Перевод с греческого: Вланес
Автор: Константинос Кавафис
Конечно, сходство поймано
портретом этим карандашным.
Набросанным небрежно, прямо тут, на палубе,
в один волшебный полдень.
Вокруг нас — Ионическое море.
Да, сходство есть. Но был он более прекрасным.
До горечи чувствительным,
и этим все лицо его светилось.
Он кажется мне более прекрасным
теперь, когда душа зовет его из Прошлого.
Из Прошлого. Все это было так давно —
и тот набросок, и корабль, и полдень.
Сказал, что стукнулся о стену или что упал.
Возможно, что-нибудь еще произошло,
и вот — плечо ушибленное, перевязанное.
Он как-то резко повернулся,
чтоб с полки фотографии достать
и посмотреть на них вблизи,
содрал повязку, показалась кровь.
Я снова наложил ему повязку на плечо,
не очень торопясь — оно ведь не болело,
и нравилось мне видеть кровь, предмет
моей любви неистовой.
Когда ушел он, перед стулом
я лоскуток увидел, со следами крови,
он в ящик мусорный так и просился —
но как его к губам я прижимал,
как вечность целую я на него глядел,
как пробовал губами кровь любви…
Преступное их наслажденье
получено. Они с кровати встали,
поспешно одеваются, молчат.
Уходят порознь, выскользнув из дома:
по улице ступают нервным шагом,
как будто что-то в облике их может
все рассказать о ложе их недавнем.
Но жизнь художника — вот победитель:
ведь завтра, послезавтра, через годы
взойдут стихи, здесь было их начало.
В старинной книге — думаю, столетней —
среди страниц забытую,
нашел я акварель, без подписи.
Художник был довольно даровитым.
Названье — „Представление Любви“.
Наверно, лучше было бы назвать —
„…Любви всех остро чувствующих“.
Ведь следовало ясно из рисунка
(художника идея несложна),
что тем, кто любит чистенько,
не выходя из рамочек дозволенных,
подросток этот не был предназначен,
изображенный с карими, глубокими глазами,
с лицом изысканной и редкой красоты,
очаровательной до извращенья,
с губами идеальными, дарящими
такое наслаждение возлюбленному телу,
с фигурой, созданной для ласк постельных,
бесстыжих, как мораль зовет их ныне.
Искал я место в комнате, чтобы ее повесить.
Но сырость в ящике стола ее испортила.
Мне в рамку эту карточку не вставить.
Я должен был хранить ее получше.
Но эти губы и лицо —
на день всего лишь, на один лишь час
вернуть бы их из прошлого.
Мне в рамку эту карточку не вставить.
Придется любоваться отсыревшей.
Но если бы она не отсырела,
мне было б тяжко ни единым словом,
ни тоном голоса себя не выдать,
когда меня спросили бы о ней.
Пришел он почитать. Окрыты книги
две или три — историки, поэты.
Но почитал лишь десять он минут
и бросил. Растянувшись на диване,
забылся. Весь принадлежит он книгам —
но года двадцать три ему, он прелесть.
Сегодня после полдня страсть прошла
по идеальной плоти, по губам.
По этой плоти, воплощенью красоты,
прошла волна густого возбужденья,
все глупые приличья презирая…
В деревне захолустной, где он трудится
приказчиком в каком-то заведеньи
торговом, молодой такой — и ждет,
пока пройдут хотя бы два-три месяца,
еще два-три, а уж потом работы будет меньше,
и он поедет в город, и мгновенно
в движенье, в развлеченья окунется:
в деревне захолустной, где он ждет —
он вечером в кровать упал, дрожа от страсти,
всей юностью томясь от плотской жажды,
в прекрасной юности прекрасном возбужденьи.
И наслаждение пришло к нему во сне:
он видит милый образ, он желанной плотью обладает…
Он с пол-одиннадцатого был в кафе
и ждал, что друг его вот-вот придет.
Пробило полночь — он все ждал.
Настало полвторого: опустело
кафе почти совсем.
Газеты он устал читать
не думая. От трех несчастных шиллингов
остался лишь один: пока он ждал,
потратил остальные он на кофе и коньяк.
Он выкурил все сигареты.
Он был измучен ожиданием. К тому же,
пробыв так долго в полном одиночестве,
не мог он больше противостоять
докучным мыслям о своей развратной жизни.
Но показался друг его — и тотчас
усталость, скуку, мысли как рукой сняло.
Друг сообщил ему неслыханную новость:
он шестьдесят лир в карты выиграл.
Прекрасные их лица, юность их изящная,
любовь их чувственная, взаимная —
все это освежилось, оживилось и взбодрилось
на шестьдесят лир, выигранных в карты.
И, полны счастьем, силой, чувством, красотой,
они пошли — но не домой, к их родственникам честным
(которым было наплевать на них),
а в дом, известный им, весьма особый —
придя в тот дом разврата, заплатив
за комнату и дорогие вина, они вновь запили.
Когда же дорогие вина кончились,
уже часу в четвертом,
они любви блаженно предались.
То было в нем особенным,
что, при всей разнузданности
и сексуальном опыте,
при всем обычном сочетании
поступков с возрастом,
мгновения бывали — конечно,
очень редко — когда казался он
почти нетронутым, неплотским.
Его смазливость, в двадцать девять лет
изношенная наслажденьем,
мгновения бывали — представала
какой-то детской — так любви неловко
подросток чистым телом предается.
При входе в особняк богатый
стояло зеркало, громадное, старинное,
лет восемьдесят как приобретенное.
Один красивый парень, подмастерье у портного
(а по воскресным дням атлет-любитель),
пришел со свертком. Передал его
кому-то в доме, тот пошел вовнутрь,
чтоб вынести расписку. Подмастерье
один остался, ожидая.
Приблизился он к зеркалу, взглянул в него,
поправил галстук. Пять минут спустя
расписку принесли ему. Он взял ее и вышел.
Но зеркало старинное, всего перевидавшее
за годы своего существованья,
наверно, тысячи вещей и лиц,
то зеркало в блаженстве утопало,
гордилось тем, что отразить смогло
на несколько минут все совершенство красоты.
Он вышел из конторы, где работал кем-то
довольно незначительным, за мизерную плату
(лир восемь в месяц, вместе с премиальными),
убийственное завершив корпенье,
до вечера, согнувшись, просидев:
он вышел где-то в семь часов и медленно
по улице поплелся. Интересный,
красивый парень: по нему заметно было,
что он достиг расцвета чувственности.
Он в прошлый месяц двадцать девять лет отметил.
Слонялся он по улице, по жалким тротуарам,
ведущим к дому, где снимал он что-то.
С витриной поравнявшись магазинчика,
где продают поддельные вещички,
так, разные дешевки для рабочих,
увидел он лицо, увидел тело
и, будто кто толкнул его, вошел
и стал платки рассматривать цветные.
О качестве платков спросил он
и о цене, но голосом придушенным,
почти захлебывающимся от желанья.
Такие ж точно были и ответы,
рассеянные, приглушенным голосом,
согласье подразумевающие.
Они все говорили о покупке — но
с одним намереньем: чтоб руки их касались
поверх платочков, чтобы лица их и губы
сближались как бы невзначай
и бедра сталкивались на мгновенье.
Урывками, тайком, чтоб не заметил
владелец магазинчика, сидящий в кассе.
В то время был он без работы,
поэтому и жил игрою в карты,
в тритрак, а также займами.
Нашли ему занятье, за три лиры в месяц,
в каком-то канцелярском магазинчике.
Но отказался он без сожаленья.
Не то. Невелика зарплата для него,
ведь он довольно грамотен, ему ведь двадцать пять.
Играет он. В день два-три шиллинга: то повезет, то нет.
В тритрак и карты парню что за выигрыш,
в кафе доступных, в окруженьи всякой сволочи,
хоть и с умом играй, хоть подбирай лишь олухов.
Он занимал и перезанимал.
Добудет редко талер, чаще же — полталера,
унизится частенько и до шиллинга.
Порой на всю неделю, может, и на дольше,
сбежав от изнурительных ночей,
он в банях расслаблялся, плавал в море по утрам.
Его одежда превратилась в нечто жуткое.
Носил один костюмчик он, всегда один и тот же,
весь выцветший, под цвет корицы.
Но летом, в девятьсот восьмом году,
не часто ваших глазок эстетических
его костюмчик серенький мозолил.
Могли вы созерцать,
как раздевался он, разбрасывал одежду —
всю рухлядь, недостойную его — залатанные скидывал трусы
и поднимался голый и прекрасный безупречно, словно чудо.
Нечесанные волосы назад отброшены,
загаром легким тело тронуто
от утренних купаний голым в банях и на пляже.