Аноним

Описание странного события

Читать, что было раньше...

Здесь я застал большое празднество — Ломоносов с Зайцевым торжествовали победу над своими врагами в академии. С моим приходом воцарилась деловая атмосфера. Оказалось, что Ломоносов не какой-то кабинетный ученый, он был настоящим бизнесменом, владел фабрикой цветного стекла, приносящей неплохой доход, как бизнесмен, он имел обширные деловые связи, а это не то, что связи среди открывателей Северного морского пути! Узнав это, я понял, что производство спичек в надежных руках. Стал я просить Ломоносова помочь братьям Орловым снарядиться на Урал. У Ломоносова и Зайцева были друзья в Берг-коллегии которая ведала недрами, там были люди, знающие, как надо начинать добычу железной руды. Возле горы Магнитной, оказывается, была крепость Магнитная. Мне объяснили, что тамошние крепости — обычные деревни, только окруженные деревянным забором; кроме других жителей тут живут несколько казаков и у них есть пушка для защиты от диких племен, вооруженных луками. Но эта крепость существенно облегчала задачу Орловых, в сравнении с началом на голом месте.

Следующий день с утра был занят отправкой обоза из двух десятков возов с разным грузом. Вместе с обозом отправлялись тридцать солдат с амуницией, а в обозе ехали мастера — кузнецы, оружейники, литейщик, даже печник. Потом я решил, что уже не скоро появится возможность попасть в Симонов монастырь, надо сегодня туда поехать, чтоб заручиться поддержкой главных российских иерархов в организации полета на воздушном шаре, не то сочтут еретиком да бросят в костер! Увы, архимандрит уехал по делам в Москву. Зашел к брату Андрею. Он страшно обрадовался мне и стал показывать новые ульи. Я указал недочеты, мы их исправили и тут же пересадили одну семью. Андрей удивился моей ловкости с пчелами и отметил мое терпение к ужалениям. Посидели на травке возле улья, глядя, как пчелы осваивают новый леток, прежде чем шмыгнуть в него и, довольные, покинули точок. Андрей угощал квасом, медами. После крестьянского кваса, что пили с Орловым, тут было чем потешить вкус. От Андрея я узнал, что квасы бывают житные, ягодные и медвяные, а меды — вареные и ставленые, причем, в ставленые кладут хмель и они столь крепки, что валят с ног. Мы перепробовали много квасов и медов, а старец рассказал свою историю.

В монастырь он попал много лет назад, будучи еще вовсе не старым, но к жизни уже непригодным по причине распутства и пьянства. Смолоду он служил в военном приказе среди старых вояк, помнивших Петра I. Андрей с большим уважением говорил о тех людях, как о символе чести и благородства. Потом стали приходить молодые и вносить новшества. Поначалу на службе появились безобидные тавлеи (шашки), а после — карты и зернь (кости). Самые ловкие бросали их так, что были почти всегда в выигрыше. Кончив службу, шли в кабак, пропивать выигрыш. Целовальник (хозяин кабака, целовавший крест, обещая властям торговать вином по закону) давал и в долг, а когда накапливалось много, требовал вернуть и забирал за бесценок имущество должника, не жалея его семьи, часто обреченной на нищенство. Андрей не был женат, миловался со случайными девками, да и баб не пропускал. Его целовальник за долги не разорил, мало того, выгнанного со службы принял в своей корчме, устроенной сзади кабака. Там шла игра в зернь и карты, бесстыдные девки раздавали за плату утехи. Андрей стал весьма искусен в играх и добывал немалые деньги, делясь с корчмарем. Свою долю он изводил на вино и девок, тратя без счету. Пьян был постоянно и без вина уже обходиться не мог. Раз поутру, не успев еще опохмелиться, оказался в церкви и стал горячо молиться. Одет он был хорошо, но все же вид его выдавал ведомый им образ жизни. К нему подошел старец и позвал с собой. Так Андрей попал сюда. Старец оказался монастырским пасечником. Он дал попить крепкого ставленого меду. Постепенно приучая пить более легкие меда, отучил от пьянства. Андрей помогал на пасеке, постригся в монахи, а после смерти старца стал пасечником, будучи уже опытным в вождении пчел.

Я, как арктический принц, не мог ему рассказать, что некогда и сам был пьяницей, и только страх стать алкоголиком удерживал меня от распространенного способа впадать в зависимость от алкоголя, опохмеляясь поутру. Я предпочитал стерпеть все муки, даже не пойти на работу, отчего ее терял, лишь бы не переступить грань, отделяющую пьянство от алкоголизма. Я слышал, порой, что даже пьющий раз в неделю, уже является начинающим алкоголиком, я не нарколог и подобные градации меня не интересовали, для себя я лишь всеми способами сохранял свою грань. К поступлению в институт я, как большинство школьников, мог „засосать с горла“ бутылку виноградного вина или махом опорожнить стакан водки. В институте поводов для пьянки прибавилось, а поскольку я играл в институтском ансамбле, то все репетиции заканчивались выпивкой. В ту пору многие студенты ездили в летние каникулы со стройотрядом зарабатывать деньги, а осенью вместо учебы все ехали на уборку урожая, работая почти задаром. А я с ансамблем мотался по деревенским клубам, давая вечерами концерты для своих друзей. Какие грандиозные пьянки бывали в клубах после концертов! И кульминация — лямур без комфорта с молоденькой и восторженной студенткой на каком-нибудь старом диване среди обветшалых лозунгов или театрального реквизита до самого утра, а потом сон в институтском автобусе, трясущемся на пути в город, и в нем не пьют только двое — я и водитель.

Так продолжалось, пока я, неожиданно женившись, не стал отцом. Потребовались деньги и я пристроился по вечерам играть в ресторане. Зарабатывал неплохо, даже мог нанять няньку дочке, когда жена, тоже студентка, сдавала сессию. Один был недостаток: работу я заканчивал пьяный, а поскольку работал каждый вечер, то обретался исключительно во хмелю, либо с похмелья. Кое-как я закончил третий курс, а с четвертого пришлось уйти, поскольку перед тем от меня ушла жена с дочкой и пропал смысл являться домой; однажды меня небритого, во фраке пригласили к ректору давать объяснения, затем отчислили, поскольку слишком болела голова, чтоб что-то объяснить. Хоть сейчас рассказ не о моих похождениях в нашем времени, все же стоит рассказать, что у меня, как и у брата Андрея был свой лекарь. А может и не было.

У одной дамы, уже изрядно подпив, я после очередной рюмки ощутил позыв к рвоте. Это меня удивило, поскольку рвотный рефлекс я давно утратил и пил в огромных количествах. Зато следующая рюмка заставила блевать прямо под стол, причем упал я без сил, чуть не в свою блевоту. Очнулся я в постели и пол был чист. На следующий вечер дама вновь украшает стол закусками и выпивкой. На сей раз, лишь почуяв легкую тошноту, я пулей полетел к унитазу. Как оказалось — не напрасно. Мне ужасно выворачивало внутренности и продолжалось без конца. Угощение пропало. Дама, чрезвычайно деликатная, заботливо меня уложила и не беспокоила. Придя в себя ночью, я до утра удовлетворял даму, заглаживая свой прежний конфуз. Третий вечер после второй рюмки я снова мчался к унитазу. В дальнейшем мы обходились без спиртного, а через некоторое время, возможно, неделю, дама зачем-то снова устраивает ужин с выпивкой. Снова после второй рюмки рвота. Так и повелось с тех пор, поэтому, если приходится — выпиваю не более двух рюмок хорошего вина, а водку не пью вовсе или только чуть пригубливаю, чтоб не приставали с уговорами. Сия дама так и не сказала — подмешивала ли чего? Она была простым бухгалтером в конторе на лесозаготовках, где я устроился токарем в мастерской, даже не видев до этого токарного станка. В поселке все крепко пили и к станку было некого поставить, когда из тайги появился я. Излечен я был, либо какая метаморфоза со мной произошла, но я благодарен лекарше или случаю безмерно! Прожил я у той дамы с месяц и своим обращением приводил ее в восторг. Затем мне нужно было отправиться на сезонный промысел соболя, тем более, что имея договор и получив кредит, я с напарником еще с осени на лодке, как тут говорят, „заплавил“ в тайгу харчи и снаряжение. Думал вернусь к даме, да не сложилось.

Пока вкушали со старцем меды, вернулся архимандрит и зашел к нам. Человек он весьма начитанный, неглупый, но ординарный против двух митрополитов, о которых он и принялся говорить, а я, очень нуждаясь в такой информации, весьма его в том поддерживал своими вопросами. О митрополите Тимофее, архиепископе Московском поговорили мало, зато о Дмитрии говорили долго. Славен он был не только тем, что короновал императрицу, много других богоугодных деяний им свершено, а вдобавок, он непревзойденный пастырь, чьи проповеди восхищают душу. Я решил, что защиту монгольфьера стану искать у Дмитрия, с тем и уехал.

Едучи в Москву я размышлял об аэростате и надумал остаток дня провести у Ломоносова, толкуя о делах, заодно разузнать о состоянии воздухоплавания — возможно, братья Монгольфье уже успели удивить мир и я зря стараюсь. Ломоносов, узнав, откуда я прибыл и с кем я вожу дружбу, подверг меня серьезной критике. Против Тимофея Щербацкого — митрополита Московского он не сказал ничего, зато Новгородскому — Дмитрию Сеченову досталось изрядно. Как оказалось, тот был давним знакомым Ломоносова и даже его однокашником по славяно-греко-латинской академии и звали его тогда Данилой. Приняв сан, он стал именоваться Дмитрием. Лет в тридцать был уже архимандритом и проявил жестокость, обращая в христианство мусульман и язычников Поволжья. Ломоносову он досадил, преследуя его лет шесть назад за стихотворение „Гимн бороде“. Выслушав разгневанного академика, я сказал, что приму к сведению все сказанное им, однако порвать знакомство не волен, поскольку сей человек находится высоко у власти и рассориться с ним, значит нанести ущерб нашим делам. С другой стороны, зная о его плохой сущности, я буду защищен от злых происков. Поддержка же от такого человека дорогого стоит. Ломоносову пришлось смириться с моими доводами. Затем я стал осторожно выяснять, как относится Ломоносов к полетам. Он был непрочь полетать орлом или хоть воробьем, да только пока это возможно лишь в сказках. Я заявил, что намерен вскоре построить некий аппарат, способный возносить человека на большую высоту, но опасаюсь неадекватной реакции церкви, поэтому хочу предварительно согласовать свою затею с Дмитрием Сеченовым. Неожиданно для меня Михаил Васильевич одобрил такой маневр и более впредь не осуждал меня за дружбу с митрополитом Новгородским.