда он решил стать Художником, сублимируя богатую юношескую сексуальность в искусство. Впрочем, по-прежнему безнадежно. С женщинами легче не стало. Они всю жизнь снисходили — отсюда и жалобные нотки, и профессиональное заискивание.
— Знаете, даже странно как-то, — притворяясь растерянной, сказала я, — меня просто второй раз за сегодня пытаются склонить к половому акту подобным модельно-фотографическим способом. Впрочем, к вечеру, я вижу, повеяло Парижем…
— Он не понял, но с гнусной рабской надеждой продолжал смотреть на меня снизу вверх. Возможно, ему иногда за утренней мастурбацией видится какая-нибудь не особо противная особь, и как он тычется в ее раны, нащупывая там не то внутренности, не то непонятно что.
— Ой, я даже растерян, — сказал он, шевелясь, и не зная, то ли попятиться, то ли остаться как есть.
— Ой, — передразнила я его со снисходительной ухмылкой.
— Я смотрю, что вы не только красивая девушка, но и очень… очень… я бы даже сказал (он хотел сказать „умная“) самоуверенная. Даже необычно как-то.
— Ну и как вам в Париже? — спросила я, глядя на его нейлоновую китайскую сумку.
— Нормально, собственно говоря, — ответил он, не понимая что происходит. Еще он, наверное, мечтает, как будет сосать тонкий женский каблук, одновременно с этим, в свою очередь, фантазируя, как вонзит его в слизкое волосатое женское лоно.
— А я часто бываю в Париже, — соврала я. Он не догадался.
— Ну вот мой телефон, может быть… автоответчик там всегда…
— Смешно, ей-богу! Обычно это у меня всегда телефон спрашивают… у меня нет ручки. А у вас — визитки?
— Это не проблема… это совсем не проблема… — ну точно так же, в той же мечтательной растерянности он лопотал одной разморенной шампанским творческой натуре, когда она попросила кондом.
Из еженедельника он вырвал половинку листика и написал номер. Протянул мне. Аккуратный пидорастический почерк. И остался стоять. Я посмотрела на листик, сложила вчетверо и бросила в сумку. И осталась стоять.
— Можно, я вас домой провожу?
— Нет.
— Вас кто-то ждет?
— А вас это как-то касается?
— Нет… хе-хе, но… — больше, несомненно больше уверенности, мальчик растет, — но мне в вашу сторону. А мы могли бы еще поговорить?
— Вы хотите пригласить меня в ресторан? — это было смешно, но пельмени вопросительно чавкнули и заулыбалась бабушка, а я на секунду напряглась.
Испугался.
— Нет, нет, — нервная улыбка, как от комсомолок, обступивших амфитеатром, и холодная батарея впилась в позвонки, — просто как-то жаль вас… упускать.
— Я не упускаюсь. Я сама приду, когда надо. Ну и как бизнес? Что вы мне предложите?
— У вас есть портфолио?
— Нет. И вы мне сделаете портфолио, но так как вы мастер, несомненно, эксклюзивного направления, мне это будет дорого стоить?
— Нет… стоп, нет… как вас зовут? Я могу, впрочем, сделать, если — хотите. С этого и следует начинать.
— А вот здесь я живу. До свидания.
Он остановился между мной и моей подворотней, улыбаясь, думая, что с ним продолжают играть.
— Так как здесь?
— Ну все… спасибо. Хотя я и не просила вас, собственно…
— Так поговорим? — он будто протиснулся в подворотню, поглядывая на меня краем глаза, как недоверчивая старая собака.
— Мы поговорили. Я позвоню.
— А как же портфолио, мне ведь нужно привезти, показать там у себя? Я что, вас на словах буду описывать? Вы как-то по-детски начинаете себя вести, если у нас начинаются деловые отношения, то нужно серьезнее быть, я уезжаю скоро.
— И что? — я все-таки остановилась. Он тут же взял меня за руку. У него были холодные мясистые пальцы, очень некрасивые и какие-то бесполезные, неловкие на вид. Я тут же выдернула свою ладонь и сделала шаг назад. Возможно, у него была жена. Они разошлись, потому что она презирала его, а он издевался над ней и не мог заниматься с ней сексом. Она его бросила, но он смог убедить себя, что это он сам ушел.
— Например, завтра, я не настаиваю на сегодня. Соберитесь мыслями, телом… (в смысле, душ принять, он имел в виду) у вас есть одежда обтягивающая и туфли на каблуке?
— Только я вам не буду платить. Хорошо?
— Ну, как менеджер, я из ваших гонораров буду иметь свои 40 %, тогда и рассчитаемся.
— Значит, поехали в Париж…
— Завтра во сколько мне здесь ждать?
— В 10 утра. До свидания.
Я пошла домой. В процессе разговора мы успели познакомиться, мне он даже показал свои французские документы. Скорее всего, это