Алексей Назаров

Ангел

Мужчина с разбитым ртом осторожно, как на стекло, присел на край дивана. Его кровоточащие губы были сложены в улыбку. Так устраивается в пыли дворовая собачонка, не сводя умильно-бдительных глаз с подростка-садиста.

Сев на диван, мужчина тут же попытался прилечь.

— Стоп, Мамай, на диван не ложись. Эй, чмо, блохи там…

— Пусть блохи. Серега, я устал, я хочу спать, — взмолился Мамай.

— К Галке иди, там в углу матрас. И, Мамай… — Серега, потряхивая бутылем, стал накапывать вино Людке в стакан, женщина сосредоточенно уставилась на бутылку. — Заткнул бы… хавальник.

Это была семейная пара, они сидели за столом, устроенным из табуретки, в дальнем углу комнаты. Напротив супругов сидело еще трое мужчин. У них был мрачный вид: вино заканчивалось.

— Я хочу спать, Серега. Мне плохо, вы отбили мне грудь, — заупрямился Мамай.

Один из собутыльников выскочил из-за стола-табуретки и направился к Мамаю. Дойдя до Мамая, он ударил его кулаком в грудь. Мамай слетел с дивана и по-лягушачьи растянулся на полу. Мужик, подпрыгнув, ударил его пяткой в затылок. Нечесаная голова Мамая глухо стукнулась о некрашеные половицы.

— Брюс Ли, блядь! — восхитился Серега. Двое других алкашей также промычали что-то одобрительное.

Мамай тяжело поднялся с пола. Отирая с подбородка слезы, окрашенные кровью, он вышел из комнаты.

— Сволочи, — думал Мамай — …быдло.

Открыто перечить „быдлу“ Мамай не хотел. К сдержанности призывало многое, а пуще всего — игра „морской бой“. Игру полгода назад придумал Татарин, друг Кусикова. Татарин вручал Мамаю подушку, которой тот закрывал лицо. Потом Кусиков с кентами изо всех сил били по подушке кулаками. Мамай должен был назвать автора каждого удара.

Ночью Людка застукала Мамая, шарящего в карманах ее брезентовой куртки. В этот раз били не только кулаками. Кто-то из мужиков, скорее всего Татарин, ударил черенком лопаты. Мамай ойкнул и упал на колени, зажав ладонями рот. Мужики поднесли ему стакан вина. Едва Мамай поднес его ко рту, Татарин ловко выбил стакан ногой из его рук.

* * *

„Какое быдло“. — Идти было трудно: двухмесячный запой сковал икроножные мышцы. Мамай двигался по коридору, переставляя тело, как циркуль по чертежной доске, медленно и враскарячку.

Сердце пропадало и выныривало затем в животе и ногах. Ночью было еще хуже. Мотор закрутило так, что Мамай, обезумев, кинулся шарить по Людкиным карманам. Хоть бы пять рублей! До Вальки самогонщицы шагов пятьдесят, не больше, за ворота и вправо через дорогу по диагонали. Хлобысь стакан, и господи…

Сделав очередной шаг, Мамай потерял равновесие. Он упал бочком на пол и в такой диспозиции немного передохнул. Надо было пройти 5 метров сквозного коридора через кухоньку во внутренний двор. Там еще столько же по асфальтированной площадке, обогнуть цинковый бак со ржавой водой, и пожалуйте во времянку. Галка спала там, в ближней от входа комнате. Ее седые нечесанные лохмы неопрятно обсыпали подушку. Крупный пеликаний нос глядел в беленый потолок. Один глаз приоткрыт, другой, закрытый, нервно подергивался. Края губ покрывала чуть заметная кровяная пленка.

Галка появилась у Кусикова год назад. Говорили, что она с Алтайских краев. Говорили, что бывшая зэчка. Уточняли: „не бывшая“, беглянка что ли? Галка, напиваясь, ругалась так: „Порву на ветошь, как того ментовского пса рвала. На рывке, вот этими руками, — обещала она обидчикам. Никто про нее больше ничего не узнал, беглянка — не беглянка, зэчка — не зэчка.

Галка Алтайская, и звиздец.

Она работала у братьев Шнурковых, владельцев мясной лавки. Скребла металлической стружкой и терла мыльной водой колоду для разделки туш и деревянные поддоны. Взамен пару раз в неделю забирала требуху, желудок, легкие, иногда печенку. Она вываливала „зарплату“ на стол Кусиковым и говорила: „Вмазать найди — Галка. Пожрать принеси — Галка. Подохнете, сявки, Галка закопает.

Кусиков вставал с дивана и деятельно распоряжался: „Давай, давай, старая, с Людкой все варите и прокручивайте.

— Давай-давай х…м подавился, — отвечала карга и сгребала субпродукты со стола в варочный таз вместе с пылью и горелыми спичками. Женщины крутили фарш, лепили пирожки. Людка сбывала их у ближайшей троллейбусной остановки. На вырученные деньги Кусиковы накупали свекольного самогона и приглашали гостей. Мамаю давали выпить стакан и вытесняли во времянку. Кусиков громогласно нахваливал Галку гостям. Но очень скоро Галка должна будет умереть. Об этом знали только она и Мамай. Часто, мучимый предутренним похмельем, он слышал доносящиеся из времянки исступленные приступы кашля. Недели две назад под утро Мамай заглянул в ее комнату. Алтайская беглянка, посинев лицом, откашливала за диван кровяные мокроты.

— П…дец мне пришел, Мамайчик, — объяснила Галка.

Мамай закрутился волчком на пороге:

— Щас, щас, Галочка, подожди, у Сережи возьму аспирину, или там еще… Ты подожди, щас…

— Эй, Мамай, стой, — заорала женщина — Во, мля, фельшир! Аспирин, мля, возьму! Зеленки еще возьми, стрептомицина, пиразинамида неси, и курицу!

— Пиразими… что… курицу? А даст Сережа? — растерялся Мамай. Галка заржала, в ее груди скрежетали остатки легких.

С тех пор Галке становилось только хуже. Она сохла и разрушалась на глазах. Мамай раз подумал, что Галка в начале рассыпется, как песочный кулич, и только потом умрет.

Сейчас он, пошатываясь от похмелья и побоев, ввалился к ней в комнату, осторожно тронул спящую женщину за плечо. Галка открыла глаза.

— Чего тебе?

Мамай обьяснил: „Галочка, так вышло… Серега, он… И Татарин… У меня, наверное, сотрясение… И колотит, так что…

Женщина тяжело сползла с дивана и вытянула из-под него трехлитровую банку, полную гранатового вина: „Тащи шлемки с кухни“.

После первого литра Мамай сообщил Галке, что любит ее.

Беглянка смеялась, отплевываясь кровью. Мамай разозлился: „Я ссал на твое вино! Я дейсвительно это самое…“

Галка снова заржала и замахала на него рукой.

После второго литра Мамай заплакал.

— Галушка ты моя, клянусь тебе как мужчина, министр, при всей этой сволоте, при этой суке Дроздовой, вот так меня обнял и сказал: „У вас, дорогой мой, просто уникальное понимание Пушкина. Ваш Пушкин, так считает комиссия, может быть, лучший во всей области. Я, — сказал министр — беру вас в сферу моей министерской памяти…“

— Чушка ты. Учитель. — Возразила Галка. — У Кусикова будешь „летчиком“ пока не сдохнешь, а по пьяни соплями махать.

— Черный человек, а ты прескве-е-е-рный гость! Эта слава давно-о-о, мля, это самое…

Мамай закинул в рот полкружки вина и угрожающе продолжил:

— Ты учителей не трожь. Среди нас знаешь, кто бывает? Вы, блатные, думаете: „А, учитель, Онегин, мля, буревестник“. Учителем в нашей России Нечаев-террорист был, Антонов Тамбовский тоже…

Галка, улыбаясь, рассматривала Мамая. Понимая, что смерть даже не на пороге, а сидит у нее на коленях, она в последние дни помягчела. Ее скуластое лицо разгладилось и сбросило пару сотен морщин.

— Сколько тебе, Мамай?

— Тридцать пять устроят? — спросил мужчина.

— А-а. Выглядишь на полсотни… Давно пьешь?

— Я, Галуша, пьян давно. Давным-давно. „И перья низкие, склоненные, в моем качаются мозгу…“ Кривляюсь, конечно.

Мамай снова заплакал, но ненадолго. Он обтер слезы и сказал:

— Лаг, знаешь, что такое? У моряков этой штукой меряют глубину. Умным людям обязательно надо знать свою глубину, знать вот до сюда, до сантиметра. Лет 10 назад я мерился парсеками и ошибся, понимаешь? В итоге я налетел на камень, то есть на подводный риф. На много рифов… и утонул. Теперь я утопленник, и ползаю по дну…

Мамай встал на четвереньки и показал, как он ползает по дну. Потом налил вина и выпил.

— Вот ты и Кусиковы, вы не утопленники, вы — морские крабы. Крабам лаги не нужны. Вы ползаете по дну, потому что здесь у вас корм, здесь ваш дом.

— Татарин, смотри, услышит эти базары и поставит тебя… крабом, — сказала Галка. Она махнула стакан и задумалась. Мамай, с трудом удерживая банку, налил себе полный стакан вина. Вдруг его лицо протрезвело, стало каким-то светлым. Мамай отодвинул от себя стакан и сказал Галке: „Сейчас выпью этот стакан. Потом еще и еще. А дальше, что дальше Галуша? Я алкоголик? Я алкоголик! Но я не алкоголик.

Мамай придвинулся к Галке и прошептал ей на ухо: „Я, знаешь, кто я? Я — нелегал. Меня внедрили там. Там я был ангелом, — Мамай показал пальцем в потолок. — Мне сказали: „Иди к людям. Ты будешь смотрящим по России“. Ко всем странам приставляются дежурные ангелы. Меня приставили к России. На биоскладе мне выдали тело и душу Ивана Мамаева. Я должен был родиться и прожить жизнь этого человека. По документации к телу Иван Мамаев всю жизнь — благополучный учитель литературы, абсолютный трезвенник и заботливый семьянин. — Мамай опрокинул стакан и продолжил. — У нас ведь никто не хотел идти в Россию. Всех прежних откомандировывали максимум через 50-60 лет, а по вахтовой норме полагается тысяча. Теперь я знаю, почему. Они спились. Спились каждый в своем теле, в своей биографии. Я начал пить в 25 лет. От ужаса, творящегося у вас… у нас в России, от безбожия, лжи, преступлений. Я ведь, как ангел, за все в ответе, я должен быть рядом с каждым преступлением, как врач, обязанный заходить в тифозный барак. А два года назад я стал дезертиром. Я попросту сбежал. Сейчас я прячусь у Кусикова. Но сбежал-то я не от Него, — Мамай вновь ткнул пальцем в потолок, — Смешно ведь и пытаться. Я сбежал от обязанностей и теперь я — просто Мамай. Странно только, что меня не отзывают. Да, в общем сказать, я и не хочу обратно. Получу отставку, возьму тебя, Галуша, и махнем мы с тобой к тебе на Алтай. Шукшинские места, воздух, туда-сюда.